Она как-то сама собой пзнла на себя отцовские хлопоты по дому, выкупала по карточкам продукты, заботилась о ремонте крыши и покупке топлива на зиму. Занятия в техникуме начались с опозданием. Валя хотела пойти работать на завод и уже стала договариваться — ее брали лаборанткой, — но мать настояла, чтоб она доучилась, всего год оставался, и Вале пришлось уступить. Дел прибавилось. Она страшно уставала к вечеру, по старалась не показать виду, крепилась. «Моя хозяюшка, опора моя,— ласково говорила Дарья Федоровна, вот бы отец посмотрел, порадовался. Откуда 'только у тебя силы берутся?»
И вот однажды — это было В начале ноября солнечным ясным днем над городом зазвучали сигналы воздушной тревоги.
Басовито гудели заводы, ревели паровозы на станции и в депо, истошно, со свистом орал пароход у пристани, били в рельсы, крутили на крыше штаба М1 ПЮ по-волчьи воющую ручную сирену. Два звена немецких самолетов, взблескивая под солнечными лучами, высоко и медленно плыли над Вольском.
Город затих, притаился.Дружно ударили зенитки, стоящие на меловых холмах за карьером. Белые цветы разрывов вспыхнули
и красиво распустились вокруг самолетов. «Юнкерсы» удалялись на восток, за Волгу. Новый залп стеной встал на их пути. Разрывы были плотные и кучные Строй «юнкерсов» поломался, они стали вдруг поворачивать и, снижаясь, пошли на город.
Зенитки бухали без умолку, откуда-то стучал пулемет. И сквозь пальбу и грохот разрывов все громче и явственней проступал нарастающий неторопливый рокот бомбардировщиков. «Везззу, везззу, везззу» — выводили они басовитую ноту. «Дай, дай, дай!» — торопливо лаяли пушки. Один из самолетов, задний правый, начал внезапно отставать, дымно, а потом смолисто зачадил и, завалившись носом, все быстрее и быстрее криво заскользил вниз.
— Сбили! Сбили! Падает! радостно крича, горожане стали выскакивать на улицу из укрытий и щелей.
«Юнкере» горел, Хорошо видные с земли красные языки пламени хищно рвали крыло, вихрились за хвостом. Самолет прочертил на небе смертельную диагональ и рухнул в реку.
И тут на город посыпались бомбы. Одна разорвалась на площади у сквера, где находился техникум. Вторая — выше по улице. Валя, вместе с другими студентами загнанная в начале треноги в подвал-бомбоубежище, увидела ИЗ окна страшную картину. Бежали люди, лезли через ограду, в екпер, под сомнительную защиту деревьев. Навстречу им бежали другие, толкаясь и падая. Недвижимо лежал па мостовой лицом вверх старик. Простоволосая женщина в расстегнутом пальто металась по площади и звала дико: «Юра! Юра!» Раздался новый сильный, пронзительный свист, вой, грохнуло два раза, еще раз, но уже дальше где-то, и только деревья тоскливо вздрогнули, мелко затряслись ветви, теряя листья, и задребезжали стекла.
Самолеты улетели, утихомирились зенитки, но отбоя воздушной тревоги не давали: опасались повторения налета.Валя сумела вырваться из подвала и побежала к себе, чтобы утешить и успокоить мать.
На месте их дома зияла черная яма. Снег вокруг был опален и будто дымился. Резко и горько пахло толом, гарью, палеными тряпками. Возле ямы работали люди. Они растаскивали и складывали в кучу балки
и стропила, разбирали и относили в сторону уцелевшие вещи. Валя смотрела на все остановившимися от ужаса глазами. У нее перехватило дыхание.
Группа женщин что-то закрывала от нее, они стояли спинами к Вале, плотно сгрудившись. Одна из женщин медленно поднялась с колен и повернулась в Ва-лину сторону. Валя узнала соседку и, еще не понимая, что скрывают от нее, но уже чувствуя, как охватывает ее страх и отчаяние, отталкивая людей, кинулась в круг.
На одеяле лежала мертвая Дарья Федоровна. Белый накрахмаленный пододеяльник был весь в бурых, ржавых пятнах. Длинные распущенные полосы матери, тоже в кровавых сгустках, закрывали обезображенное лицо. Нижнюю часть тела, расплющенную рухнувшими бревнами, покрывал коврик, он лежал почти плоско, будто под ним ничего не было. Кто-то закрыл добрые глаза матери, и ее руки полные, белые, пахнущие всегда душистым мылом, а теперь чужие, черные и в крови — были покойно сложены на груди.
Валя стояла над матерью как В столбняке. Со стороны могло показаться — равнодушная. Что-то говорили люди вокруг, причитала соседка, сзади всхлипывали. Подошли мужчины, разбиравшие то, что осталось от дома. Сняли шапки, помолчали. Потом кто-то сказал: «Понесем, товарищи». Голоса стали громче, но Валя ничего не видела и не слышала. Черные и розовые круги ходили перед глазами, звуки были глухие и сливались в неясный, монотонный гул. И только пахло знакомо, отчетливо и резко — толом, гарью и палеными тряпками. Четверо мужчин подошли к одеялу и, взяв за четыре угла, осторожно подняли тело матери.
— Не дам! — исступленно закричала Валя, кидаясь вперед.
Ее схватили и задержали.Она повисла на чьих-то руках, рвалась, кричала:
— Пустите! Пустите! Я к ней! Не держите!
— Глупенькая,— сказала, крепко взяв ее лицо и ладони, соседка. — Это я, я, Валюта, Марья Ивановна. Ну... Чего рвешься? Ко мне мать понесли. Проводим в последний-то путь как полагается...
Добрые люди похоронили мать на городском кладбище. Валя осталась одна. Неделю она прожила у Ма-
рии Ивановны, в ее большой семье, среди многочисленных детей и внуков, среди людей, занятых, как ни в чем не бывало, своими будничными делами и нелегкими заботами. Приходили товарищи отца с завода, предлагали переехать в общежитие, устроить на работу. Навещали ребята из техникума. Валя лежала в закутке, за ширмой, ни с кем не разговаривала, большую часть дня спала или дремала. А ночью иногда просыпалась, долго лежала без сна с закрытыми глазами и все думала, что станет делать. Щемящей болью в сердце отозвались гибель матери и потеря отца. Осталась одна на воюющей земле, слабая девчонка. Что она могла придумать?
И все же придумала. Тайком от Марии Ивановны утла из дома, добралась до горвоенкомата, сумела попаси, в кабинет к начальнику. Тот внимательно выслушал ее сбивчивый рассказ, серьезно отнесся к просьбе немедленно направить на фронт, чуть-чуть улыбаясь, ласково оглядел ее маленькую хрупкую фигурку и отказал категорически.
— Я их ненавижу! — сказала Валя.
— И я ненавижу, — согласился военком. Его правая раненая рука висела на черном женском платке и причиняла ему боль при движении, ОН морщился и хмурил брови.
— Тогда я сама. Сяду в верный же эшелон и уеду.
— Так не делают, Валентина. Сначала надо учиться.
— Вот и пошлите, я согласна учиться.
— Сначала надо... подождать. Подрасти немного, а через год...
— Через год, через год!
— Через год я тебе обещаю.
— Не через год, я сейчас должна!
Военком хотел сказать, что и он готов драться с немцами сегодня и не по своей воле застрял после госпиталя в этом Вольске, что жизнь требует сейчас от каждого прежде всего дисциплины,— не у нее одной такое горе, надо быть стойкой и мужественной, надо держать в кулаке свою волю, и еще какие-то убедительные и нужные слова, но, посмотрев на ее по-детски обиженное лицо и в желтые глаза, крупные как два больших желудя, смешался почему-то и сказал совсем не то, что думал:
— Не глупи, Лебедева. Придешь через год и... все! - поморщившись, он подошел к окну и повернулся к ней спиной, показывая, что разговор окончен.
Вскоре приехала из Чебоксар двоюродная сестра матери и увезла Валю с собой. Валя устроилась пионервожатой в школу. И очень скоро начались столкновения с теткой. Валя не захотела, чтоб ее попрекали крышей над головой и куском хлеба,— она устроилась па трикотажный комбинат и переехала в общежитие. Думала, временно, на месяц-два, думала, изменится что-то в ее судьбе или чебоксарский носиком будет покладистей Вольского, а больше года пролетело, и не заметила.
Но теперь вот добилась своего — взяли ее в школу радиосвязи. И отец, оказывается, жив, - он в партизанском отряде. Она всегда знала, что он жив...
Внизу по реке плыло длинное чудовище с веретенообразным туловищем и двумя разноцветными глазами, красным и зеленым, буксир тащил вниз по
течению целый каранап барж. На корме последней баржи, вокруг костерка, сидели люди. От воды тянуло прохладой.
— Почему ж ты плакала, Валя ? - спросил Глеб. -Ты уверена, что это он?
— Уверена.
— А почему плакала?
— Не знаю, от радости, наверное. Я истеричка. -Валя зябко поежилась и непроизвольно придвинулась к нему.- Что же мне теперь делать? - Ее волосы пахли озоном и сухим сеном.
— Доложи начальству, тут уж не теряй ни минуты.
— Может, он еще в Москве?
— Вряд ли. Пока снимали фильм, пока фильм пришел в Чебоксары — столько времени улетело! По теперь это неважно: теперь его по ордену запросто можно найти. Меня орден нашел, а его по ордену найдут...
Они сидели на балюстраде набережной и строили планы поисков Валиного отца. И вдруг Валя вспомнила, что ее увольнительная давно кончилась. Она заторопилась, потому что теперь-то точно ее ждали в школе неприятности, и стала прощаться. Глеб пытался задержать ее, говоря, что и его увольнительная просрочена, но Валя была непреклонна.
— Когда же и где мы увидимся с тобой? — спросил Глеб.
— А разве нужно это? — заносчиво ответила Валя.
— Мне — да.
— А мне — ист!
— Ну, опять вспомнила старое. Я прошу прощения. Разве этого мало?
— Мало, мало! Ты сам все испортил, сам! — Валя оттолкнула Глеба и побежала прочь, в темноту.
«Идиотская манера: как что — толкаться, - подумал Глеб. — Скажите, какая непримиримая!» Он снова пережил невероятную историю, происшедшую в кино, С нежностью вспомнил Валю и пожалел, что не смог хоть еще немного побить с цеп. «Ну ничего, сказал он себе. Завтра мы разыщем эту самую школу связи и хоть на час вытащим оттуда на улицу товарищ Лебе-деву по семейным обстоятельствам...»
Но ни завтра, ни послезавтра Базанову не удалось вырваться из госпиталя: лишь за день известили о медицинской комиссии выздоравливающих. Цацко их В баню сводил, постирушку заставил сделать, подворотнички пришить. И, конечно, никаких увольнительных — никому.
С утра комиссовали офицеров. Один выходит веселый, другой - мрачнее тучи. Тот на фронт стремится, тот — домой, к жене и детишкам. Иногда желания совпадают - повезло, значит. Иногда нет. Нервная обстановка. А за дверью, в комнате, где Базанову орден вручали, тишина. Там боги людскую судьбу определяют, на точных медицинских весах ее взвешивают... После обеда рядовой и сержантский состав пошел. Толпятся ребята, очередь организовали. Тамарка-санитарка из-за двери высунулась: «Никаких очередей, тут вам не хлебный ларек, по алфавиту вызывать будем, да и шумите вы очень, работать врачам мешаете».
Глеб был уверен в своем здоровье и не волновался ни капельки. Все и решилось в какие-то пять минут. Прочитали анкету, выдержку из лечебного дела, пошли по рукам рентгеноснимки, бумажки разные. «Присядьте, Базанов, ниже, еще ниже, резче! Пробегитесь
на месте. Хватит». Заговорили врачи между собой — одно слово по-русски, другое — по-латыни.
«Ранен трижды»,— услыхал Глеб. И еще: «Повоевал достаточно».
А вот и заключение: «К дальнейшей службе в Советской Армии не годен».
— Можете быть свободным, сержант Базанов. Документы получите в канцелярии. Все решено.
Глеб застыл, как соляной столб.
— Как же так? — ошарашепно пролепетал он. — Почему? Здоров же я. Совсем здоров.
— Это нам, простите, лучше известно, блеснув стеклышками пенсне, как выстрелив, сухо ответил впервые увиденный Глебом председатель комиссии. — Люди мы опытные, не промажем, — он победоносно посмотрел по сторонам, ожидая поддержки, и все сидящие за столом слева и справа от него дружно и торопливо закивали: уж конечно, не промажем, и того, кого нельзя, на фронт не пошлем, хоть режьте пас на части.
— А мы ведь обращение принимали. И я его подписывал, — упорствовал Базанов. — Плохо получается, перед товарищами неудобно.
— Какое обращение? Кто? — председатель комиссии строго покосился на начальника госпиталя. Тот смешался, потому что не смог сразу вспомнить, и Глеб ответил вместо него:
— Раненые. Мы поклялись быстрее вернуться в строй, чтобы принять участие в окончательном разгроме врага. Так было написано. Я хочу вернуться в строй, а вы... Я могу обжаловать ваше решение?
— Бесполезно, — председатель исподлобья, уже по-доброму взглянул на Базанова. - Вы один, сержант, а нас — смотрите: двенадцать офицеров.
— И сердце, — вставил вдруг главный врач.
— Да, и сердце, — подхватил председатель. — Берегите сердчишко, Базанов. Оно у вас просто никудышное.
Вот и все. Был гвардии сержант Базанов — пехотинец, связист. Теперь есть просто Базанов — гражданин Базанов, человек без специальности, без дома и определенных занятий. Четыре года заботилась о нем страна, решала за него все армия. Теперь придется решать все
самому, и — прежде всего — три главных вопроса: где жить, что есть, куда пойти работать. Выдали ему что положено демобилизованному — шинель «БУ», (петлицы черные артиллерийские), шаровары, гимнастерку и сапоги того же качества, две пары белья нательного, портянки летние и фланелевые, полотенце вафельное, короткое, как лист бумаги, — лицо не закроешь, ремень — кожа с брезентом, денежное довольствие, аттестат продовольственный на две недели.
Погоны снял — и плечи будто пригнулись, а звездочку на фуражке оставил. И награды надел, и нашивки за ранения: две золотистые, одна красная. «Куда литер железнодорожный выписывать?» — спрашивают. «В Ленинград, оттуда я и в армии! уходил». «Нельзя В Ленинград без пропуска, пропуск нужен. Напишите родным, пусть вызов вышлют». — «А кому написать? Обойдусь пока без литера».— «Ваше право».
Юлдаш Рахимов сказал:
— Не надо отчаиваться, Глеб. Жизнь целесообразна, все устроится... И меня, знаете ли, отзывают все же. Долечат, залатают, говорят, и вернут в лоно пауки, которая, как видно, очень страдает от отсутствия Рахимова. Таков приказ, ничего не попишешь. Поеду в Ташкент, а захотите — и вас вызову. Потерпите немного. И Чебоксары отличный город. Не чувствуйте себя одиноким, выброшенным в суетливое житейское море. И в нем много добрых людей. Не отвергайте их помощи...
Неожиданно нашел Базанова Горобец. Был весел: ему предстояла дальняя дорога и служба до победы. Подскочил, облапил:
— Мир, Глебка! Ты не прав, я не прав — чего не бывает между друзьями. Фронтовики мы, или кто? Считай, ничего не было!..
Вот тут только и нашел время штатский человек Глеб Базанов повидать солдата Валентину Лебедеву. Только с ней и захотелось поговорить сейчас, посоветоваться. По совету Пети Горобца он надел все ордена и медали и отправился на розыск школы связи. А ее и разыскивать не надо было: первый встречный показал.
После долгих объяснений в бюро пропусков Глебу сообщили: рядовая Лебедева по семейным обстоятельствам откомандирована вчера в Москву для дальнейшего прохождения службы.Глеб медленно побрел вниз по улице. Но и сотни шагов не отошел — догнала его девчонка, ефрейтор из школы связи. Козырнула по всем правилам устава, попросила разрешения обратиться к сержанту, поинтересовалась, не Базанов ли его фамилия. Услышав утвердительный ответ, она, извинившись, тем не менее потребовала документ и, удостоверившись, что перед ней именно Базанов, протянула ему конверт.
Полысаловской финкой Глеб осторожно вскрыл его. Это было письмо от Вали.«Глеб, здравствуй! — писала она. — Почему-то уверена, что ты придешь повидать меня, значит и получишь это письмо. Только что узнала: откомандировывают в Москву. Видишь, не пришлось мне разыскивать отца, он сам нашел меня. Я очень жду встречи, а что будет потом не знаю, не представляю. Очень у меня мало времени, и мысли нес разбегаются, а хотелось сказать тебе самое важное, самое главное...
Но теперь уж совсем некогда. И я скажу. Хотя мне трудно, но ради этого я и взялась за письмо... Тогда на берегу Волги... Зачем? Ты ведь все, все испортил. Ну взял своими руками и испортил, сломал. Взял и все разрушил. Я ведь полюбила тебя давно, на том самом нашем вечере. И потом. И думала, какой ты хороший и добрый. И молила бога (а я в бога не верю), чтоб только не разочароваться в тебе, не ошибиться. Ты бы позвал только — я и сама к тебе пришла. И нее, все тебе бы отдала (и мне совсем не стыдно говорить тебе это). А ты? Дурак, дурак ты, Глебка... И сразу во мне все пропало, ушло. И ты, которого я продумала, исчез — правда, я не вру. Прости.
А вот теперь и разлучаемся мы. Навсегда, наверное, так и надо, так и лучше. Потому что, мне кажется, я опять люблю тебя.
Прощай. Будь всегда ко всем добрым.
Валя».
Несколько раз перечитал Базанов письмо. И долго шел, задумавшись, не разбирая, куда идет. Оказавшись на набережной, он остановился у балюстрады, где недавно сидели они с Валей. Встретит ли он ее когда-нибудь? Уже столько людей, с которыми сводила его
жизнь, которые были близки ему и дороги, уходили из нее, оставляя по себе добрую память и сожаление о том, что знакомство, а порой и дружба с ними были столь кратки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
И вот однажды — это было В начале ноября солнечным ясным днем над городом зазвучали сигналы воздушной тревоги.
Басовито гудели заводы, ревели паровозы на станции и в депо, истошно, со свистом орал пароход у пристани, били в рельсы, крутили на крыше штаба М1 ПЮ по-волчьи воющую ручную сирену. Два звена немецких самолетов, взблескивая под солнечными лучами, высоко и медленно плыли над Вольском.
Город затих, притаился.Дружно ударили зенитки, стоящие на меловых холмах за карьером. Белые цветы разрывов вспыхнули
и красиво распустились вокруг самолетов. «Юнкерсы» удалялись на восток, за Волгу. Новый залп стеной встал на их пути. Разрывы были плотные и кучные Строй «юнкерсов» поломался, они стали вдруг поворачивать и, снижаясь, пошли на город.
Зенитки бухали без умолку, откуда-то стучал пулемет. И сквозь пальбу и грохот разрывов все громче и явственней проступал нарастающий неторопливый рокот бомбардировщиков. «Везззу, везззу, везззу» — выводили они басовитую ноту. «Дай, дай, дай!» — торопливо лаяли пушки. Один из самолетов, задний правый, начал внезапно отставать, дымно, а потом смолисто зачадил и, завалившись носом, все быстрее и быстрее криво заскользил вниз.
— Сбили! Сбили! Падает! радостно крича, горожане стали выскакивать на улицу из укрытий и щелей.
«Юнкере» горел, Хорошо видные с земли красные языки пламени хищно рвали крыло, вихрились за хвостом. Самолет прочертил на небе смертельную диагональ и рухнул в реку.
И тут на город посыпались бомбы. Одна разорвалась на площади у сквера, где находился техникум. Вторая — выше по улице. Валя, вместе с другими студентами загнанная в начале треноги в подвал-бомбоубежище, увидела ИЗ окна страшную картину. Бежали люди, лезли через ограду, в екпер, под сомнительную защиту деревьев. Навстречу им бежали другие, толкаясь и падая. Недвижимо лежал па мостовой лицом вверх старик. Простоволосая женщина в расстегнутом пальто металась по площади и звала дико: «Юра! Юра!» Раздался новый сильный, пронзительный свист, вой, грохнуло два раза, еще раз, но уже дальше где-то, и только деревья тоскливо вздрогнули, мелко затряслись ветви, теряя листья, и задребезжали стекла.
Самолеты улетели, утихомирились зенитки, но отбоя воздушной тревоги не давали: опасались повторения налета.Валя сумела вырваться из подвала и побежала к себе, чтобы утешить и успокоить мать.
На месте их дома зияла черная яма. Снег вокруг был опален и будто дымился. Резко и горько пахло толом, гарью, палеными тряпками. Возле ямы работали люди. Они растаскивали и складывали в кучу балки
и стропила, разбирали и относили в сторону уцелевшие вещи. Валя смотрела на все остановившимися от ужаса глазами. У нее перехватило дыхание.
Группа женщин что-то закрывала от нее, они стояли спинами к Вале, плотно сгрудившись. Одна из женщин медленно поднялась с колен и повернулась в Ва-лину сторону. Валя узнала соседку и, еще не понимая, что скрывают от нее, но уже чувствуя, как охватывает ее страх и отчаяние, отталкивая людей, кинулась в круг.
На одеяле лежала мертвая Дарья Федоровна. Белый накрахмаленный пододеяльник был весь в бурых, ржавых пятнах. Длинные распущенные полосы матери, тоже в кровавых сгустках, закрывали обезображенное лицо. Нижнюю часть тела, расплющенную рухнувшими бревнами, покрывал коврик, он лежал почти плоско, будто под ним ничего не было. Кто-то закрыл добрые глаза матери, и ее руки полные, белые, пахнущие всегда душистым мылом, а теперь чужие, черные и в крови — были покойно сложены на груди.
Валя стояла над матерью как В столбняке. Со стороны могло показаться — равнодушная. Что-то говорили люди вокруг, причитала соседка, сзади всхлипывали. Подошли мужчины, разбиравшие то, что осталось от дома. Сняли шапки, помолчали. Потом кто-то сказал: «Понесем, товарищи». Голоса стали громче, но Валя ничего не видела и не слышала. Черные и розовые круги ходили перед глазами, звуки были глухие и сливались в неясный, монотонный гул. И только пахло знакомо, отчетливо и резко — толом, гарью и палеными тряпками. Четверо мужчин подошли к одеялу и, взяв за четыре угла, осторожно подняли тело матери.
— Не дам! — исступленно закричала Валя, кидаясь вперед.
Ее схватили и задержали.Она повисла на чьих-то руках, рвалась, кричала:
— Пустите! Пустите! Я к ней! Не держите!
— Глупенькая,— сказала, крепко взяв ее лицо и ладони, соседка. — Это я, я, Валюта, Марья Ивановна. Ну... Чего рвешься? Ко мне мать понесли. Проводим в последний-то путь как полагается...
Добрые люди похоронили мать на городском кладбище. Валя осталась одна. Неделю она прожила у Ма-
рии Ивановны, в ее большой семье, среди многочисленных детей и внуков, среди людей, занятых, как ни в чем не бывало, своими будничными делами и нелегкими заботами. Приходили товарищи отца с завода, предлагали переехать в общежитие, устроить на работу. Навещали ребята из техникума. Валя лежала в закутке, за ширмой, ни с кем не разговаривала, большую часть дня спала или дремала. А ночью иногда просыпалась, долго лежала без сна с закрытыми глазами и все думала, что станет делать. Щемящей болью в сердце отозвались гибель матери и потеря отца. Осталась одна на воюющей земле, слабая девчонка. Что она могла придумать?
И все же придумала. Тайком от Марии Ивановны утла из дома, добралась до горвоенкомата, сумела попаси, в кабинет к начальнику. Тот внимательно выслушал ее сбивчивый рассказ, серьезно отнесся к просьбе немедленно направить на фронт, чуть-чуть улыбаясь, ласково оглядел ее маленькую хрупкую фигурку и отказал категорически.
— Я их ненавижу! — сказала Валя.
— И я ненавижу, — согласился военком. Его правая раненая рука висела на черном женском платке и причиняла ему боль при движении, ОН морщился и хмурил брови.
— Тогда я сама. Сяду в верный же эшелон и уеду.
— Так не делают, Валентина. Сначала надо учиться.
— Вот и пошлите, я согласна учиться.
— Сначала надо... подождать. Подрасти немного, а через год...
— Через год, через год!
— Через год я тебе обещаю.
— Не через год, я сейчас должна!
Военком хотел сказать, что и он готов драться с немцами сегодня и не по своей воле застрял после госпиталя в этом Вольске, что жизнь требует сейчас от каждого прежде всего дисциплины,— не у нее одной такое горе, надо быть стойкой и мужественной, надо держать в кулаке свою волю, и еще какие-то убедительные и нужные слова, но, посмотрев на ее по-детски обиженное лицо и в желтые глаза, крупные как два больших желудя, смешался почему-то и сказал совсем не то, что думал:
— Не глупи, Лебедева. Придешь через год и... все! - поморщившись, он подошел к окну и повернулся к ней спиной, показывая, что разговор окончен.
Вскоре приехала из Чебоксар двоюродная сестра матери и увезла Валю с собой. Валя устроилась пионервожатой в школу. И очень скоро начались столкновения с теткой. Валя не захотела, чтоб ее попрекали крышей над головой и куском хлеба,— она устроилась па трикотажный комбинат и переехала в общежитие. Думала, временно, на месяц-два, думала, изменится что-то в ее судьбе или чебоксарский носиком будет покладистей Вольского, а больше года пролетело, и не заметила.
Но теперь вот добилась своего — взяли ее в школу радиосвязи. И отец, оказывается, жив, - он в партизанском отряде. Она всегда знала, что он жив...
Внизу по реке плыло длинное чудовище с веретенообразным туловищем и двумя разноцветными глазами, красным и зеленым, буксир тащил вниз по
течению целый каранап барж. На корме последней баржи, вокруг костерка, сидели люди. От воды тянуло прохладой.
— Почему ж ты плакала, Валя ? - спросил Глеб. -Ты уверена, что это он?
— Уверена.
— А почему плакала?
— Не знаю, от радости, наверное. Я истеричка. -Валя зябко поежилась и непроизвольно придвинулась к нему.- Что же мне теперь делать? - Ее волосы пахли озоном и сухим сеном.
— Доложи начальству, тут уж не теряй ни минуты.
— Может, он еще в Москве?
— Вряд ли. Пока снимали фильм, пока фильм пришел в Чебоксары — столько времени улетело! По теперь это неважно: теперь его по ордену запросто можно найти. Меня орден нашел, а его по ордену найдут...
Они сидели на балюстраде набережной и строили планы поисков Валиного отца. И вдруг Валя вспомнила, что ее увольнительная давно кончилась. Она заторопилась, потому что теперь-то точно ее ждали в школе неприятности, и стала прощаться. Глеб пытался задержать ее, говоря, что и его увольнительная просрочена, но Валя была непреклонна.
— Когда же и где мы увидимся с тобой? — спросил Глеб.
— А разве нужно это? — заносчиво ответила Валя.
— Мне — да.
— А мне — ист!
— Ну, опять вспомнила старое. Я прошу прощения. Разве этого мало?
— Мало, мало! Ты сам все испортил, сам! — Валя оттолкнула Глеба и побежала прочь, в темноту.
«Идиотская манера: как что — толкаться, - подумал Глеб. — Скажите, какая непримиримая!» Он снова пережил невероятную историю, происшедшую в кино, С нежностью вспомнил Валю и пожалел, что не смог хоть еще немного побить с цеп. «Ну ничего, сказал он себе. Завтра мы разыщем эту самую школу связи и хоть на час вытащим оттуда на улицу товарищ Лебе-деву по семейным обстоятельствам...»
Но ни завтра, ни послезавтра Базанову не удалось вырваться из госпиталя: лишь за день известили о медицинской комиссии выздоравливающих. Цацко их В баню сводил, постирушку заставил сделать, подворотнички пришить. И, конечно, никаких увольнительных — никому.
С утра комиссовали офицеров. Один выходит веселый, другой - мрачнее тучи. Тот на фронт стремится, тот — домой, к жене и детишкам. Иногда желания совпадают - повезло, значит. Иногда нет. Нервная обстановка. А за дверью, в комнате, где Базанову орден вручали, тишина. Там боги людскую судьбу определяют, на точных медицинских весах ее взвешивают... После обеда рядовой и сержантский состав пошел. Толпятся ребята, очередь организовали. Тамарка-санитарка из-за двери высунулась: «Никаких очередей, тут вам не хлебный ларек, по алфавиту вызывать будем, да и шумите вы очень, работать врачам мешаете».
Глеб был уверен в своем здоровье и не волновался ни капельки. Все и решилось в какие-то пять минут. Прочитали анкету, выдержку из лечебного дела, пошли по рукам рентгеноснимки, бумажки разные. «Присядьте, Базанов, ниже, еще ниже, резче! Пробегитесь
на месте. Хватит». Заговорили врачи между собой — одно слово по-русски, другое — по-латыни.
«Ранен трижды»,— услыхал Глеб. И еще: «Повоевал достаточно».
А вот и заключение: «К дальнейшей службе в Советской Армии не годен».
— Можете быть свободным, сержант Базанов. Документы получите в канцелярии. Все решено.
Глеб застыл, как соляной столб.
— Как же так? — ошарашепно пролепетал он. — Почему? Здоров же я. Совсем здоров.
— Это нам, простите, лучше известно, блеснув стеклышками пенсне, как выстрелив, сухо ответил впервые увиденный Глебом председатель комиссии. — Люди мы опытные, не промажем, — он победоносно посмотрел по сторонам, ожидая поддержки, и все сидящие за столом слева и справа от него дружно и торопливо закивали: уж конечно, не промажем, и того, кого нельзя, на фронт не пошлем, хоть режьте пас на части.
— А мы ведь обращение принимали. И я его подписывал, — упорствовал Базанов. — Плохо получается, перед товарищами неудобно.
— Какое обращение? Кто? — председатель комиссии строго покосился на начальника госпиталя. Тот смешался, потому что не смог сразу вспомнить, и Глеб ответил вместо него:
— Раненые. Мы поклялись быстрее вернуться в строй, чтобы принять участие в окончательном разгроме врага. Так было написано. Я хочу вернуться в строй, а вы... Я могу обжаловать ваше решение?
— Бесполезно, — председатель исподлобья, уже по-доброму взглянул на Базанова. - Вы один, сержант, а нас — смотрите: двенадцать офицеров.
— И сердце, — вставил вдруг главный врач.
— Да, и сердце, — подхватил председатель. — Берегите сердчишко, Базанов. Оно у вас просто никудышное.
Вот и все. Был гвардии сержант Базанов — пехотинец, связист. Теперь есть просто Базанов — гражданин Базанов, человек без специальности, без дома и определенных занятий. Четыре года заботилась о нем страна, решала за него все армия. Теперь придется решать все
самому, и — прежде всего — три главных вопроса: где жить, что есть, куда пойти работать. Выдали ему что положено демобилизованному — шинель «БУ», (петлицы черные артиллерийские), шаровары, гимнастерку и сапоги того же качества, две пары белья нательного, портянки летние и фланелевые, полотенце вафельное, короткое, как лист бумаги, — лицо не закроешь, ремень — кожа с брезентом, денежное довольствие, аттестат продовольственный на две недели.
Погоны снял — и плечи будто пригнулись, а звездочку на фуражке оставил. И награды надел, и нашивки за ранения: две золотистые, одна красная. «Куда литер железнодорожный выписывать?» — спрашивают. «В Ленинград, оттуда я и в армии! уходил». «Нельзя В Ленинград без пропуска, пропуск нужен. Напишите родным, пусть вызов вышлют». — «А кому написать? Обойдусь пока без литера».— «Ваше право».
Юлдаш Рахимов сказал:
— Не надо отчаиваться, Глеб. Жизнь целесообразна, все устроится... И меня, знаете ли, отзывают все же. Долечат, залатают, говорят, и вернут в лоно пауки, которая, как видно, очень страдает от отсутствия Рахимова. Таков приказ, ничего не попишешь. Поеду в Ташкент, а захотите — и вас вызову. Потерпите немного. И Чебоксары отличный город. Не чувствуйте себя одиноким, выброшенным в суетливое житейское море. И в нем много добрых людей. Не отвергайте их помощи...
Неожиданно нашел Базанова Горобец. Был весел: ему предстояла дальняя дорога и служба до победы. Подскочил, облапил:
— Мир, Глебка! Ты не прав, я не прав — чего не бывает между друзьями. Фронтовики мы, или кто? Считай, ничего не было!..
Вот тут только и нашел время штатский человек Глеб Базанов повидать солдата Валентину Лебедеву. Только с ней и захотелось поговорить сейчас, посоветоваться. По совету Пети Горобца он надел все ордена и медали и отправился на розыск школы связи. А ее и разыскивать не надо было: первый встречный показал.
После долгих объяснений в бюро пропусков Глебу сообщили: рядовая Лебедева по семейным обстоятельствам откомандирована вчера в Москву для дальнейшего прохождения службы.Глеб медленно побрел вниз по улице. Но и сотни шагов не отошел — догнала его девчонка, ефрейтор из школы связи. Козырнула по всем правилам устава, попросила разрешения обратиться к сержанту, поинтересовалась, не Базанов ли его фамилия. Услышав утвердительный ответ, она, извинившись, тем не менее потребовала документ и, удостоверившись, что перед ней именно Базанов, протянула ему конверт.
Полысаловской финкой Глеб осторожно вскрыл его. Это было письмо от Вали.«Глеб, здравствуй! — писала она. — Почему-то уверена, что ты придешь повидать меня, значит и получишь это письмо. Только что узнала: откомандировывают в Москву. Видишь, не пришлось мне разыскивать отца, он сам нашел меня. Я очень жду встречи, а что будет потом не знаю, не представляю. Очень у меня мало времени, и мысли нес разбегаются, а хотелось сказать тебе самое важное, самое главное...
Но теперь уж совсем некогда. И я скажу. Хотя мне трудно, но ради этого я и взялась за письмо... Тогда на берегу Волги... Зачем? Ты ведь все, все испортил. Ну взял своими руками и испортил, сломал. Взял и все разрушил. Я ведь полюбила тебя давно, на том самом нашем вечере. И потом. И думала, какой ты хороший и добрый. И молила бога (а я в бога не верю), чтоб только не разочароваться в тебе, не ошибиться. Ты бы позвал только — я и сама к тебе пришла. И нее, все тебе бы отдала (и мне совсем не стыдно говорить тебе это). А ты? Дурак, дурак ты, Глебка... И сразу во мне все пропало, ушло. И ты, которого я продумала, исчез — правда, я не вру. Прости.
А вот теперь и разлучаемся мы. Навсегда, наверное, так и надо, так и лучше. Потому что, мне кажется, я опять люблю тебя.
Прощай. Будь всегда ко всем добрым.
Валя».
Несколько раз перечитал Базанов письмо. И долго шел, задумавшись, не разбирая, куда идет. Оказавшись на набережной, он остановился у балюстрады, где недавно сидели они с Валей. Встретит ли он ее когда-нибудь? Уже столько людей, с которыми сводила его
жизнь, которые были близки ему и дороги, уходили из нее, оставляя по себе добрую память и сожаление о том, что знакомство, а порой и дружба с ними были столь кратки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88