Базанов и Приемышев двигались против ветра. Они шагали согнувшись, поддерживая друг друга. На том их первый разговор и кончился. Но не забылся: осталась у Базанова мыслишка — поближе узнать этого парня, поговорить с ним, разобраться в чем-то, быть может. Но все недосуг было. Да и сам Олег не давал никаких поводов к сближению ни на работе, ни в лагере. И говорил прямо: сердечные разговоры с начальством он терпеть не может.
И вот лето — другая встреча с Олегом Приемы-шевым, лоб в лоб. И опять — ЧП.Но тут уж не случайная встреча. Базанов присматривался: частенько стал исчезать Приемышев. После работы, после смены, правда. Канавщики вернутся в лагерь, еле ноги волокут: намаялись на жаре за день; перекусили — и по палаткам. А этому — хоть бы что! Отдохнет часок-другой, ружье на плечо — и в степь. Таким любителем закатов оказался — всем на удивление. «Почему ж опять без охотничьих трофеев, Олег?» — спросит его кто-нибудь. «Не везет»,— процедит сквозь зубы, оскалится — вот и весь разговор.
Сопоставив все, Базанов понял, чем занимается Приемышев. Каиавщика следовало выследить и поймать на месте преступления. А он, будто почувствовал что-то, перестал отлучаться из лагеря. И ночью на месте — Глеб проверял. И с канав не отлучается. Встретил однажды испытующий взгляд Базанова, нахмурился и вдруг подмигнул нахально: я, мол, тебя, начальник, отлично понимаю, понимаю и то, что ты понимаешь, а только за мной ты, дядя, не гонись. И через пару дней заявление об увольнении приносит: по семейным обстоятельствам. «А какие у вас вдруг обстоятельства, если писем не было и по рации вам ничего не передавали?» Молчит, глаза смеются. «Не бежать ли от нас собрались?» — «Климат не подходит. Перепады очень сильные, на сердце действуют». — «Так сразу я вас не отпущу. Начальник партии пришлет замену — езжайте на все четыре стороны». — «Мне, говорит, на-
плевать: пришлют замену, не пришлют замену. Это ваше дело, товарищ начальник. Через две недели я снимаюсь и полетел — по закону. Предупредил — и все. Обязаны отпустить». — «Напрасно, Приемышев, простачка разыгрываете. Не дурнее вас люди вокруг. Не за того себя выдаете». Озлился, аж побелел. Глаза слепые стали: «Толковище мне твое, начальник, ни к чему. Работяга я чистый. Всю жизнь рогами в землю упираюсь. Интересуешься — в отделе кадров бумаги покидай. Все одно — туфту потянешь», — и пошел прочь, руки в брюки, глаза к небесам.
Дней десять Приемышев с Базановым словно партию в шахматы разыгрывали — кто ошибется. Глеб присматривал за канавщиком, тот вел себя примерно, но вдруг сорвался. Жадность его обуяла, вот и сорвался. Вернулся с работы, перекусил — и опять в степь подался, благо светло. Глеб выждал и двинулся следом. Приемышев направлялся к саю. Его сапоги со стоптанными внутрь задниками четко отпечатывались на песке.
...Олег Приемышев в майке сидел на корточках спиной'к Глебу, на отмели, у самой воды. Его загорелые по локоть руки, державшие железный противень, совершали плавные круговые движения. Еле слышно журчала вода в сае. На плечах и спине канав-щика перекатывались бугры мускулов. Он без устали кружил лоток, и Базанов, увидев его торс, впервые подумал, что парень очень силен, и, если придется схватиться с ним, неизвестно еще, чем все окончится. Приемышев зол, жаден, легко не отдаст то, ради чего проторчал в Тохтатау и зиму и лето под видом каиавщика. Он — геолог, конечно. И не раз имел дело с золотом, вот как моет профессионально: каждое его движение скупо, расчетливо, уже смыты водой легкие частицы породы, на дне лотка — черный песок, предвестник золота. Пора вмешиваться!
Глеб спрыгнул на отмель. От неожиданности Приемышев выпустил железный лист, но тут же подхватил его и поднялся. Его лицо было как маска.
— Моешь? — строго спросил Базанов.
— Балуюсь, — вновь обретя спокойствие, как ни в чем не бывало ответил канавщик.
— И давно балуешься? Много намыл? — Глеб увидел на шее Приемышева небольшой холщовый мешочек на кожаном ремешке и добавил сурово: — Ну, вот что. Собирай-ка свои агрегаты, и пошли в лагерь.
— Так прямо и пошли? — Приемышев рассмеялся ему в лицо. — Может, половину хочешь? Или за ручку поведешь?
— Сам пойдешь!
— Нет, фрайернусь, сроком запахнет, тюрягой. — Приемышев как бы рассуждал вслух сам с собой. — А сквозану если? До Бухары рвану? Дрейфло, овечье племя! — и он стал надевать клетчатую рубаху, медленно подвигаясь к месту, где лежали ружье и патронташ.
Базанов оказался ближе. Он широко шагнул и наступил на ружье в тот самый момент, когда Приемышев лез головой в ворот.
— Отдай бухало, начальник, — канавщик опять повел разговор на блатном языке, и Глеб почувствовал: не очень уверен, нарочно взвинчивает себя и его пугает. — Отдай по-доброму! Убери лопасть!
— Спокойно, спокойно, Приемышев. Или как там тебя на самом деле? Один ты в лагерь не пойдешь. Только со мной, ясно? А ведь тебе и чемоданчик забрать надо, у тебя ведь и там золотишко. Видишь, знаю. Значит, надо тебе в лагерь. А там предупре-ждены. Придешь один — рывок ке получится, Приемышев. Возьмут тебя запросто.
— Что хочешь? — выдохнул тот.
— Сдай золото — отпущу.
— Ишь, мать твою! Я тебе кислородик-то перекрою! — Приемышев замысловато выругался, ныряющим движением нагнулся и выхватил из-за голенища финку. — Отойди, порежу!
— Не пойдешь ты на мокрое, испугаешься. — Эта фраза оказалась явно лишней. Канавщик, кружа и смешно приседая, заходил вокруг него. Теперь он был готов на все. «Разъяренный человек бывает готов на все. А тут еще золото! Так что держись, Базанов»,— приказал себе Глеб.
Это Глеб потом вспомнил, что приказал себе, потому что в тот момент Приемышев прыгнул на него. Глеб все еще прижимал ногой ружье и был словно прикован к нему. И все же ему удалось поймать опускающийся нож в перекрестье ладоней, резко и быстро вывернуть
руку Приемышева вниз-наверх-назад и оттолкнуть его. И пока тот подбирал нож, Глеб успел поднять берданку, неудачно, правда, поднять — за ствол. К тому же Глеб не знал, заряжена ли она. Вряд ли заряжена. А патронташ на песке. И все же их шансы как-то уравнивались: нож против дубины, против нестреляющего ружья. А если в стволе — патрон?
Не спуская глаз с приближающегося Приемышева, Глеб перехватил берданку за приклад, поднял дуло в воздух и нажал на курок. Раздался сухой, короткий щелчок, выстрела не последовало. В этот момент Приемышев метнул финку. Нож ожег правое плечо. Глеб уронил ружье. Они сошлись в охват и покатились по иеску. И сразу Глеб почувствовал, что канавщик сильнее. Нужно было срочно выходить из этого ближнего боя. Но Приемышев оказался опытен, на простой прием его не возьмешь...
Изловчившись, Приемышев нанес короткий и очень сильный удар коленом в пах. Базанов обмяк, и тут Приемышев, схватив его за шею, дважды ударил головой о спрессованный песок. И еще раз — кулаком в скулу, в висок. Базанов потерял сознание.
Наверное, ненадолго, на какой-то миг. Когда он пришел в себя и открыл глаза, с трудом соображая, что произошло, канавщик был тут же, поодаль. Он не успел еще уйти. И даже собрать свои вещи. Он сидел на корточках над саем и ссыпал с лотка в холщовый мешочек золотые песчинки. Жадность лишила его даже чувства осторожности.
Рядом с головой Базанова валялся патронташ. В двух-трех метрах — берданка. Преодолевая тупую боль во всем теле, слабость и тошноту, Глеб осторожно шевельнулся и вынул патрон. И пополз к ружью, напрягаясь из последних сил, чтобы каждое его движение было беззвучным.
И когда Приемышев, надев на шею заветный мешочек на кожаном ремешке, встал, он сразу увидел сидящего на песке Базанова. Морщась от головной боли, начальник отряда загонял патрон в патронник.
— Стой! — прошептал он яростно. — Сядь! Шаг — стреляю.
— Падло! Гадское падло! — Приемышев сорвал холщовый мешочек и кинул его Базанову. — Пусти, начальник. Заигрался я, дай уйти. Слово, не увидимся. Сейчас оторвусь — и чемодан твой.
— Сиди, сволочь,— сказал Глеб, все больше приходя в себя. — Встанешь — убью!
Так, сидящими друг против друга, и нашел их Роберт Звягельский, который отправился с группой ребят из отряда на поиски начальника. Уже совсем стемнело. На это, пожалуй, и рассчитывал Приемыш ев. Видел, сил у Базанова не осталось. Надеялся уйти в темноте. Теперь он действительно на все готов был: терять ему нечего. Так что помощь прибыла вовремя.
В лагерь Базанова несли на руках. Ослабел, и крови, как оказалось, из его плеча — капля по капле — достаточно вытекло. Приемышев всю дорогу молчал. И на базе не сказал никому ни слова. Свезли его в Бухару, сдали куда следует. Пусть там разбираются: кто он и что он на самом деле. Хотели узнать, но так и не узнали. Просто забыли про Олега Приемышева, которого сгубило золото...
— Поганые человечки все одинаковые,— сказал Ба-занов Зыбину. — Если им сразу по рукам не дашь, они тебя опутают, на голову сядут — ножки свесят. Уступать им вот столько нельзя!.. Будет на тебя подлец до тех пор' наскакивать, пока не укусит, — если ты его не уничтожишь...
Тут разговор их прервался, потому что в палату вошла высокая, устремленная вверх плоскогрудая девушка и, обратившись к Базанову, тоном уверенным, хотя и несколько напряженным, сказала:
— Вы Зыбин, Андрей Петрович?
— Ничуть не бывало, — ответил Глеб. — Даже и не однофамилец его.
— Изволите шутить, Андрей Петрович. — Девушка тряхнула коротко стриженными волосами и закусила губу. Над губой у нее смешно пушились светлые волосики, и от этого ее очень ординарное лицо с маленьким вздернутым носом, совершенно треугольным острым подбородком и невысоким лбом выглядело милым и по-мальчишески задорным. — Я из редакции, к вам, —
сказала она конфиденциально, но совсем холодно и, придвинув стул, села.
— Между прочим, здесь еще один человек валяется. — Глеб сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Как-то само по себе, импровизационно, возникло желание чуть-чуть разыграть эту девчонку, которая появилась с видом Марии Стюарт, оскорбленной подозрениями, унижающими ее королевское достоинство. — Вон видите, лежит? Спит, правда. Я не знаю его фамилии, но если вы разбудите его...
— Но... мне сказали, от входа направо,— девушка замялась. — Удобно ли? Он давно спит?
— Он спит целыми днями. Будите его смело!
— Думаете, ничего?
— Уверен!.. Но как же, вы из одной редакции и не знаете такого аса пера, как Зыбин?
— Не знаю.
— А как, собственно, ваша фамилия, коллега? — Зыбин, возмущенный, вскочил, зашмыгал носом. — Прошу удостоверение! Я — Зыбин.
— Я же говорил, возможно, он, — сказал Глеб. — А вы не верили. Он — Зыбин, оказывается.
— Знаете что ? — возмутилась девушка. — Вы меня не разыграете! Хватит! А еще больные считаются, — и она пошла к двери.
Глеб остановил ее с трудом и подвел к Зыбину. Инцидент был исчерпан. Рита Шляхетко оказалась студенткой отделения журналистики МГУ. В зыбинской редакции — на практике. Придумали ей командировку в Ташкент и обязали найти своего болящего сотрудника, передать письмо и деньги, помочь, а если потребуется, и сопроводить в Москву, там его уже и путевка в лучший кардиологический санаторий дожидается.
Зыбин, растроганный и гордый, принялся за чтение коллективного письма. Быстро пробежал его, восклицая: «Вот черти!», «Ну хохмачи!» —и принялся выспрашивать Риту о редакционном задании, делая в то же время Базанову незаметные выразительные знаки, чтобы он ушел и не стеснял девушку.
Две санитарки под руководством старшей сестры привезли на каталке нового больного, принялись перекладывать его на кровать и устраивать, а он лежал безучастный, с закрытыми глазами. Наверное, тяжелый:
лицо голубовато-белое, как накрахмаленная простыня, кожа запала вокруг рта и на скулах, черные длинные волосы, двумя залысинами ушедшие к макушке, спутаны, залохмачены и мокры от пота,
Зыбин увел Риту. Следом ушел и Базанов. Он бесцельно походил по коридору, поговорил с одним-другим старожилом из разных палат, присел возле хирургической сестры, окончившей сегодняшние дневные назначения. Хирургическая сестра нравилась Базанову. Высокая, статная, с золотой косой, короной уложенной над чистым лбом, высокой и большой грудью, всегда в узком, туго перепоясанном халате, который сидел на ней нагло, как шелковый чулок. Наверное, она всем нравилась, и каждый мужик чувствовал себя несчастным и неполноценным втройне, когда она склоняла свое непроницаемое, серьезное лицо и говорила с плохо скрытой насмешкой: «Заголись, заголись, миленький. А то я и задницы твоей не найду! Сквозь рубашку не колют».
И каждый думал, наверное, что, поправившись, хорошо бы полюбить такую видную бабу и чтоб она полюбила всерьез, а то и не всерьез, а просто для приятного времяпрепровождения — тайком от своей жены и тайком от ее мужа, если таковой имеется. Куда только не звали, куда только ее не приглашали! А потом выписывались и забывали про больницу и про хирургическую сестру. Так и оставалась она незамужней. Красивая — и незамужняя. Руку ей никто не предлагал, а она без любви в чужую кровать, видно, не хотела. Ждала. Ей уже тридцать стукнуло. Бабий век короток, но ведь ждала, не суетилась, не дешевила: знала себе цену. Глеб любил поговорить с ней, пошутить, пофлиртовать. Присматривался. Она была ему интересна. И сегодня даже проводить ее обещал — до ворот больничного парка, разумеется. Она согласилась. Почему не погулять, если погода установилась наконец и сама весна гуляет по городу...
Зыбин встретился им на главной парковой аллее. Он уже проводил Риту Шляхетко и возвращался в приподнятом настроении: что нужно человеку? — вера в то, что его помнят, что он нужен людям.
— Ну, как журналистские кадры? — поинтересовался Глеб.
— Самонадеянна, глупа, — убежденно ответил Зыбин. — Дальше отдела информации не двинется, факт. И кого они там набирают, в университетах?! Вот в наше время КИЖ — Коммунистический институт журналистики — это была марка! — И без всякого перехода спросил: — А знаешь ли ты, кто у нас нынче третий в палате?
— Да как-то не узнавал еще. Видишь, недосуг.
— Поп! — воскликнул Зыбин радостно, будто поп в палате — все равно что клоун на арене цирка — обязан был сделать их больничную жизнь, те дни ее, что им остались, веселыми и занимательными...
Елисей Петрович Алфимов же был вовсе и не поп — преподаватель духовной семинарии. Второго такого неразговорчивого человека ни Базанов, ни Зыбин не встречали. За день десять слов: пять «да» и пять «нет» Воловик да медперсонал из него выуживали. Алфимов предпочитал говорить глазами, милостивым кивком головы, натянутой улыбкой. Целыми днями лежал па спине. Молчал. Думал о чем-то. Никто к нему не приходил, но ежедневно поступали из проходной обильные передачи в однотипных льняных мешочках — яблоки, соки, компоты, домашние булочки. Алфимов ел мало и не угощал никого. Все подношения копились на тумбочке и внутри ее — гнили, портились. Его это ничуть не беспокоило.
Зыбин и Базанов перестали обращать на него внимание. Будто и нет в их палате третьего. Ушел Вася Иванов — душа человек! — так и осталась третья юшка пустая...
— Ну а дальше, дальше-то что? — допытывался Зыбин. У него оставалось совсем мало времени. Зыбин понимал: несмотря на все их разговоры, он мало знает о Базанове. Этот нечестолюбивый хитрец с удовольствием читал ему популярные лекции, говорил о других и ловко уходил в свою скорлупу всякий раз, когда
дело касалось лично его. Тут слова приходилось вытаскивать из него, словно гвозди клещами.
— Ты рассказывал о Тохтатау. А потом?
— А все то же, — отмахнулся Глеб. — Канавы, шурфы, проходка скважин. Еще на одну зиму остались.
— И что в ту зиму произошло? — насторожился Зыбин.
— Ничего не произошло,— сбивал его напор Базанов. — Мерзли. Снега было мало, но холодно и ветер. Мерзли очень...
Поговорили!.. Но через несколько часов Зыбин предпринимал новую атаку и возвращал Глеба к прерванному разговору.
— В Тохтатау вы и делали месторождение? — как ни в чем не бывало спрашивал он.
— Да.
— А ты?
— И я...
Зыбин думал, виноват поп: лежит с открытыми глазами, думает, слушает, молчит. Зыбин тщетно гасил растущую неприязнь. И старался чаще уводить База-нова в парк. Но разве поговоришь в парке, где столько людей, столько знакомых? Оставалась слабая надежда лишь на поздние вечера и беседы до сна. Но сколько их было у Зыбина? Три, пять, от силы — семь? Когда-то он сможет приехать к геологам в Солнечный, да приедет ли вообще? И тогда — прости-прощай его роман ! Но Зыбин не сдавался. Он был упрям и очень хотел написать придуманную им книгу.
И снова, и снова наводящие, прямые, требующие развернутого рассказа вопросы о зимовке: где, кто, зачем, с какой целью, а он что, а ты что? И вдруг живая ниточка — Базанов, оказывается, оставил свой отряд и был выдвинут исполняющим обязанности главного геолога партии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88