Черная тишина придавила его. Базанов судорожно дернул головой, стремясь освободиться от плотного душного плена. Почувствовал, будто свежий ветерок подул ему в лицо.
Чьи-то руки приподняли его, и он с жадностью и наслаждением начал глотать сухой холодный воздух, резко пахнущий послегрозовым лесом...
Базанов поворачивает голову. Рядом с его кроватью сидит на табуретке рыженькая девчонка и читает газету. Короткие, тощие косички с красными ленточками, как козьи рожки, трогательно торчат из-под панамки. Узкая согнутая спина рядом с рукой Базанова. Хрупкие плечики. Лопатки, словно цыплячьи крылышки. Узелки позвонков под бумажным заштопанным свитером — один, другой, третий.
Не сдержав непроизвольного желания, Глеб осторожно дотрагивается до ее локтя. Девочка вздрагивает, оборачивается. У нее цвета снятого молока, усеянное веснушками лицо, нос — пуговкой, огромные серые глаза.
— Ой! — вскрикивает она. — Вы ожили ?
— Вроде,— стараясь сказать громче, шепчет База-нов...
«Мы вернемся, Ленинград, мы вернемся»,— говорили мы все в июле сорок первого. И твердо, как в клятву, верили в это.
Война началась после выпускного вечера. Никто и не предполагал, что она будет такой долгой и трудной. Мальчишки десятого класса шли на фронт добровольцами. Все как один, торжественные и гордые, несли в военкомат заявления. А когда наступил час прощания с детством, оказался он совсем не таким, каким представляли его. Не в долгожданный сияющий солнцем полдень, под оркестр, а внезапно, в настороженной ночной тишине суетливо грузились мы по тревоге в теплушки, не успев даже обнять родных... Надеялись, так и провоюем до победы вместе — своим дружным классом, — держались друг за друга, из теплушек прямо в бой. Бежали молча по молодому лесочку, стреляли куда-то...
А разметало всех сразу, как землю после взрыва,— по дорогам, госпиталям, разным фронтам. Комсорг класса Сашка Васильев, математический мозг школы Толя Костромин, мамочкин сын, «гогочка» Витька Чернин, друг детства, филателист и первая перчатка района Саша Егоров, забияка и драчун Камил Фатхул-лин, Светлана Борусевич — где они? Топают ли еще по земле? Могут ли радоваться человеческим радостям? Петь любимые песни? Вернуться в родной город? Или нет уже на свете людей с такими именами и фамилиями и то, о чем мечтал каждый из нас, никогда, никогда не сбудется...
Девочка все еще сидит на табурете. У нее большие растревоженные серые глаза, веснушки и смешные рыжие косички...
Голова Базанова высоко, на двух подушках. Новый мир открывается теперь его взору. Это уже не только потолок, но и выкрашенные белой масляной краской две стены; окно, сквозь которое видно стылое небо — низкое, безоблачное, затушеванное свинцом; широкая двустворчатая, застекленная дверь в коридор; белесая грифельная доска, затертая не одним поколением старательных учеников. Госпиталь — в школе. Палата — бывший класс...
Базанов снова вернулся в школу. Всю свою жизнь он провел в школе. Только теперь в классе нет парт, а он лежит. Интересно...
Рядом другие ученики. Раненые. Кровать к кровати, спинка к спинке, впритык. Узкие проходы и тумбочки — одна на двоих.
Надо повернуть голову. Сосед справа спит, натянув на ухо одеяло.
Еще раз повернуть голову. У соседа слева щеки заросли черно-седой щетиной. Запавшие сиреневые губы и крупный, мясистый, будто с другого, здорового лица, красный нос.
Возле двери санитарка, ловко орудуя, подкладывает судно мужику, у которого густо перебинтованы грудь и живот, а вместо головы — белый пухлый шар с дырочками для глаз и щелью для рта. Здорово его разделало, бедолагу...
Табуретка пуста. Может, и девочки никакой не было здесь. А была она в другом госпитале. И звали ее Маша...
Пропадает глухой шум прибоя в ушах, шорох и скрежет камней, смываемых с берега уходящей волной. В наступившей тишине возникает и прорезается негромкая песенка, исполняемая по радио, смех, шаги, скрипы, шорохи, близкий стон, позвякивание ложки о котелок.
Палата наполнена звуками.
И где-то позади тонкий высокий голос попискивает, как морзянка: ти-ти-ти...
А что же было потом? Что было еще? И когда это было?..
— Вы все время спите, спите. Что же вы делаете ночью? — спрашивает рыженькая девочка.
— Тоже сплю, — безразлично отвечает Глеб.
— А с кем же вы все время разговариваете во сне?
— С друзьями.
— Их так много?
— Было очень много, теперь меньше стало. Не сиди здесь. И не слушай.
— Вы — тяжелый. Я поэтому. Мне поручили.
— Ладно, тогда сиди...
Вспомнить есть что. Но лезут в голову все какие-то мелочи, детали, названия сел. Черпак баланды — «суп-пюре гороховый» — на обед, три сухаря и горстка «узюму» вместо сахара в Гороховецких лагерях. Черные печные трубы, едкий и сладкий неистребимый запах гари, трупы лошадей со вздутыми животами в городе Чернь. Захваченные немецкие окопы — консервные банки и пустые бутылки с яркими этикетками, портреты Гитлера и сентиментальные поздравительные открытки, вонючий порошок от вшей, плошки-светильники, патроны в черных ящиках и противогазы в гофрированных железных круглых коробках. Колонны пленных у Мценска и Жиздры. Понурые, испуганные и опустившиеся фрицы — не похожие на тех, которых он видел осенью сорок первого, когда, словно мышь, проползал через их боевые охранения, стараясь вырваться из окружения к своим...
Лоб в лоб, глаза в глаза он видел немцев. И куст между ними — слабая защита. Скрой, родная трава! Спаси, густой куст!..
Стоп. Все это было... С этого началось... С этого началась для него война. И он стал солдатом...
Каждый день, чередуясь, приходили в палату ребятишки. Особенно часто — рыженькая, веснушчатая, с короткими, как козьи хвостики, косичками, которую Глеб увидел, впервые придя в себя. Приносили линованную бумагу и самодельные конверты, огрызки карандашей. Чинно рассаживались по табуреткам между койками, проявляли трогательную заботу о раненых, стараясь не смотреть на недопитую кем-нибудь кружку компота или кусок сахара, — решительно отказывались, если им предлагали. Под диктовку писали раненым письма домой, читали вслух газеты и книжки, затева-
ли импровизированные концерты. Как-то приволокли с собой потешного медвежонка, которого тут же принялись дрессировать.
Но и ребята не возбуждали интереса у Базанова. Он воспринимал их лишь как обязательную составную часть своей сегодняшней госпитальной жизни, как прием пищи, мучительные медицинские процедуры или приход старика почтальона, приносящего ежедневную газету «Красная Чувашия», которую, прочитав, раненые немедленно раздирали на курево.
Память услужливо возвращалась к Базанову. Вспоминая все былое, он с удовольствием оставался наедине с собой. Проходил еще раз там, где уже проходил, переживал то, что было уже пережито. Глядел на все и на себя как бы со стороны, и это тоже было нужно ему, просто необходимо, хотя порой ему казалось, что теперь он во многом поступил бы иначе. Но тут уж ничего не поделаешь.
Однажды рыженькая Надя подвела к его койке не то учительницу, не то пионервожатую — высокую, худенькую, с большими — во все лицо — янтарными глазами. Усадив ее на табурет, сказала заговорщически:
— Помните, Валентина Ивановна? Вот он. Поговорите, пожалуйста, — и убежала.
Девушка потупилась:
— Надя очень хочет узнать, почему вы такой грустный, нелюдимый? Все молчите и писем никому не пишете.
Глеб посмотрел на нее искоса.
— Я с подшефной фабрики. Может, я смогу помочь вам? Хоть чем-нибудь? — она смутилась и мучительно покраснела, испугавшись, видно, что он не так поймет ее.
— А чем?
Девушка закусила губу:
— Ну... не знаю... письмо...
Глеб ободряюще улыбнулся. Девушка понравилась ему.
— Не хочется исповедоваться незнакомым, да еще в таком большом обществе. — Почему-то испугавшись, что она обидится, он заставил себя улыбнуться. — До-штопают врачи, нагружу почту. Обещали, и в футбол играть буду.
— Вы футболист?
— К слову пришлось.
— А родом откуда?
— Из Ленинграда.
— И у вас там никого?
— Мать. Но дом разбомбило, потерял ее. Девушка сочувственно кивнула. Хотела спросить еще о чем-то, но, уловив его нежелание говорить, промолчала. А потом грустно, совсем по-старчески вздохнув, переспросила:
— Так вам и не нужно ничего?
— Нет,— вырвалось у него почти грубо. «Вообразил, будто я навязываюсь ему»,— подумала она и встала.
— Приходите еще, — сказал ей Глеб вдогонку, и это тоже прозвучало как издевка.
Девушки с янтарными глазами долго не было. Потом она появилась как-то под вечер, он не позвал ее, и она не подошла.
Зато быстро познакомился и стал сходиться Глеб с соседом по палате, его койка стояла близко от базановской...
У соседа все было добротное и огромное. Скульптурный торс, туго обтянутый белой нательной рубахой с тесемочками у ворота, могучая шея, лобастая голова, раковины-уши, нос, рот и квадратный подбородок, словно выбитые из каменной глыбы несколькими точными ударами зубила. И глаза большие, черные, дерзкие под пышными иссиня-черными бровями, сросшимися в линию по лбу от виска до виска.
— Здоров! — басил сосед, показывая ловко пригнанные, крупные зубы. — С праздничком тебя двойным. К жизни ты, братуха, вернулся — это я вижу. И армия наша сегодня на госграницу СССР вышла. Теперь мы с тобой на чужой территории воюем, а это куда веселей!
— Какое же число сегодня?
— Двадцать шестое марта, друг, — это точно. Как и то, что фамилия моя Горобец, имя Петр и кантуемся мы, братуха, в госпитале славного города Чебоксары, столицы республики чувашей.
— Понятно, — устало кивает Базанов. — Спать, вот что мне все время хочется.
— И так давишь двадцать четыре часа в сутки,— грохотал Горобец. — Куда ж больше?!
Горобец оказался прав: Базанов действительно возвращался к жизни. Рана на животе уже не гноилась и начала зарубцовываться. Ему разрешили спать на боку, начали сажать. Ушли кошмарные всполохи и сны, рожденные болью, перестал видеться ночной лес, полностью вернулась память. По его просьбе он был переведен на освободившуюся койку возле окна.
Госпиталь, разместившийся в трехэтажной школе-десятилетке, находился на высоком берегу Волги, недалеко от чебоксарской пассажирской пристани. По утрам, после ежедневного врачебного обхода, процедур и перевязки, пока не сгибала его усталость, Глеб сидел на подоконнике, глядя сверху на реку и на противоположный пологий, поросший густым высоким кустарником левый берег. По льду проложилась дорога, брели люди и лошаденки, запряженные в сани-розвальни. Изредка показывались и грузовики — чаще всего газогенераторные, с котлами по бокам кабины, похожими на пароходные трубы, — везли дрова, бочки, тюки с прошлогодним сеном.
Глебу нравилось наблюдать за чужой, незнакомой ему тыловой жизнью. Нравилось бездумно смотреть, как плывут, причудливо меняя очертания, облака, как перемещается по небу солнце. Радовала тишина и мирный покой, царившие за окнами госпиталя, и своя отстраненность от всяких дел и забот. И даже с соседями по палате ему редко хотелось разговаривать. Он не ввязывался в общие беседы, односложно отвечал на вопросы или не отвечал вовсе, притворяясь спящим.
Днем ощутимо пригревало солнце. И это тоже было неизъяснимо приятно: зима кончалась.
Глеб уже сносно ходил. Он заметно окреп. Исчезли боли и головокружения. Не надо было мучительно напрягать память. Послушным стало тело, обретали силу руки и ноги. Он вставал в строй и на этот раз, и хорошее настроение не покидало его.
...И вот теперь опять, после выписки из госпиталя и перевода в роту выздоравливающих, он снова попал на больничную койку.
И опять смотрит на Волгу в то же окно...По Волге двигались караваны барж. Закопченные буксиры, извергая клубы смолистого дыма, натужно тянули длиннющие плоты. Ползал между берегами низко сидящий кривобокий паром. Ранним утром и вечерами, до захода солнца, выплывали на реку утлые лодчонки рыболовов, и согнутые, будто нахохлившиеся фигуры неподвижно маячили над водой.
Вокруг пристани суматошным бивуаком собирались в ожидании пассажирского парохода десятки людей с детьми, мешками, узлами необъятной величины и чемоданами. Пароход ходил нерегулярно, толпа успевала обжиться на набережной, там существовал свой быт и свои правила. Горел непотухающий костерок — здесь кипятили чай и варили концентраты; деревянную большую беседку занимали женщины с малолетними детьми; внизу, возле сходен, дежурили пожилые мужики, готовые по первому сигналу начальника пристани — высушенного ветрами, узловатого, как вековой корень, деда с желтыми, прокуренными усами и скобе-левской, разделенной надвое Породой — выстроиться в очередь за билетами.
Белый, сияющий двухпалубный пароход появлялся из-за поворота реки, точно мираж, точно сказочное видение прошлой жизни, и толпа, всколыхнувшись и разом придя в движение, кидалась по лестнице вниз.
Пароход медленно пришвартовывался, наваливаясь бортом на пристань, она стонала и скрипела и долго со скрипом вздрагивала, покачиваясь на мелкой волне. Матросы крепили на деревянные чалки канаты, перебрасывали широкий трап, и начиналась посадка.
Кто-то норовил пролезть без очереди, кто-то обязательно пытался перескочить с пристани на борт, падал сам или ронял в воду свои пожитки. Плакали дети, панические крики, ругань и гул целый час стояли на пристани. Затем пароход давал один солидный басовитый гудок, второй — короткий, третий — продолжительный и отчаливал, скрывался вдали.
На набережной оставалась затоптанная трава, обрывки газет, сор, консервные банки и костер, которому не давали погаснуть начинавшие тут же копиться новые пассажиры. «Куда едут все эти люди? — думал
Базанов. — Тащат за собой стариков и детей, вещи? Охота найти землю родную, домой вернуться, или вечная жажда к перемене мест просто владеет человечеством?»
После той вечеринки у девушек больше недели приходил в себя Базанов. Уложили его в постель, меряли температуру, катали на процедуры, щупали, выстукивали, мяли, задавали вопросы, когда он очнулся. Дежурный врач, конечно, сразу все определил. И то, что пил Глеб накануне, и сколько выпил. И лишь о том, что он в город со своим лучшим другом уходил, медицина не догадалась. Им и в голову прийти не могло, чтоб парень с тяжелым полостным ранением по женским общагам мотался, самогон пил и своим ходом обратно добирался.
Никто их не выдал, хотя допрашивали весь взвод с пристрастием. Ни один не проговорился, а ведь все знали, что ни Базанова, ни Горобца всю ночь не было — сон солдатский чуток, солдат спит, как петух на жердине, чуть где пылинка упала, у него один глаз сам собой открывается. Старичок Петрович шумел, правда, после: такие-сякие, йодом мазанные, покрывай вас, хулиганов, перед лицом начальников, своему же здоровью невосполнимый урон наносите — и всякие другие воспитательные слова. Особо Горобцу досталось, его определил Петрович зачинщиком. Но в глазах других, более молодых солдат Базанов и Горобец еще раз подтвердили свою репутацию отчаянных и находчивых ребят.
За эту славную репутацию и пришлось расплачиваться.Но еще через недельку Глебу полегчало, и снова своим чередом пошла размеренная госпитальная жизнь. Она отличалась завидным постоянством и уже поднадоела за прошедшее время. Редкие события нарушали строгий распорядок дня, заполненный лечебными процедурами, трехразовым приемом пищи и политзанятиями. События можно было пересчитать по пальцам. Состоялся торжественный выпуск медсестер, обучавшихся на краткосрочных курсах при госпитале. Приходил местный поэт, вспоминал о своей поездке на фронт, читал стихи. По пути с Урала приземлился в Чебоксарах истребитель «Медработник э/г 1064», появился в гос-
питале боевой лейтенант, летчик этого самолета. Был митинг, на котором выступали и секретарь обкома, и врачи, и летчик...
И вот сегодня, сидя на подоконнике и глядя на белый пароход и на уезжающих, Базанов испытывал непонятное и щемящее чувство. Ему захотелось плыть куда-то долго-долго по широкой реке, между песчаных отмелей и поросших лесом берегов, к синему теплому морю, в незнакомые края. Плыть на этом белом пароходе неизвестно куда, лишь бы, бурля, уходила за корму вода, вспененная винтом.
Глеб сидел молчаливый, задумчивый, с «глазами внутрь себя», как говорил Горобец.
И вспомнилась ему другая река и другой корабль. Он был тоже большой и красивый, корабль, что строился неподалеку от их дома, на невском заводском стапеле. Видно, дала вдруг о себе знать кровь прадедов — корабелов с Васильевского острова, о которых любила рассказывать ему бабка — хранительница фамильных традиций.
Бабка знала и хорошо помнила, кто чем занимался, кто на ком был женат, кто кому был сын, брат и сват, с кем связана та или иная семейная история. В ее рассказах действовали исключительно мореходы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88