Неужели после землетрясения не прибежал сюда, не поинтересовался, как вы, дети?
— Нет, его не было. Наверное, он очень обижен.
— Обижен? Ладно. - Глеб огляделся, подошел к малышам, расцеловал их, спросил: — А что вы делаете, Сильва Нерсесовна?
— Дом признан аварийным. И туда входить запрещено. Но надо же что-то детям, мне — чем-то накрыться, из чего-то поесть.
— А библиотека пирадовская? Ей же цены нет!
— Знаете, наши друзья не только уходят из жизни, но они и остаются. На рассвете приехал на своей «Победе» Юлдаш-ака Рахимов. У него самого дом разрушен, но приехал. И был со мной и детьми. А недавно поехал в университет собирать студентов — сюда, как на раскоп.
— А о Тише вы ничего не знаете?
— Простите меня, Глеб. Телефон отказал. Я не смогла. Но, по разговорам,— в их районе нет разрушений. Если вы беспокоитесь, поезжайте, сейчас вернется Юлдаш-ака, я не боюсь, не чувствую себя одинокой.
— Нет уж, Сильва Нерсесовна. Я подожду Рахимова. А старика моего вы давно видели?
— Признаться, давно. Жизнь, знаете, совсем сумбурная в последнее время. Ссоры, споры — все это, конечно, отражается на детях и на мне в первую очередь. Ануш по природе скрытная, боль свою никому не показывает: любит по-своему этого человека, привязалась к нему... А с Тишабаем, я вспомнила, мы дней десять назад перезванивались. Прыгает! Одиноко и ему, конечно. Вы редко пишете, скучает старик, с птичкой беданой своей вечера коротает. Ну а вы как? Честно, без бодрячества.
— Ничего, работаю. Так уматываюсь, что и про сердце забываю.
Это плохо, Глеб. Про сердце вы должны всегда помнить. А у нас как окапались? Командировка?
— Командировка.
Как всегда, на день,— со вздохом констатировала Пирадова.
- На сколько потребуется, — сказал Глеб.
Тут и подъехал Рахимов со студентами. Юлдаш и Глеб обнялись, расцеловались. Ученики Юлдаша — будущие археологи — принялись за раскоп библиотеки по всем правилам науки. Книги очищали от пыли и грузили в «Победу». Решено было пока что свезти их в специальное помещение на кафедру Рахимова и опечатать.
Сильва Нерсесовна рассказывала:
— После отъезда Ануш я перебралась в комнату к детям. Встают они чуть свет, и я с ними спать рано укладываюсь. И позавчера рано легла. Проснулась от непонятного ощущения, будто на корабле, в качку. Шкаф на меня ползет, стол двигается, посудой гремит. Вскочила Я,— голова кружится! — выключатель щелк, а света нет. И вдруг слышу: собаки воют, сотни собак, тысячи. Ужас какой-то! Я детей под мышку — откуда силы взялись! — и во двор. Тьма, пыль густая, жирная, а по горизонту, как северное сияние, свечение какое-то холодное. Голубое и белое зарево. И могильная тишина. А может, и сразу все это произошло: толчок, вой собачий, свечение, и только в моем сознании растянулось во времени. Испугалась и детей полами халата закрываю. Но тут глаза к темноте привыкли, вижу — соседи из домов повыскакивали. Кто в чем. Сам в де-
забилье, простите, а в руках фотоаппарат или какая-нибудь другая совершенно бесполезная вещь. Детные, конечно, с детьми. Стоят, молчат, будто голос у всех пропал. А потом, будто у Мюнхгаузена, все звуки оттаяли: дети заплакали, взрослые закричали. Сотни птиц или летучих мышей — кто их там разберет! — шум невообразимый подняли. Где-то неподалеку дом загорелся. Провода электрические замкнулись, искры снопом на землю летят. Ужас. Но тут же чуть успокоились все, поняли — землетрясение.
А Юлдаш Рахимович так рассказывал: — Проснулся я, взглянул на часы — пять часов двадцать минут. Почему, думаю, рано проснулся? Вы же знаете, Глеб, мое время шесть тридцать. Слышу — с нарастающей силой гудит земля, лают и воют собаки. Вышел. Небо горит зловещим багровым светом. И тут толчок. Горизонт качнулся. Зазвенели стекла. Тревожно и жалобно заскрипели, захрустели дома, словно чья-то могучая рука сжимала и сминала их. Я почему-то кинулся обратно. Вбежал в кабинет и понял — за папкой. В ней отчет о финансовых делах последней экспедиции — ерунда, конечно!.. Вижу, каждая стена качается отдельно. В трещинах вибрирует, кажется, каждый кирпич. Ползет мебель. Треснула над головой балка. Уж не помню, как и выскочил. Стою в саду один, в темноте, не без страха, если быть честным. На фронте такого ощущения не было. При бомбежке, при артобстреле что-то видишь, что-то можно предугадать, предвидеть. А тут — полная неясность. Что будет через минуту? Через секунду, через час? Еще удар. Слабее или сильнее первого? Пощадит ли он город? Людей? Меня?.. Слышу, сосед кричит: «Юлдаш-ака! Э, Юл-даш-ака! Все ли благополучно в вашем доме?» — «А у вас?» —«Все живы, дом только, как арбуз, треснул». — «И у меня, кричу, с домом что-то случилось. Похоже, на спину лег». — «Ничего, кричит, живы будем, дома построим. Идите к нам, вместе легче».
Тут рассветать стало. Красная, желтая и серая пыль поднялась над городом. Стали прибегать ко мне аспиранты, студенты. Натянули в саду старенькую палатку, вынесли из дома кровать, вещи кое-какие, телевизор, даже свет провели мне. Целая бригада там орудовала. Я часть их на «Победу» и сюда. Тут нужнее, думаю.
Оказывается, действительно нужнее. И тебя вот встретил. А так разве бы встретил? И не спрашиваю, как живешь, как себя чувствуешь: вижу, все хорошо у тебя.
— Да, — сказал Глеб. — У меня в порядке. Только теперь мне надо навестить отца.
- Полагаю, в его районе должно быть спокойно. Глеб отвел Рахимова в сторону, стал советоваться.
Юлдаш-ака предложил отвезти Базанова на улицу Мукими, к Тишабаю, но все-таки они решили, что не имеют права оставлять старуху с детьми. И машина нужна для перевозки книг. Глеб сказал, что сам как-нибудь доберется...
Старый Тишабай стоял у зеленых ворот своего дома, когда подъехал Глеб. Можно было подумать, ждал его. Они обнялись.
- Как вы живете, отец? Все ли благополучно в доме? Традиционный, согласно обычаю и этикету, вопрос прозвучал В нынешних условиях чуть странно.
Старик посмотрел на Глеба из-под густых бровей, хмыкнул в бороду, ответил, что дом выстоял и он чувствует себя хорошо, хотя не может чувствовать себя хорошо; когда тысячи ташкентцев трясутся, словно между горбов скачущего по пескам верблюда.
— Ер кимирлади — земля сдвинулась, — сказал старик. — Ее подкинуло, как крышку кипящей кастрюли. Аксакалы говорят: зильзилэ особое, такое раз в сто лет бывает. И если не сразу город разрушает, то очень долго трясет его, пока людей силы не оставляют и они не покидают город сами и не бегут в степь подальше от рушащихся стен.
Старик поинтересовался здоровьем и успехами Глеба, спросил, видел ли он Юлдаша, навестил ли семью Рубена-ака Пирадова, дом которого, как он предполагает, находится где-то в центре зильзилэ. Выслушав Глеба, объяснил, почему стоит у ворот, — договорился с соседом, тот шофер, большим грузовиком управляет, сосед должен приехать с минуты на минуту.
— Куда вы собрались ехать, отец? — удивился Глеб. Старик снова хмыкнул в бороду:
— Недогадливым стал ты, сынок. Зачем спрашиваешь? Собрался я в дом Рубенаака Пирадова, мир праху его. Сам говоришь, у женщин нет больше дома.
У меня есть дом. Пусть живут у меня, здесь зильзилэ не страшно... Дотемна Глеб перевез Сильву Нерсесовну, ее внуков и все, что уцелело из вещей и одежды. Спасение библиотеки также завершилось, но студенты, решив покопать и на следующий день, оставили возле развалин четырехсменный пост.
Ануш вернулась ночью. Узнав обо всех событиях от археологов, чуть успокоилась и осталась вместе с ними, но заснуть не могла, промучалась до утра, проплакала. Ей почему-то казалось, что уничтожение дома быстро сотрет в памяти людей и воспоминания об ее отце, что некуда будет приходить друзьям его, что никто уже, и она в том числе, не сядет за его письменный стол, не откроет его любимую книгу, не обмакнет перо в его чернильницу... Начиналась новая и совсем нелегкая полоса в ее жизни. Потеря дома, имущества, предстоящий развод с мужем, на который она наконец решилась. Хорошо, что Глеб случайно оказался в Ташкенте. Она всегда чувствовала себя сильной, когда он бывал рядом, ее советчик и товарищ. Она всегда считала его другом и старшим братом — с тех пор как пришел он в их дом еще в военном голодном году, разыскивая Рахимова, — хотя после его болезни и отъезда они почти не виделись и не писали друг другу, заменяя письма, на которые всегда не хватало времени, пятиминутными телефонными разговорами. А что телефонный разговор? Пока докричишься, узнаешь, что здоров, и ответишь, что они все здоровы,— и конец разговору.
Ануш вспомнила, как еще с первого знакомства Леонид не понравился Глебу, как потом, во время инфаркта, когда у нее начались частые стычки с мужем, Глеб сразу посоветовал порвать с ним, а выздоровев, без ее ведома встретился с Леонидом, после чего Леонида словно подменили. Он стал внимательным мужем, заботливым отцом. К сожалению, хватило его на год с небольшим. Потом дома опять начался ад. И она — слабая и безвольная баба — выгнала из дома отца ее детей, которого любила и, что греха таить, даже побаивалась... Да, случилось то, в чем она не могла признаться никому и тем более Глебу. Во время очередного выяснения отношений он ударил ее по лицу. Ударил! Никто никогда ее не бил, и Ануш до сих пор казалось: со щеки
содрана кепка, щека кровоточит, саднит, и все это видят. Поэтому и уехала, вызвалась в командировку... Как рассказать все это Глебу? И что ее маленькая беда, когда в беде огромный город?
...Рано утром Ануш поехала на улицу Мукими. Грозный сейсмический ураган пронесся над центром города. Повсюду Ануш увидела обвалившиеся, накренившиеся и упавшие стены, беспорядочное переплетение стропил, проводов, водопроводных и газовых труб В обезлюдевших дворах, обгоревшие, обуглившиеся банки — тревожное и страшное запустение. И общая трагедия помогла ей пережить свою, маленькую, показавшуюся совсем уж ничтожной, когда она, приехав, увидела, с какой заботой относятся к ее матери и детям Глеб, старый Тиша и Юлдаш Рахимович, который на старенькой своей «Победе» оказался тут раньше всех.
Толчки продолжались.Вечером, когда они сидели у телевизора и смотрели из театра Навои закрытие белорусской декады, по экрану пошли вдруг какие-то странные волны, темные и светлые пятна. На какой-то миг. Но председатель собрания продолжал свое выступление.
— Смотрите, люстра! — воскликнул Рахимов.
— Зильзилэ, — сказал Тиша. Громадная театральная люстра качалась. Странно, никто из них не почувствовал даже и слабого толчка...
На следующий день Глеб послал Богину телеграмму: «Задерживаюсь Ташкенте неделю свой счет семейным обстоятельствам» и указал адрес Тишабая.
Девочка-старшеклассница принесла ответ: «Задержись сколько надо тчк крепко жму руку Богин». Тогда многие школьники помогали почте. А возле старых полуразрушенных домов были приклеены записочки с указанием нового адреса их владельцев — для почты и знакомых. Так делали тысячи ташкентцев, чьи дома были разрушены, кому пришлось переехать к друзьям, родственникам, в студенческие общежития и просто к незнакомым людям, с готовностью пустившим к себе «потрясенцев».
Прошел еще день, а Леонид не появлялся. И Ануш все же пришлось давать объяснения Глебу. Впрочем, ничего нового она не сказала: разные люди, разные характеры, влюбленность прошла с годами, притерпеться друг к другу так и не смогли, а из-за детей скидку делать не захотели — самое время разводиться, она твердо решила больше не экспериментировать. И еще слово с Глеба взяла, что он не предпримет попытки увидать Леонида Савина. А если и увидит, сделает вид, что они не знакомы.
Впрочем, встреча состоялась вопреки желанию Ануш. Леонид пришел незваный в дом к Тишабаю и завел разговор, не подозревая, что Базанов — ее вечный заступник — находится не в далеких Кызылкумах, а в соседней комнате.
Савин явился по поводу развода. Его интересовала правовая сторона вопроса. Но поскольку из-за землетрясения проблема раздела имущества исчезала сама собой и алименты он обещал платить исправно, его занимала лишь библиотека, которая, как ему стало известно, благополучно вывезена и находится на кафедре Рахимова. Там и его книги, и ряд книг, никому в этом доме, кроме него, не нужных, — больше он ни на что не претендует.
История повторялась. Однажды во время очередной размолвки, окончившейся обоюдным желанием развестись, Савин высказывал уже свои права на часть пирадовской библиотеки и говорил, что Ануш будет трудно доказать, какие из книг принадлежали ее отцу, а какие ему, Савину. Тогда, благодаря вмешательству Базанова, дело до развода не дошло и раздел, естественно, не состоялся. Теперь Базанову приходилось вновь вмешиваться. Но как?.. Войти и взять этого молодого преуспевающего кандидата наук, без пяти минут доктора и вышвырнуть из дома? Пригрозить ему? Он ведь и трус еще, не захочет шума, разговоров вокруг своей благополучной фамилии. Поговорить спокойно?.. Так и не решив, что он сделает в следующий миг, Глеб открыл дверь и шагнул в соседнюю комнату, где происходил разговор Ануш с мужем. И тут его опередила Сильва Нерсесовна, вбежавшая в комнату через другую дверь. На впалых бледных щеках старушки пламенели нездоровые пятна. Ее доброе лицо выражало крайнюю степень гнева и презрения. Она сказала, притоптывая каблуком, будто отделяя этим одно слово от другого:
— Вы опоздали! Опоздали, милейший! Вся библиотека мужа — вы слышите? Вся! — передается мною в дар! Университету! Вам придется судиться с ним! Не с нами, милейший, нет!
Савин хотел что-то сказать, но увидел Базанова и, как следовало ожидать, испугался. Он всегда панически боялся Глеба. Боялся до слабости в ногах, до потери голоса — с тех пор как однажды, чуть ли не десять или пятнадцать лет назад, Глеб, будучи чуть навеселе, пригрозил Савину, что искалечит его, если он причинит горе Анушке. С тех дней много воды утекло. Леонид стал перспективным ученым, Глеб — партийным работником. Смешно — ну, что может сделать инфарктник, которому и малейшие резкие движения противопоказаны? Столько лет прошло, а страх остался. Остался навсегда.
— Здравствуйте, Глеб, — сказал Савин. — Как ваше здоровье? — это прозвучало глупо.
Глеб не ответил. Савин запоздало спросил о детях, но и Ануш не ответила. И тогда Сильва Нерсесовна сказала несколько высокопарно и по-старомодному чуть торжественно:
— Мы просим вас уйти из этого дома. Оставьте нас, Савин!
И Леонид понуро удалился. Испуг парализовал его ум и волю.
— Боже мой! Он не захотел даже взглянуть на детей! — возмутилась Сильва Нерсесовна, забыв, что сама выгнала зятя. — Вы представляете, Глеб ? Бедная Ануш, несчастные сиротки!
— Мама, прошу тебя. Нет тут ни бедных, ни несчастных, — сказала Ануш достаточно спокойно. — И вообще все к лучшему. И с библиотекой правильно. Землетрясение нам даже помогло, выходит...
Земля продолжала бунтовать. Толчки рождались неожиданно, обычно ночью, когда уставший город засыпал, и шли чередой. Все увеличивалось количество разрушений, все большее число жителей оставалось без крова и переселялось в палатки.
Первомай начался как обычно: флагами, транспарантами, демонстрацией, проходящей по улицам города. Люди бросили вызов природе. А природа словно осатанела. Начались ливневые дожди. Резко менялась по-
года, прыгала температура, часто возникали сильные ветры, приносили пыльные бури. Пятого мая поднялся ураган. Скорость ветра достигала временами двадцати девяти метров в секунду. Ветер выворачивал деревья, срывал листовое железо и шифер с крыш домов, уцелевших от землетрясения, скидывал палатки, рвал провода...
Базанов решил дозвониться до Богина. Это было делом непростым, требующим времени и упорства. Он решил попытаться сделать это из Министерства геологии, а заодно повидать своего университетского учителя, ныне заместителя министра, Григория Валериано-вича Горькового — одного из теоретиков азиатского «золотого пояса».
Больше года они не встречались. Горьковой будто и не постарел, не изменился: сухой, подтянутый, ни грамма лишнего веса. Здание министерства выстояло, хотя по фасаду расползались довольно широкие трещины, а торцовую стену подпирали три толстенных бревна. В кабинете Григория Валериановича в углу осыпалась штукатурка, а стена за его спиной, также во многих местах лишенная штукатурки, выгнулась наподобие паруса, наполненного попутным ветром. Доктор геолого-минералогических наук невозмутимо сидел в министерском кресле, словно подземные духи дали ему расписку, что кабинет его в безопасности.
Они обнялись, и Горьковой рассказал, как не хотел он отпускать Базанова из геологии и сопротивлялся нажиму товарищей из ЦК, да и по сей день жалеет об этом, ибо работы на золото в республике все расширяются. Он и теперь надеется: построит Глеб комбинат и город, забудет про свои дела сердечные окончательно — вернется в геологию, большим трестом руководить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88