Не прощал он лишь несогласия с его мнением на собрании или в другом каком-нибудь общественном месте, да еще обгон его новенького, сверкаю-
щего, как галоша, ЗИЛа на дорогах стройки: считал подрывом авторитета. Он даже сигналы запрещал своему шоферу подавать. Едущие впереди обязаны были сами замечать автомобиль Гогуа, снижать скорость и прижимать вправо, чтобы пропустить начальство. Горе было тому, кто зазевается по оплошности, из-за усталости или от дум своих! Мало ли отчего можно зазеваться в пути — в темноте, тумане, при дожде, хотя ЗИЛ ИИ был оборудован несколькими добавочными специальными фарами — «правительственными», как, шутя, говорили у нас, и, мчась на бешеной скорости, всегда больше восьмидесяти, светил на полную железку, точно одна из прожекторных установок во время штурма Зееловских высот. Обгоняя нерадивого водителя, Гогуа кричал: «В кювет! В кювет!» — если это был грузовик, и обязательно останавливался, если обгонял какое-то подчиненное ему начальство, едущее на легковой автомашине, прижимал к обочине, подзывал к себе и яростно отчитывал провинившегося, вспоминал все его старые грехи и кончал тем, что они-де вряд ли сработаются... Таков был Музычук номер два. А ведь были и другие... Ну, все, Петрович! Чмыхова уже не привезут. Воловик и правда любит нас и оберегает — воткнули музыканта, видно, в другую палату. Давай спать.
— Только заснем — разбудят. Может, Лев обиделся, когда я сказал о вечных реорганизациях. Как думаешь? — Зыбин взбил подушку и повернулся на бок, устраиваясь поудобней. Сказал совсем сонным голосом: — Ты вот все рассказываешь, рассказываешь.. Когда же о золоте?
— Считаешь, это самое главное?
— А ты? — Сон с Зыбина слетел мигом. Разве не ты говорил, что мечта найти золото в Кызылкумах была главной в твоей жизни?.. Я перестаю понимать тебя!
— Ты — чудак, ну чего ты раскипятился? Где твой хваленый контроль над эмоциями? Расскажу я тебе про золото попозже. Все ведь было очень просто. Как только мы — да и не только мы! — стали находить в пустыне эти внешне маловыразительные, но тяжелые камешки, они перестали вызывать у большинства - и у меня в первую очередь — и трепет, и волнение. А поиски и находки все нового и нового золота — к этому мы
пришли, увы, не так быстро, как я рассказываю, — постепенно превращались в обычную... — Базанов улыбнулся Зыбину и повторил: — Обычную, Андрей Петрович, нашу геологическую работу. Когда острота и восторг открытия прошли, началась обычная полевая работа, трудная, многодневная. Вот это я имел в виду, говоря, что не золото стало главным в последние пятнадцать лет моей жизни, не его поиски, а мое обычное геологическое дело, работа поисковика, которой я всю жизнь занимаюсь. Какая, в сущности, разница — что искать? Золото, пожалуй, нужнее стране, чем, скажем, слюда. Но и слюда нужна — значит, и ее надо искать, искать не переставая. Просто надо делать свое дело, Зыбин... На этом я пресс-конференцию закрываю. Собираюсь спать, а ты — как будет угодно, Зыбин. Завтра, на свежую голову, ты все увидишь в ином свете. Если бы не приход Воловика И бесполезное ожидание этого неизвестного музыканта с оригинальной фамилией, мы бы уже давно спали. И разглядывали приятные сны. Видишь, Зыбин, под конец вечера я даже развеселился. Сам не знаю почему. Спим! Я вырублю свет — с твоего разрешения. Завтра у меня трудный день.
Глеб проснулся до рассвета с ощущением редкостной легкости во всем теле. С правого бока, на котором ОН епал уже давно по привычке, он повернулся на спину, затем — на левый бок, потянулся до хруста в суставах и понял, откуда это необычное, забытое ощущение легкости. Не болело сердце, он не чувствовал его Сердца словно бы не существовало вообще.
Глеб устроился поудобней, чтобы не утратить, не расплескать это прекрасное чувство. И сразу отчетливо вспомнил сон — весь сразу и во всех мелочах. А приснилось ему вот что.
...Будто призвали его снова в армию, и он идет молодой, сильный и ловкий — солнечной незнакомой улицей незнакомого города, все в гору и в гору. А улица ширится и ширится, словно распахивается, и дома отступают друг от друга, и это уже не улица, оказывается, а громадное поле, поросшее степной колючкой
Колючка доходит до пояса, мешает идти, цепляется за ноги. Базанов продирается сквозь заросли. Но это уже и не заросли, а огромная толпа провожающих. И все почему-то настроены не как провожающие, а как встречающие — радостно поют, смеются. И все смотрят на длинную шеренгу, выстроенную по ранжиру. Это те, кого снова призвали в армию. Они стоят счастливые, освещенные сзади лучами восходящего солнца, и от этого кажутся огромными.
Показывая всем повестку, Базанов выбирается из толпы и становится в строй, рядом с полковником По-лысаловым. Только у летчика совсем молодое, мальчишеское лицо, и шрама на нем нет. Глеб недоуменно спрашивает его:
— Почему, товарищ полковник, вы с нами? Тут же рядовой и сержантский состав?
— Теперь все в одном строю, — загадочно отвечает Полысалов.
Глеб хочет спросить его об исчезнувшем шраме, но рядом в строй становится Павлик Хрупов — пожилой, состарившийся, на протезе; за ним еще какой-то парень с очень знакомым лицом — Глеб мучительно вспоминает, кто он, и не может вспомнить; торопясь, прибегают еще какие-то люди и, наконец, старый Рубен Пи-радов. И тут сразу же раздается команда: «По порядку номеров рас-ч-тайсь!», быстрой волной пробегают по строю: «Первый! Второй! Третий!» — басы, тенора, баритоны, глухие и звонкие голоса. «Смир-р-р-ра!» — гремит команда над полем.
Толпа и новобранцы благоговейно замирают, выравниваются, расправляют плечи. И все тянут шеи туда, откуда приближается группа военных, впереди которой четким строевым шагом, оттягивая, как положено, носок и припечатывая к земле подошву, — а ведь хромой в войну был, в ногу ранен, — двигается чебоксарский военком, майор Семин. Шагая вдоль фронта и пытливо всматриваясь в лица, он временами останавливается, задает какие-то вопросы и быстро идет дальше, приближаясь к Базанову.
— Ну что, нашел свое золото? — спрашивает он Глеба, глядя на него начальственно-грозно.
— Так точно, товарищ майор! — рапортует Глеб, тут только заметив, что перед ним не майор, а генерал-майор, и поправляется: - Нашел, товарищ генерал-майор! Порядок!
— То-то, - кивнул военком. - А почему не сообщил?
— Виноват. Забыл. Завертелся, товарищ генерал!
— У всех один ответ — завертелся, - военком поморщился. — На первый раз делаю вам замечание, Базанов. И поздравляю, конечно, - кивнул и зашагал дальше.
— Служу Советскому Союзу! — по-уставному гаркнул ему вслед Глеб.
И проснулся...
А утро было обычным, будничным, как и каждое утро в больнице: «служба сахара», «служба хлеба», градусники, лекарства, завтрак. И врачебный осмотр Лев Михайлович Воловик собственной персоной.
— Чего же вы не положили к нам музыканта? — спросил доктора Зыбин. - Ждали чуть ли не до полуночи.
— Обошлось,— ответил Воловик неопределенно. Он начал мерить давление Глебу, лицо его было замкнуто и отрешенно-сосредоточенно, всем своим видом он показывал неуместность разговоров во время исполнения служебных обязанностей. И это было что-то новое. Утренние приходы Воловика сопровождались обычно разговорами, сдобренными изрядной порцией его тяжеловатого юмора.
Окончив осмотр Базанова, Воловик пересел на кровать Зыбина. Он хмурился, что-то волновало его сегодня. Что-то случилось - у него лично или в больнице, о чем он явно не хотел говорить.
— Вы оба мне нравитесь, - сказал Воловик, собираясь улизнуть. - И тоны хорошие, и частота. Все нормально!
— Лев Михайлович, — остановил его Базанов. — Вы не забыли про мою просьбу?
— Что? Какую просьбу? - Воловик вздрогнул.
— Насчет старика. Узнать, когда у него глазная операция, вы обещали.
— Ну конечно, конечно. Я узнаю. Все узнаю и сообщу. Не волнуйтесь! — и Воловик бочком выскочил в коридор.
— Что-то мне все это не нравится, — сказал Глеб.
— Что не нравится? — удивился Зыбин.
— Не знаю, — Глеб пожал плечами. И вдруг ощущение несчастья нахлынуло на него, как нахлынет, бывает, ощущение духоты на большой высоте, когда каждый новый вдох кажется уже невозможным, раздирающим грудь и последним. — Он что-то скрывает. Наверное, с моим стариком неблагополучно.
— Перестань ты! —попытался успокоить его Зыбин. — Сам себя настраиваешь. Выдумал — и настраиваешь.
— У меня на такие вещи чутье, как у обэхээсовской ищейки. Надо что-то предпринять... Узнать. Неизвестность хуже. — Глеб мучительно раздумывал о чем-то. Он сидел на кровати замерев, словно прислушивался к себе. Надел халат, нашарил тапочки и принялся искать что-то в верхнем ящике прикроватной тумбочки.
Зыбин с любопытством следил за его приготовлениями, решив вопросов не задавать.
— Послушай, — сказал Глеб,— у тебя есть мелочь?
— Сбегать в киоск за «Вечеркой»? Куда ты собрался ?
— К автомату.
— Вниз, в вестибюль?! Ты с ума сошел! — воскликнул Зыбин. — С третьего этажа ? А обратно как ? На палочке верхом? Да ты что?
— Я должен,— твердо сказал Глеб.— Именно в вестибюль, к автомату. По внутреннему они не дадут мне звонить, а если со стариком что-то случилось — тем более. Я должен знать, пойми.
— У меня нет мелочи! — Зыбин пустил в ход последний аргумент.
— Врешь! Тебе дал сдачу парикмахер.
— Я не дам! Не пущу тебя!
— Это мой второй отец, Андрей! Я не волнуюсь.— Глеб говорил спокойно, рассудительно, и по его тону Зыбин уже понял, что удержать его от безумного и рискованного поступка не удастся. — Дай деньги, или я пойду собирать их по палатам, а на это потребуется больше времени и сил. Дай, не скупись.
— Ну, ты полный кретин!
— Обещаю быть предельно осторожным кретином. Гони монету! — Глеб подошел с протянутой рукой, Зыбин высыпал в нее содержимое своего кошелька и хотел было демонстративно отвернуться, но Глеб придержал его за плечо. — Не продавай меня, Петрович. Вернут, я ведь вечером или ночью снова пойду. Позвоню Ануш, она не обманет. У меня нехорошие предчувствия, я не могу оставаться один на один с ними.
— Но ты даешь себе отчет в том, что может случиться? Ты ведь можешь загнуться. Или вернуться к исходным рубежам.
— Исключено. Я попробую, Петрович. Я очень осторожно попробую и буду мудр, как змий. Чуть что — сажусь, ложусь и зову врача. Не пройдет и пяти минут, меня внесут сюда, и я... снова начинаю свой рассказ про золото. Если ты не продашь меня медицине, учти! - Глеб озорно, по-мальчишески улыбнулся и вышел.
Зыбин взглянул на ручные часы. Было двенадцать часов и семнадцать минут. Подумал: главное — не дать ему подняться обратно, на третий этаж, спуститься можно, а вот подъем — для больного сердца это страшная работа, ее надо предупредить... Черт с ним, пусть позвонит, но потом... Ему понадобится минут пять — семь, чтобы дойти к телефону... Телефон занят, он подождет. И говорить будет минуты три - с Ануш или Рахимовым. Действовать надо минут через десять!
Зыбин взял книгу и тотчас отложил ее. Понял, что не сможет сосредоточиться. Буквы сливались, концы строчек странно загибались вверх, и он трижды прочел одну и ту же фразу, не вникая в ее смысл. Почувствовал, что и сам разволновался, и сердце частит — черт бы побрал милого соседа и все его фанаберии!.. Он опять поднес руку с часами к глазам — двадцать минут первого. Прошло всего три минуты после ухода База-нова. Три минуты! Зыбину казалось — не меньше пятнадцати. Он кинул под язык таблетку валидола для профилактики и вдруг рассердился на себя больше, чем на Базанова. Он-то что дергается?! Он должен встать. Он сейчас встанет и сразу же прекратит этот смертельный эксперимент! И пусть Глеб Базанов считает его потом предателем, пусть! Надо найти Воловика. Впрочем, почему Воловика? Можно сказать это лю-
бому врачу, первой встреченной в коридоре санитарке. Рассуждая логически, зачем вообще вставать, когда санитарку можно вызвать в палату... Самое глупое произойдет тогда, когда Базанов, поговорив по телефону, спокойно поднимется сюда и уляжется в кровать, а у него, Зыбина, в результате всех этих волнений наступит ухудшение. Все же Базанов помоложе, и инфаркт у него первый, проходит без всяких осложнений. И он сам просил не вмешиваться.
Двенадцать часов двадцать девять минут.Сейчас Базанов закончил телефонный разговор и, может быть, уже ступил на лестницу... Поднимается, огорченный полученными известиями. А он — жалкая личность! — лежит и занимается психоанализом... Двенадцать часов тридцать минут.
Зыбин встает, надевает халат и выходит в коридор...
Глеб, дождавшись своей очереди, начинает разговор с Ануш, которая по чистой случайности окавывается в этот момент дома. Первая ее реакция, когда она узнает, кто звонит, — испуг. Затем радостное удивление: значит, дела у Базанова настолько хороши, что ему разрешают ходить к телефону и он освоил три этажа лестницы? Полторы минуты уходит у него на вранье, прежде чем он, стараясь сдержать волнение, спрашивает о старике. Была ли операция?
— Куда ты пропал? — удивляется Ануш. В ее голосе Глеб улавливает стремление скрыть от него что-то. Дыхание у него пресекается, но он повторяет вопрос о старом Тише. Он почти кричит в трубку: делали ли старику операцию, как прошла операция? Ануш опять удивляется: — Что у тебя за голос? Почему ты орешь как ненормальный? Операцию сделали.
Глеб чувствует, что у него подкашиваются ноги. Но сесть у телефона не на что. Можно только прислониться, к стене.
— Ну! — выдыхает он. — Что ? Говори же! — Стены и потолок круглого вестибюля начинают покачиваться и плывут, растворяются у него перед глазами. — Ну! — кричит он, собрав все силы. — Плохо ?
— Почему плохо? Самого страшного нет, не будет, — поняв, как волнуется Глеб, Ануш последние слова произносит быстро и громко. — Слышишь, считают,
операция прошла хорошо. Твердо. Точно. Ты понимаешь? Самое страшное позади, понимаешь?
— Понимаю, — тупо повторяет Глеб, переводя дыхание.
— Конечно, еще рано судить, времени прошло мало. Но все так считают — он будет видеть. Глеб, не волнуйся, я приду завтра, с мамой. Ребята очень рвутся к тебе, и, как только Воловик разрешит, я обязательно. ..
Ануш быстро говорит еще о чем-то, что-то рассказывает.
Глеб ничего не понимает: странное спокойствие, почти равнодушие снизошло на него. Он думает уже о том, что, рискнув спуститься к телефону, поступил правильно: он узнал о Тише успокаивающую правду...
Стоявшие в очереди к телефону недовольно гудели. Глеб очнулся оттого, что какой-то старичок с седым хохолком настойчиво тянул его за локоть. Трубка еще разговаривала быстрым и чуть гортанным голосом Ануш.
— Я все понял, — сказал ей Глеб. — Жду завтра. Тут очередь большая. Будь! — Он повесил трубку, сказал старику: — Простите, — и, повернувшись, увидел Воловика.
Воловик был взбешен по-настоящему и еле сдерживал себя. Ему, видно, хотелось орать, материться, топать ногами. Таким Базанов увидел своего тихого врача впервые.
— Вы! — почему-то очень высоким, сорвавшимся голосом крикнул Лев Михайлович и замолчал, схватил Базанова за кисть левой руки, автоматически нашаривая пульс и сразу сосредоточиваясь. Его губы дрожали. Он следил за секундной стрелкой часов. Считая сердечные удары, чуть шевелил губами и все более успокаивался. Его лицо обретало обычное лениво-самоуверенное выражение. И когда он произнес: — Без работы вы меня не оставляете ни на минуту, с вами не соскучишься, — перед Базановым был уже прежний, знакомый Воловик. Самое страшное осталось позади. Гроза миновала, и Глеб сразу понял это.
— Я должен был, доктор. Я узнавал об операции, — оправдываясь, сказал он. — До выписки такое не повторится. Давайте дружить дальше.
— Идемте. Я подниму вас на грузовом лифте. И скажите спасибо вашему соседу. Без его и моего участия вам пришлось бы преодолеть... девять на два, на три — пятьдесят четыре крутые ступеньки. Вам же можно восемнадцать — максимум. И еще неизвестно, чем бы все это кончилось. Так-то, мой дорогой!
Они шли широким коридором, пол которого был вымощен белыми и желтыми кафельными плитками.
— Значит, стукачом Зыбин оказался, учтем. Но и вы, Лев Михайлович, хороши. Дело, конечно, прошлое, я не злопамятен.
— А в чем дело, в чем дело? — Воловик остановился и настороженно посмотрел назад, на Глеба.
— Ведь это вы, если не ошибаюсь, обещали узнать: кто, где и когда будет делать глазную операцию моему... — Глеб запнулся, подбирая слово. Хотел сказать «приемному отцу», но не сказал, не уверенный, что такое определение вообще существует, и закончил: — Очень близкому мне человеку.
— Боже, какой болван! — Воловик в сердцах захлопал себя по бедрам — смешно, как петух, собирающийся взлететь на забор и прокукарекать. — Я совсем забыл. Я про все забыл. Вы подумали?.. И поэтому пошли сами. Боже, какой я идиот!.. Но не сердитесь, Базанов, не сердитесь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88