мелкомасштабная съемка, проходка шурфов бурение, отбор проб — обычные будни, обычная довольно изнурительная работа. С другим, правда, настроением, ибо каждый новый анализ убеждал: мы на верном пути, мы наконец приближаемся к воротам в подземную сокровищницу.
Позднее была доказана еще одна ошибка поисковиков кызылкумского золота: его следы следовало искать не только в кварцевых жилах, но и в сланцах, которые содержали кварцевые жилы. То есть золотое оруднение выходило за пределы кварцевых жил.
«Мы с вами пока еще у замочной скважины ворот, которые закрывают вход в подземную кладовую, — без устали повторял Григорий Валерианович Горьковой,— приложили глаз к дырочке и смотрим. Знаем, полно там сокровищ, но — темнота!—мало что видим. Надо залезть внутрь земли».
Кончились романтические геологи, кончилась поисковая вольница. Геологоразведка стала носить ярко выраженный индустриальный характер. Горьковой исповедовал своеобразный «антигеологизм» и доказывал его на собственном примере. Низкорослый, лысый, с небольшим брюшком клинышком, он совсем не походил на бродягу геолога, хотя Горьковой был истым геологом, геологом потомственным. Он исходил тысячи километров по степям и пустыням Азии. Он перекидал земли больше, чем заслуженный землекоп, и провел в воздухе больше часов, чем иной пилот. Это его заслуга, что правительство приняло решение начать проектирование золотодобывающего предприятия еще до уточнения всех запасов месторождения. Смелый, но разумный шаг позволил выгадать несколько лет и сократить разрыв, который обычно существует между завершением поиска и началом промышленной эксплуатации месторождения. Несколько лет! А знаешь, Зыбин, сколько это золота для страны? Любой миллионер побледнел бы от зависти..
Чувство выздоровления дает человеку полную, ни с чем не сравнимую радость. Базанов второй раз в жизни испытывал это. Но переживал эту радость он иначе, чем двадцать лет назад, когда его рану удачно заштопа-
ли в тыловом чебоксарском госпитале. Тогда еще шла война. И он был мальчишкой, не умеющим ничего. Теперь Базанов твердо стоял на ногах. У него была отличная специальность и отличная должность, более чем десятилетний стаж работы в поле и участие в открытии месторождения. И радость второго выздоровления уже не омрачалась ничем. Сеня Устинов привозил добрые вести — в Солнечном перевыполняли план, и дела в экспедиции шли хорошо. К старому Тише вновь возвращалось зрение. Правда, после тонкой и сложной операции он десять недель должен был оставаться в больнице, под надзором врачей, но сведения, которые приносила оттуда Ануш, и особенно первое, пусть совсем короткое, письмо, написанное самим стариком, вселяли уверенность в благополучном исходе лечения И сам Базанов, вслед за Зыбиным, уже вышел в больничный парк на прогулочный маршрут номер один Глеб часто ловил себя на мысли: он становится сентиментальным. И это чувство тоже рождала радость выздор ов л ения...
— Ну, а все же? Как ты, именно ты, впервые нашел золото ? Было такое ? — допытывался Зыбин. -Ощутимый кусок? Самородок?
— Величиной с голову коня, что не могли поднять два самых сильных гоплита? Нет, такое удалось Александру Македонскому — как свидетельствуют летописи, — не мне. Мы все больше по крупицам, Андрей, не зря нас пахарями пустыни прозывают. Копать, бурить, перелопачивать землю — вот наше дело. Хотя было и у меня, конечно, свое первое золото Так и быть, расскажу.
...Я тогда у Нуратинского хребта работал. Старший геолог, на повышение пошел, хотя вот уже два полевых сезона мы провели в Кызылкумах без видимых успехов. «Перепахали» огромный участок, где-то и на вкрапления пирита наталкивались, но ни кварцевых жил, ни золота. Хоть плачь и бросай все!
Второе лето оказалось очень жарким. Сорок — сорок семь градусов ежедневно, и никак не меньше. Солнце — как огромный ржавый диск. Печет и печет. К тому же «бухарский дождь». Знаешь, Зыбин, что такое «бухарский дождь»? Не приведи аллах! Это сильный
порывами ветер. Он несет пыль, песок и мелкие камешки, которые жалят больней, чем знаменитые москиты и таежный гнус. А если все это вместе, да еще и работа не ладится, понимаешь, какое было у ребят настроение?
Как-то прибыл к нам председатель разведкома экспедиции. Привез, помню, парикмахера, книги. Кинопередвижку пригнал, чтобы приободрить наш отряд, совсем упавший духом. Азим Бурибаев был истый холерик. Горяч, необуздан, упрям. И всегда, готов к борьбе — неважно, с кем и чем,— за счастье, радость и справедливость. Стоило ему впасть в азарт, он мог работать сутками без отдыха.
Азим разобрался во всем, что происходило в отряде, и сразу предложил конкретный план действий: «Нужна разрядка. Нужна встряска каждому, нужен праздник — все равно какой». Первое мая прошло, Седьмое ноября не наступило. Вертим календарь — ничего подходящего. «Может, день рождения у кого? Узнай, пожалуйста». Узнаю. У одного шофера — через две недели. «А! — взмахивает руками Азим. Он в разговоре всегда отчаянно жестикулировал — энергично, резко. — Две недели, три недели! Послезавтра праздновать будем. Широко праздновать будем! Ящик шампанского с собой я привез. Джейранку убить надо. На охоту сегодня пойдем. Куда идти, знаешь?..»
Отвечаю, что знаю, хотя забыл, когда и ружье в руках держал. Пошли, одним словом, микрорельеф изучать. Третий с нами — приятель мой и земляк, молодой еще геолог Роберт Звягельский. Он Горный институт три года назад кончил. Красивый, атлетического сложения парень. В Питере среди отличных яхтсменов числился, призовые места в разных соревнованиях занимал. А тут Кызылкумы! Очень он о море тосковал, особенно в первое время. На эту тоску его местные остряки, как на мотыля, брали — с пол-оборота заводился.
Направились мы в урочище Тохтатау. Степь. Барханы невысокие. Ни дорог, ни троп. Ветер красный песок закручивает. Темнеет. И, конечно, никакого зверья. Срывается гениальная затея председателя разведкома! Был бы кто другой, но Азим Бурибаев не сдается, не такой он человек. Чувствуем, всю ночь нам гулять.
И весь день, может. Не вернется он в отряд без добычи, черт бы его побрал, упрямца этакого.И вдруг — костер. Ярко-ярко полыхает в темноте. Кажется, вот он, рядом. Двигаемся на костер: у костра, наверное, люди, а люди всегда дают страждущим в пустыне советы. Подходим — отара овец, у костра — старик пастух и пацан-подпасок. Внук, наверное. Приглашают нас к очагу, чаем угощают. Мы молчим, чтобы не показаться назойливыми. Хозяева молчат, чтобы не обидеть гостей подозрительностью и любопытством. Все согласно восточному этикету: пиала, которую держишь тремя пальцами, терпкий чай на донышке, многозначительное молчание. Но поскольку чаепитие бесконечно, беседа все же завязывается где-то между вторым и третьим чайником. Мы представляемся, рассказываем, что ищем золото.
«Золото Кызылкум обязательно есть. Обязательно найдешь. Ищи хорошенько». — «Только тем и занимаемся, отец».— «Хоошь... Далеко не ходи, у Тохтатау ходи. Тохтатау — Стой-гора значит, по-нашему. Зачем такое название давал, кто давал? — не знаю. Но раз стой — значит, стой, не ходи дальше».
Сейчас, думаю, легенда последует. И точно! Начинает чабан рассказывать историю, случившуюся в этих краях давно, задолго до революции. Он-де слышал ее от своего отца-чабана, а тот — еще от кого-то: тоже чабана, конечно.
Так вот. К юрте того, самого первого чабана и пришел из песков человек. Он шатался от слабости и жажды, иссушившей его тело, он был гол и бос и на плечах тащил большой черный камень. «Интересно,— подумал чабан, — зачем несет этот сумасшедший такой тяжелый и бесполезный камень?» Он не мог спросить об этом у незнакомца: незнакомец не понимал его языка. Чабан хотел по обычаю пригласить его в юрту, чтобы гость мог напиться, поесть и отдохнуть, но пришелец, оттолкнув всех, кинулся к колодцу и припал к ведру, в котором была вода, и пил жадно и долго, пока не выпил всю воду. Опорожнив ведро, он снова бросил его в глубокий колодец, а когда вытаскивал, вдруг отпустил веревку и упал. Полежав недвижимо, человек пополз к своему камню и, обняв его, умер. Чабан вырыл могилу и похоронил в ней незнакомца, о ко-
тором он не знал ничего, кроме того, что ему очень дорог большой черный камень, ставший, по-видимому, причиной его последнего путешествия и гибели. Чабан прочел молитву над усопшим и, чтобы как-то отметить место безымянной могилы, положил на нее тот самый черный камень...
Сменялись люди и их правители, раздавались выстрелы, мир сменялся войной, и снова мир приходил в эти края. И однажды подошел к колодцу большой караван. Его вел светловолосый человек, и глаза его были как холодные зимние звезды. Наверное, сто тяжело навьюченных верблюдов столпились у воды: очень богат и знатен был светловолосый предводитель каравана — караванбаши. Он говорил на чужом языке, но был прост и добр с чабанами и хорошо знал законы песков. Караван пришел под вечер и стал собираться в путь, едва первые лучи солнца осветили степь и барханы. Светловолосый увидел могилу и подошел к ней. Он потрогал большой черный камень, поковырял его ножом и вдруг закричал: «Золото!» Он велел своим людям узнать, как оказался тут этот камень, но никто не знал, откуда принес его к колодцу похороненный здесь человек.
Легенда — как и все легенды — выглядела правдивой и романтичной до невозможности. У меня за годы жизни в Азии было записано их около сотни, и все о золоте. Место по описанию похоже, и колодец тот же вроде, но ни могилы, конечно, ни золотого слитка. «Где же большой черный камень?» — спрашиваю старого чабана. «Караван увез». Вот и вся история!
Роберт Звягельский — весь внимание, сидит — не дышит. А Азим меня в бок толкает, шепчет: кончай сказки, о деле надо расспросить чабана. Знает, что старика перебивать невежливо. Сам этого не делает, а ты, мол, православный, тебе и карты в руки. Ничего, думаю, потерпим, не сдохнешь со своей охотой: ночь уже, а у костерка ох как хорошо понежиться!..
Рассказали мы старику про свои заботы.
— Распугали, — говорит, — люди зверя машинами. В недоступные места ушел. Где теперь найдешь? Знаю я тропу, к саю она ведет. Может, там, у родника, зверь. Пойдем туда, когда звезда Кзыл-Юлдуз, - показывает
на Марс,— уйдет с наших небес. А пока отдыхать надо. Спать надо. В юрту прошу, а хотите — кошму и одеяла здесь вам положим.
На рассвете двинули мы за стариком по урочищу. Идем, идем. Еле поспеваем: легко он шагает, словно земли не касаясь. Смотрим, к самому подножью голо-лобых холмов выгребаем. Бурые холмы, и вершины у них округлые, зализанные. А земля серая, в ржавых пятнах, посыпанная бурой галькой, поросшая верблюжьей колючкой и полынью. В низинках туман рассеивается. Крепкая, старая, видно, тропа между холмами петляет, уклоняясь к юго-востоку. И чем дальше мы по ней шагаем, тем больше растительности на пути, а значит, и вода где-то близко. Незнакомые, дикие места. Похоже, никто из наших и не ходил здесь.
А вот и сай, почти совсем пересохший. Сочится по песчаному руслу ручеек, не толще веревки, чуть булькает, журчит — слишком смело сказать! Но столько веселой и неистребимой силы в нем, что не восхититься просто невозможно.
Чабан объясняет:
— Ходи тихо вдоль сая. Там Кичик-Куль — маленькое озеро встретишь. Там сидеть надо, ждать надо: джейранка, бывает, вода пить приходит. Увидишь -стреляй. Много не стреляй, один раз стреляй: мало джейранка Кызылкум осталось.
Распрощались. Совсем светло уже. Разве подпустит нас джейранка? Какая тут охота, думаю. Еще день потерян...
А дальше — как в учебнике. Смотрим, справа — разлом, километра на два тянется. Коренные породы — гранит, за ним мощная кварцевая жила. А в ней — горят, переливаясь, желтые пятнышки-зернышки. Те, что поярче,— пирит. Потусклее — золото. Так вот и подарил нам чабан жилу. Мы и про охоту забыли. Набрали проб - и в рюкзак, и в свитер, и в плащ — и обратно чуть ли не бегом. Анализ подтвердил: есть золото в коренном залегании. Это и было мое первое золото, Андрей Петрович!
Для верности одну канаву заложили, другую. Получили ниточку к месторождению. Но какой формы это рудное тело — целое и ровное или с изгибами и трещинами? Вскрыли пласт, оглядели его, описали. И вдруг исчезло рудное тело — нету! Ушло в глубину, а вылезло за три сотни метров. Но ведь пока опять нашли, схватили его за хвост, семь потов с нас сошло. А земли перекидали! Полметра — обычная ширина канавы, чуть больше бывает, а уже глубина какая потребуется — под гранит до кварца. Тут не только рабочие-канавщики — все за лопаты и кайла брались.
Не успели оглянуться — лето прошло, осень. Партия сворачиваться начинает: пора и по домам. Полевой сезон кончился, договора кончились. А мне обидно работу бросать. Оседлали мы кварцевую жилу, вдруг на будущий год вернемся, а ее и след простыл. Или другие геологи на ней сидят... Нет, так, конечно, не бывает, я шучу. Просто азарт охватил нас, заболели мы по-настоящему. Опять-таки не все, естественно. Роберт Звя-гельский предлагает: «А что, если и на зиму останемся?» Я-то знаю, как зимовать в пустыне,— Антарктида! Поэтому и отвечаю: а кто согласится? В поле почти полгода, домой все торопятся — разве заставишь? «Зачем же заставлять? Вы по-доброму, на добровольных началах. Кликнем клич и на сознательность жать будем. Доверьте мне. Я в институте пять лет бессменным комсоргом курса состоял, знаю, как это делается».
И действительно, нашлись добровольцы. Человек около двадцати осталось. И я — за главного. «Ну, раз так, говорю, бросай все работы на золото! И пока мороз и ветер нас отсюда не выдули — снимай палатки, даешь землянки! Зарывайся, други, в землю, как на фронте. Земля не выдаст!»
Так началось в урочище Тохтатау строительство. В самые холмы, к подветренным их склонам, пять землянок врезали. Стены ящиками из-под аммонита, старыми палатками и кошмами укрепили; печки и трубы изготовили; саксаул завезли; продуктами месяца на два запаслись, питанием для рации. Все же здесь не Каракумы, при желании и до ближайшего жилья можно добраться. Ну, думаю, выстоим. Но ведь выстоять — мало, мы ведь работать остались.
Трудно нам пришлось. Зима выдалась холодная, с ветрами и буранами. Закрутит — забываешь, что в Азии, на юге находишься. Хмурое небо на голове сидит, тучи тяжелые, свинцом налитые. Бьет сухой снег
по трубе, по двери. Вьюжит огонь в печке. Метель небо с землей смешивает... Трудились. Ни один не сбежал. А когда и продукты, и топливо на исходе были, пробились к нам две машины. Начальник партии прибыл. Привез все необходимое, письма и коньяка ящик — от себя и ребят подарок. И газет разных, помню, кипу. А вскоре переломилась зима. Ночью еще примораживало — поутру тонкая ледяная корочка под ногами похрустывает, днем дождь со снегом или снег с дождем, сверх пустынной нормы. Но у нас настроение приподнятое. Дело мы свое делали — это главное.
Вся наша экспедиция успешно лезла внутрь земли. Определяла размер рудного тела — по простиранию — вглубь, вдоль, поперек.
От золотых полей, лежащих почти у самой поверхности, под нетолстым слоем песка, уходили в глубь земли золотые «столбы». Это было как чудесное золотое дерево — со своим стволом, со своими ветвями, над которыми шумела золотая крона. Вот тогда-то и началась у нас, в Кызылкумах, долгожданная золотая лихорадка ! Но не думай — никаких Клондайков и даже Карата-шей. Наоборот, Андрей. Железная дисциплина, железный технологический режим. Золотой пояс, соединяющий Апшерон с Уралом, замкнулся в Кызылкумах. Победила теория Горькового...
— Я пришла посоветоваться, — сказала Ануш. — Только с тобой, это очень важно, Глеб. Раньше не хотела, думала, наладится. Потом ты был в таком состоянии — я боялась. Теперь не могу больше, мне нужен твой совет. Что мне делать?
— Это связано с Леонидом?
— Да.
— Пойдем куда-нибудь.
Глеб встретил Ануш в круглом вестибюле. Народу столпилось здесь уйма. Был впускной день, и набилось сюда больных и здоровых раза в два больше, чем мог вместить просторный зал. Пройти невозможно: людей, как рыб в бочке, приготовленной к засолу.
На улице лупил дождь. Дул сильный, холодными порывами ветер. Весна, совсем подошедшая к Ташкенту, похоже, свернула куда-то. На город обрушились ливни. Поначалу легкие, стремительные и теплые, жадно поглощаемые сухой землей, они с каждым днем тускнели и холодели, становились по-осеннему нудными и беспросветными, секущими землю. В любой момент серое низкое небо могло просыпать и снежок. Такое в Ташкенте бывало не очень часто, но бывало.
Вода затопила больничный парк. Деревья стояли продрогшие, в стылой воде, и почки на их ветвях, готовые распуститься, потемнели, сжались. Между деревьями — огромные лужи. На дорожках — тоже лужи, на них возникали, плавали и лопались большие пузыри. Вся живность — ползающая и летающая — попряталась куда-то, решив переждать непогоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88