Это людям все было нипочем: они продолжали ходить на работу, посещать своих родных и знакомых в больницах, торопились в магазины и театры — занимались обычными своими человеческими делами, независимо от того, что в это время происходило в природе: дикая жара и великая сушь или, как нынче, дул холодный ветер и разверзлись хляби небесные...
Глеб вспомнил о кафельном коридоре, зубоврачебных креслах у грузового лифта и повел туда Ануш. Обстановка — не Версаль, но хоть поговорить спокойно можно, не помешают. Они уселись на каком-то железном ящике, и Глеб спросил:
— Так что?
— Ничего! Это тянется бог знает сколько. Дети, мама — все у них на глазах, они чувствуют, мама все понимает. Я извелась, — как всегда, Ануш говорила быстро и темпераментно: масса эмоций, понять нелегко и слово вставить невозможно. — Все мелочи, если подумать, Глеб, но из них и складывается вся наша жизнь.
— А конкретнее?
— Мы чужие, мы совсем чужие стали! Нам не о чем говорить. Нас ничто не связывает, только дети. Больше десяти лет совместной жизни — коту под хвост!
— Ну, Ануш, — Глеб положил ей руку на плечо, успокаивая. — Я же ничего не понимаю. Что происходит?
— Рассказывать долго и противно. Я хочу развестись.
— Ты же давно знаешь мое мнение о нем, оно не переменится.
— Но ты ведь мой брат. Сделай над собой усилие, и я прошу — будь объективным. Ты же сможешь, ну пожалуйста!
— Он тебе изменяет?
— Нет!.. Не думаю. Не знаю, во всяком случае.
— Хамит? Бьет тебя?
— Да ты что! Попробовал бы он хоть замахнуться. Но он хам и скотина по своей природе. Ужасный эгоист, эгоцентрист! И страшно, прямо патологически скуп. Ему все время кажется, что его обмеривают и обвешивают, обкрадывают, что-то недодают. Рубенчику нужны башмаки и костюмчик — скандал! Свету много нагорело — скандал! И сразу крики, истерика. Только себе он ничего не жалеет, посмотрел бы на его гардероб. — Ануш внезапно замолчала, словно спохватившись, и густо покраснела. Ее оливковое лицо стало пунцовым. Опустив глаза, сказала: — Мне стыдно... за себя, Глеб. Я как баба, обиженная, оскорбленная баба. Меня заносит. Никогда не думала, что способна на такое.
— Ты недоговариваешь?
— Да, — сказала она после долгой паузы. — У него своя компания — аспиранты и аспирантки, среди которых он, кандидат наук, разумеется, бог! — свои планы, своя жизнь. Дома он редкий гость — вечно раздраженный и замкнутый.
— И баба?
— Нет, этого не знаю. Может, и семья другая есть: он же великий конспиратор. Запросто не уличишь, не поймаешь.
— Пробовала? Честно!
— Пока нет, и не тянет, признаться.
— Ты бы и это ему простила? Ануш подумала, усмехнулась:
— А что? Еще одна деталь в его характере. Он же все равно никого не полюбит, в этом-то я уверена... Нет, знаешь, бабу я ему все же бы не простила. Из гигиенических соображений. Ничего больше — ни комплексов, ни права собственницы!
— Так разводись, гони его к чертовой матери! Что вас связывает?
— Дети. Безотцовщина для мальчишек — плохо. Это — раз. Привычка... — она опять замолчала,— два.
— Ну!
— Женщине в моем возрасте страшно оставаться одинокой. Кто возьмет разведенную с двумя детьми, кому я нужна? Страшно, Базанов.
— Ты же красивая! За тобой хвостом мужики понесутся.
— И сейчас уже отбоя нет. Только ведь это так, я не дурочка, понимаю, — завести интрижку, сходить в ресторан, навестить холостяцкую квартирку или номер знакомого, приехавшего в Ташкент, в командировку. А ведь хочется, чтобы рядом близкий человек был — и дома, и в ресторане, и в постели. Понимаешь? Вот я и рассуждаю, взвешиваю... Может, потерпеть, год-два пройдет, он и перебесится. Ведь была же любовь?! Совесть в нем заговорит, благодарность, доброе чувство к детям — не знаю что! А? Советуешь подождать ?
— Нтгт, я не советую тебе ждать. И ответь: у вас никогда не возникал спокойный разговор о разводе?
— У нас все разговоры очень спокойные. Возникал, Базанов.
— Ну и?.. Ты опять не все мне говоришь, я по твоему лицу вижу. Что предложил этот... муж твой?
— Это последнее, что меня удерживает, Базанов. Он попал в самое больное место. Развод и широкая огласка сейчас ему не нужны. Он ведь активный карьерист, и кто знает, на что он нацелен. Во всяком случае, шума он не хочет. Но меня припугнул: начнем расходиться и делить имущество, он сделает все, чтобы забрать лучшие книги из библиотеки Пирадова.
— Подонок! — вырвалось у Глеба. — Пусть попробует!
— Попробует, он сделает. И как ты докажешь, что это не его книги? Я с юристом советовалась — очень сложное это дело, говорит.
— И тебя останавливает прежде всего это?
— Ты же знаешь, что для нас библиотека. Отец собирал ее всю жизнь и даже в голодные военные годы ни одной книжки не продал. Библиотека — память об отце, Глеб. И мать не переживет такого раздела. Я не могу пойти на это. Не имею права!
— Но ведь есть я, Ануш. И я поправился. Я совсем поправился, смотри! — И он начал быстро приседать и выпрямляться, считая количество упражнений: — Семь, восемь, девять... И совсем не запыхался.
Ануш смотрела на него с нежностью.
— Поэтому я и пришла к тебе, братику,- сказала она.
— Я поговорю, — Глеб брезгливо сощурился. — Закрутится он у меня, увидишь! И ни одной книжки из библиотеки Пирадова ему не отломится. Я могу быть и грубым, если придется, ты же знаешь, Анушка.
— Ты ведь болен, так был болен.
— Ничего, я могу морду ему набить попросту, и в партком Академии могу пойти. Он струсит.
— Тебе и после выписки отсюда месяца два-три отдыхать придется, тише воды, ниже травы быть.
— Ну и жди, если так, два-три месяца! — Глеб вспыхнул, невольно повысил голос: — Надо было раньше слушаться — когда жениха выбирала. Помнишь, предупреждал ?
— Помню,— покорно сказала Ануш. У нее навернулись на глаза слезы. Она сдержала их и заставила себя улыбнуться, чтобы не показать, насколько все это важно для нее, по-настоящему важно и больно. Все время сдерживалась, а вот под конец разговора чуть не расплакалась. Ануш хотела напоследок обнять Глеба, но подумала, что, как только прижмется к его груди, вновь захочет реветь, и поэтому не обняла его, как обычно, а вскочив, лишь поцеловала его з лоб и щеку, торопливо распрощалась и убежала, придумав, что уже опоздала на встречу с научным руководителем.
Глеб был уверен — обиделась. И ругал себя за несдержанность. Неизвестно почему, собственно, вспылил. Ануш нуждается в поддержке, участии, добром слове, а он вел себя с ней как учитель-зануда: я говорил, я предупреждал, я, я, я!
В палату он вернулся огорченный и злой на себя. И не смог скрыть своего состояния от Зыбина, который тут же навострился задавать вопросы. Хорошо, в этот момент появился Вася Иванов. Пришел прощаться — выписывался.
Сегодня Вася Иванов был неузнаваем — в синем отутюженном бостоновом костюме, при светлом галстуке, с густым запахом «шипра», торжественный, важный и все-таки еще больше похожий на несгораемый шкаф или ледник, какие существовали в богатых семьях до изобретения холодильников. Всем своим видом Вася как бы говорил: «И мы не хуже людей, не думайте».
- Ищу тебя, ищу, Базанов,- сказал он нарочито грубо. — Ухожу я. Давай пять, поручкаемся!
Они обнялись. Вася загордился еще больше.
- Может, увидимся когда. Меня на Первушке завсегда найдете: любой укажет. И Вася сгодится, может, на что-то, у его к друзьям расположение остается, — учитывая торжественность момента, он заговорил о себе вдруг в третьем лице.
- Береги себя, - сказал Зыбин. - И не зарывайся давай.
- Не. Зачем, если мне руководящую работенку подготовили? Желаю здравствовать обоим. И поскорее списаться отсельва, конечно! — Он еще раз осмотрел свою тумбочку и кровать - под матрацем и под подушками. Взял авоську, набитую барахлом, скопившимся за время лежания в больнице, тяжело пошел к выходу. Половицы под ним стонали. Обернулся на пороге, сказал убежденно: - Добрые вы ребята. Спасибо за компанию ! — и вышел.
- Почему хмурый? - конечно, тут же спросил Зыбин Базанова.
- Кажется.
- Меня не обманешь, и ты не очень скрытный — что в голове, то и на лице. Впечатлительный мужик.
- Физиономист! Скажи лучше, кого к нам теперь третьим бросят. Не знаешь? То-то!
- А, все равно! Теперь недолго и нам ждать. Какие у тебя планы?
- Пока не знаю. В Ташкенте хочу остаться, если в санаторий не выпихнут. А ты?
- Из редакции депешу прислали. Пишут, едет в Ташкент сотрудник, с заданием. У него для меня все команды. Подождем - увидим. Есть и одна особая задумка: пока я в Азии, с тобой в Солнечный смотаться, посмотреть, с народом поговорить, все своими руками пощупать. Возьмешь?
— Считай, договорились. Только будешь у меня под надзором, а то наговорят тебе бог знает что, они шутники там. Знаешь, климатические условия тяжелые, к тому же на золоте сидят и по золоту ходят — это тоже надо учитывать: на психику давит.
— Все же давит?!—вскинулся Зыбин.
— Давит, но не очень. Вернее не так сказать. Давит, но не на всякого, — поправился Глеб.
— Я думал об этом. Наше прохладное отношение к золоту — ну совсем никакого отношения — определяется тем, что мы не представляем его подлинной стоимости... Ты бывал когда-нибудь в Золотой кладовой Эрмитажа?
— Однажды. Там жуткая морока: паспорта проверяют, списки заранее... — Глеб поморщился.
— Я тоже, как говорит Вася, этим недовольствовал. Но ходил и все восхищался: как красиво, какая работа, сколько вкуса! А однажды увидел там иностранную группу. Деловые люди, оптовики, на международный пушной аукцион в Питер слетелись — не самые бедные капиталисты, как понимаешь. Так я уж и не на золото — на них смотрел, они-то истинную цену всего себе хорошо представляют. Бледнеют, краснеют - не дышат. С одним худо сделалось. Настоящий обморок, ей-богу, не вру! Вот что такое золото. А ты рассказываешь о нем, будто все вы картошку на огородах собирали. Неужели за все годы никто на золотишко не польстился, не клюнул? Или ты подбирал всех один к одному — без намека на капиталистические пережитки ?
— Почему же? Поганые человечки повсюду бывают. Нет-нет то тут, то там, как чирьи, выскакивают.
— И на золоте у тебя случалось?
— И у меня было. Хитрец появился, обмануть всех хотел. Не вышло: раскусили. Пришлось ему спасаться бегством.
— Бросил работу, товарищей, в этом был его проступок? Или украл золото?
Рассказывать у Глеба настроения не было. Он наспех сочинил что-то о человеке, который нашел небольшой самородок и хотел удрать с ним, но был задержан канавщиками. Опытный золотодобытчик сразу бы
уловил какую-то фальшь в этом рассказе, но Зыбин подвоха не заметил, все принял на веру. На самом деле случай был не из простых. Базанову пришлось нелегко, пока он не подкараулил Олега Приемышева...
Произошло это после памятной зимовки в урочище Тохтатау. Весь базановский отряд остался и на летний сезон. Нет, не весь. Олега Приемышева к осени уже не было с ними. А появился он еще в Бухаре, перед выездом в поле, — пришел наниматься в партию канавщиком. Рабочих, как всегда, не хватало, готовы брать кого угодно, лишь бы документы в порядке. У Приемышева были в порядке. Паспорт, трудовая книжка — взамен утерянной, да и там уже с пяток штампов. Типичный летун! А может, ездит парень по свету, романтикой обуян и место свое ищет. Или профессию по душе подбирает. И такие ребята встречаются — сколько угодно. Загулялся этот Приемышев, правда, скоро тридцать годков парню, образование среднее — почему он в канавщики нанимается? Впрочем, тогда, в сутолоке и суматохе последних предотъездных дней, никто ему этих вопросов, конечно, не задавал. Взяли на работу, и все!
Глеб почему-то сразу обратил на него внимание. Нет, ничего необычного в этом парне не было: щупло-ват, среднего роста, старше своих лет выглядит. А вот лицо интересное, запоминающееся, лицо сильного человека. Короткий ежик волос, твердо сжатые губы, серые холодные глаза и постоянное выражение настороженности. Замкнутой настороженности. Он работал как все, и даже лучше многих. Никто на него не жаловался. На него просто не обращали внимания: кончится договор — снимется с шестка птичка перелетная и — фр-р-р! — поминай как звали. Это уж потом вспомнили, что Приемышев любил работать один и на самые дальние канавы охотно шел; что не дружил ни с кем, писем не писал, о себе не рассказывал — слова из него не вытянешь; что до денег охоч был; в картишки обожал перекинуться по малой; деревянный чемодан у него имелся, с замком навесным, а ключ от чемодана Приемышев на груди на серебряной цепочке носил. Всякое потом о нем вспоминали — ведь почти год бок
о бок прожили, но где правда, где вымысел наворачивали — никто уж понять не мог, ибо каждый соответственно своему характеру и фантазии байки рассказывал. У Базанова было всего две встречи с Олегом Приемышевым. Два разговора — два столкновения. В первый раз совершенно случайно.
...Резко падал барометр. Метеорологи передавали штормовое предупреждение — шквальный ветер, снеговой буран. Где-то поблизости уже сшибались теплые и холодные массы воздуха, а над Тохтатау небо было ясным и ничто не предвещало стихийных бедствий. Только легкое облачко, надвигавшееся с востока, — оно шло быстро, темнело, увеличивалось и загустевало, точно спрессовывалось. Базаиов знал: летом такие, безобидные на первый взгляд, облака несут пыльные бури, зимой — бури снежные. В пустыне лучше перестраховаться, но не ошибиться. Он дал команду крепить все на буровой и в лагере, послал Звягельского снимать людей с канав, а спустя полчаса и сам пошел проверить, как выполняется его приказание.
Навстречу Базанову попалось несколько рабочих, и один из них спросил: зачтут ли им простой по причине штормяги или «баранки» нарисуют в ведомости на зарплату, если ветерок дня на два-три разгуляется? Ба-занов успокоил их. Поинтересовался: все ли ушли с канав, все ли знают о приближающейся буре? И тогда один из работяг заметил, что Приемышев ковырялся еще в своей траншейке, когда он уходил, а когда его окликнул, рукой помахал: иди себе, мол, а я — следом, не беспокойся, догоню.
Глеб вспомнил: канава Приемышева — самая дальняя. Представив ее на карте, он взглянул на компас и зашагал строго на запад. Туча, закрывшая полнеба, уже подбиралась к солнцу, потускневшему от сизой дымки — предвестницы долгой непогоды. Сильные порывы ветра сменялись полным штилем и многообещающей тишиной. Поднявшись на вершину невысокого гололобого увала, усыпанного плоскими серыми камнями, увидел Олега Приемышева. Тот стоял по грудь в траншее у подножья соседнего увала и увлеченно работал киркой, не замечая начальника отряда, — тюкал и тюкал, нагибаясь ритмично, как молотобоец в детской деревянной игрушке.
Глеб даже залюбовался: красиво трудится мужик! И лицо у него вдохновенное, и сильный, видно. Колотит — дыхания не переведет. На бровке канавы, среди кусков гранита, Глеб заметил лопату и... геологический молоток на длинной ручке. Зачем канавщику геологический молоток? В этот момент Приемышев, будто отвечая на недоуменный вопрос Базанова, отбросил кайло и выпрямился. В руках у него был большой кусок кварца, он обтер его ласковым движением рукава стеганки — от локтя к манжету, — внимательно осмотрел, поднял молоток и точным профессиональным ударом без примерки отколол угол. Так бить мог только геолог, геолог со стажем. Глеб хотел было окликнуть Приемышева, но тот уже сам заметил начальника. Он небрежно, как совсем ненужную вещь, отбросил кварц, подобрал лопату и кайло и, не торопясь, вылез из канавы, будто впервые увидел огромную черную тучу, которая, казалось, снижалась и вот-вот должна была сесть на верхушки гололобых холмов урочища Тохтатау.
— На вас что — общий приказ не распространя-ется?
Приемышев спокойно поднимался к нему. У Глеба возникла вдруг неприязнь и любопытство, но он погасил их в себе и добавил примирительно:
— Молоток забыли, Приемышев.
— Не мой молоток. — Олег продолжал подниматься. — Не я сюда приносил, не мне и брать. Хозяин найдется.
— Давайте его сюда. — Беспочвенная неприязнь возрастала почему-то, хотя Приемышев, не сказав ни слова и ничем не выказав своего неудовольствия, вернулся, забрал молоток и так же молча протянул его Базанову.
Они пошли рядом. Стало темнеть, как в сумерки. Ветер все усиливался. Он дул уже не порывами, а тугой, мощной струей, вырывающейся будто из сопла реактивного двигателя.
— Послушайте, Приемышев, — Глеб вынужден был повысить голос, чтобы канавщик услыхал его. — А вы случаем не геолог? И не были? Никогда?
— Смеетесь! — прокричал в ответ Приемышев.— Стал бы я на канавы! Как же!
И сразу вокруг них загудело, зашуршало, загукало. Из тучи просыпался снег — сначала мелкий и твердый, как крупа, потом густой, хлопьями, свивающимися тут же, у земли, в пружины и стремительно раскручивающимися уже где-то в вышине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88