— Ну и как — потянул? В первое время страшно, наверное, было? — шептал Зыбин, стараясь не разбудить попа. — Расскажи хоть, как на новом месте начинал.
— Обыкновенно, — с деланным безразличием отвечал Глеб. — Сел за стол, получил персональную машину — бесконфликтно. Специальный «Золотой трест» в Самарканде создали. Первое время в нескольких гостиничных номерах вся контора размещалась. Я все отчеты туда возил — рабочая обстановка и никакого авторитета: столы, кровати, лаборатория — все вместе. Людей в Кызылкумах стало как на Невском в солнечный день. Инвентаризация золотых запасов пошла полным ходом и всеми возможными методами: грави-разведка, электроразведка, геохимия, электроспектрометрия. Наука пришла в пустыню, денежки привалили — только разворачивайся, трать! С другим настроением трудились. На базе партии экспедицию развернули. Две разведочные шахты заложили, раньше об этом и не думали: дорого! Поселок назвали Солнечным — чего-чего, а солнца в нем действительно хватало. Вот как мы зажили — шикарно!
— Шахты-то зачем, не понимаю?
— Все для того же, Зыбин, для оценки месторождения. Шахта — это как рассекающий скальпель хирурга. Располосовал пузо от пупа — все внутренности на ладони. Смотри, изучай, думай, как станешь производить операцию. Вот они, недра.
— Ну а дальше?
— Так и конца нет, Андрей. Ты же слышал все сообщения Сени: работаем, скважины, шурфы, шахты, план. Кызылкумы велики, дела нам хватит еще на много лет. И поисковикам, и съемщикам, и всем остальным, что в землю лезут. Приедешь ко мне в Солнечный, доскажу, если будет время, а уж покажу все, что захочешь.
— Роман без конца? Нет, так не бывает, не годится. Давай о шахтах.
— Все как у взрослых: шахтный двор, клеть, квершлаг, штольни, штреки, рассечки, вагонетки на аккумуляторах, лампочки на касках, техника безопасности.
— А чего-нибудь интересного на шахтах не было? При строительстве или потом. Случая какого? ЧП?
— Приговоренный к смерти думает о веревке, журналист — о ЧП, — рассмеялся Базанов-. — Вот когда вторую шахту сооружали, на глубине более ста метров на арчу наткнулись. Арча — крепь древних рудокопов. Представляешь, куда они забирались? И как работали там, под грунтовыми водами?
— Ну, об этом ты говорил, — Зыбин был разочарован, — древние выработки, то-се и тэ дэ.
— А больше никаких чрезвычайных происшествий, честно. Мы выпишемся, ты и тогда за рукав меня хватать станешь? Расскажи да расскажи тебе про ЧП и гангстеров. Надоел мне. Ведь выписываешься утром, спи. Не веришь, что мы встретимся, Зыбин?
— У тебя поразительная способность терять добрых знакомых.
— Передаю всю инициативу тебе.
— Принимаю. Отвечай на вопросы.
— Последнее интервью — «В ночь перед выпиской»? И соседу мы мешаем. Опять шептаться станем?
— Черт с ним: он о небесах думает, я — о земле грешной. Пойдем в коридор?
— Не пустят, да и устал я сегодня. Перегулял.
— Отвечай на вопросы. Глеб посмотрел на часы:
— Три вопроса, Андрей. Простых, чтобы в одиннадцать тридцать мы закончили. И ответы информационные. Договорились? Итак, вопрос первый.
— Расскажи о сдаче месторождения.
— Работа по оценке перспектив месторождения шла под руководством Горькового. Подсчитали мы запасы. И раз подсчитали, и другой, чтоб уж ке ошибиться. Что ж, думаем, не стыдно в Москву сообщить. Хорьковой говорит: «В Москву, в Госкомитет геологии, надо сообщать поскромней. Давайте осторожней выразимся». Послали отчет в Москву. Там о нас уже давно особое мнение имелось — специалисты по золоту недостаточно знающие и опытные. Собрали в столице агро-мадную комиссию экспертную, во главе с академиками и признанными авторитетами,— и к нам. Пусть, мол, «азиатам» продувание мозгов устроят и на место их посадят. Прилетели авторитеты в Самарканд, в трест. Суровые, ничему заранее не верящие. Каждый как Зевс-громовержец. И требуют: везите нас немедля в Кызылкумы, предъявляйте свое месторождение. Привезли. Тут и я их увидел — могучая кучка! — идут клином, как рыцари в боевом строю. Академики впереди, самый главный, председатель комиссии, первым. Сзади Горьковой к наши поспешают. И я пристроился,
топаю, а меня смех разбирает, сдержаться не могу. Начальник треста шепчет: «Ты что, Базанов? Худо тебе?» — «Нет, отвечаю, слова одного польского сатирика вспомнил. Станислав Ежи Лец, знаешь такого?» Посмотрел на меня как на марсианина: «Какой Лец? Какие слова?» — «Послушай, говорю: «Всегда найдутся эскимосы, которые вырабатывают для жителей Африки указания, как вести себя во время жары». Ничего, а?» — «Здорово!» — воскликнул начальник треста и тоже захохотал...
— Ну а комиссия?
— Во! Это уже твой второй вопрос, Андрей!
— Какой же это вопрос? — возмутился Зыбин.
— Засчитано.
— Черт с тобой! Отвечай, только с деталями, пожалуйста. Может, конфликтные стычки с комиссией? Разные типы, портреты — ты же это умеешь.
— Никаких стычек, Зыбин. В комиссии оказались отличные ребята и действительно крупные специалисты. Дав оценку лишь одной, наиболее проверенной нами части месторождения, они подтвердили все наши подсчеты. Члены комиссии вернулись в Москву, доложили там. Потом в Кызылкумы повалили ученые, нужные и ненужные специалисты, киношники и, конечно, ваш брат журналист. Чего только в газетах не писали про нас.
— Я слышал, были награждения?
— Были, Зыбин. Это твой последний вопрос, учти. Несколько человек стали лауреатами Ленинской премии — из самых верных сторонников золота. И Горьковой среди них, конечно. По заслугам. Ты и обо мне хочешь спросить? Нет, дружище, ответ на этот вопрос — при следующей пресс-конференции. Ты как ребенок. Что значит — нечестно?.. Конечно, хочу заинтриговать, что мне еще делать? Успокойся: и меня наградили. Орденом Ленина.
Помолчали. Пришла дежурная сестра, осведомилась, не надо ли чего-нибудь больным, пожелала спокойной ночи, выключила свет. И сразу на черном небе, за окном, стал виден завалившийся на рог тонкий перламутровый серп луны.
Храпел поп, дико храпел — с присвистом и сложными басовитыми руладами.
— Не спишь. — спросил Базанов.
— Разве уснешь тут?! — Зыбин прошлепал босиком к кровати Алфимова, потряс его: — Эй, эй! Гражданин! Храпите ужасно. На бок, на бок повернитесь.
Тот пробормотал что-то, повернулся на бок, затих. Зыбин вернулся, сказал возмущенно:
— Думаешь, он в бога верит? Искренне?
— Думаю, нет. Но кто его знает. Я не знаю, ты не знаешь. И бог с ним!.. Завтра ты начинаешь новую жизнь. Рад?
— Размышляю.
Еще помолчали. Зеленый лунный свет померк, в палате стало темно.
— А о чем ты думаешь, Базанов? Думаешь серьезно, долго... О чем ты мечтаешь, дружище, по самому большому и настоящему ? Чего тебе недостает теперь и раньше не хватало? Не о здоровье разговор. Ответь, пожалуйста. Есть такое?
— Есть, — сказал Базанов. — Я мечтаю о том, чтобы мои друзья-геологи, и я среди них, жили по-человечески. Не сезонно, а как все люди — удобно и радостно. Чтоб не было землянок и палаток, не было таких поселков, как наш Солнечный, и даже городов наподобие Караташа. Я мечтаю о светлом и красивом городе. Но какой он будет, я представляю слабо, если говорить правду, Андрей.
— Для города нужна промышленность.
— Я не вообще думаю о городе — не в Перу и даже не на берегу Волги! - о нашем, кызылкумском. Тут станут жить золотодобытчики и геологи. Для нас он будет базовым городом. Базовым, понимаешь? Базой! Останутся и буровые, и канавы, и палатки. Только туда мы будем летать, как рабочие, на смену — пусть она продлится хоть неделю. Зато всю другую неделю я, ты, он — мы! — будем жить в условиях не худших, чем вы — москвичи.
— Дорого, — убежденно сказал Зыбин.
Базанов стал доказывать, что гораздо дороже городить бесконечные геологические поселки в пустыне или приклеивать разнообразные «шанхаи» и «грады китежи» к уже имеющимся поселкам и городкам; что самолет и особенно вертолет дешевеют с каждым днем
и скоро полет на работу станет столь же привычен и дешев, как поездка на «газике»; что люди тогда охотней пойдут в геологию и будут трудиться гораздо продуктивнее. Разговор затягивался. Зыбин клял свое журналистское счастье: можно сказать, поймал за хвост удачу, нащупал уязвимое место своего героя, «расколол» и... так поздно. В десять утра ему отдадут костюм, плащ, выписку из истории болезни, справку в поликлинику по месту жительства. Придет Рита Шляхетко, которая трое суток пути станет донимать его беседами о могуществе прессы и о том, как много дает журналисту университетское образование.
Было около трех часов ночи. И почему-то очень тихо в палате. Алфимов не храпел — и Зыбин и Базанов одновременно обратили на это внимание. Наверное, не спал, прислушивался к их разговорам. Давно не спал. Зыбин, прикрыв ночничок газетой, включил свет. Елисей Петрович действительно лежал на спине с открытыми глазами.
— Вам худо ? - спросил Зыбин. — Если болит — не терпите боль.
— Я могу позвать врача, — добавил Глеб. — Это мы вас разбудили, простите.
— Мне не худо, — равнодушно отозвался Алфимов.
— Ладно, — сказал Глеб. — Кончаем. — И выключил свет.
— А на письма ты хоть отвечаешь, Базанов? — минут через пять вновь раздался голос Зыбина, уже спокойный, без «нерва».
— Очень я не люблю эту работу, Андрей. Уволь. Предпочитаю телеграф и телефон.
— Так я и знал. Но хоть когда в Москве будешь, дай о себе знать, черт.
— Обязательно. Это обещаю, но когда еще я в Москву вырвусь?
— Я-то осенью появлюсь у тебя в Солнечном, это уж точно. Если все будет нормально, конечно, — сказал Зыбин. И с горечью подумал о том, что и эта книга откладывается: мало материала, он так и не смог по-настоящему разговорить Базанова. Черт бы их побрал, и геологию эту, и роман, и неистребимое желание по-
ставить на полку свою, пусть единственную книгу рядом со всемирно известными книгами, оставить ее после себя,— идиот старый, двадцать лет назад начинать надо было...
— Все будет нормально. Теперь все должно быть нормальным, — сказал Базанов, точно услышал его мысли. — Теперь у нас начинается новая полоса, дружище. Полоса жуткого, просто страшного везения, Андрей. Во всем! Так что держи хвост пистолетом...
Вскоре после отъезда Зыбина Воловик объявил Глебу, что и с ним они расстаются — на следующее утро. Как ни жаль, но расставаться приходится даже на недельку раньше, чем предполагалось: снова волна больных, мест не хватает, тяжелые в коридорах лежат.
Воловик прочел Глебу обязательную получасовую лекцию для инфарктника: что можно, чего следует остерегаться, что запрещается категорически. Выходило, ничего нельзя. Два месяца — полный покой. А потом лучше всего кардиологический санаторий: уход, лечебная гимнастика, продолжение лечения. И, естественно, круглосуточные разговоры среди бывших инфарктников : как, где и каким образом кого прихватило. Подобные разговоры оставались главной темой среди большинства ходячих больных и словно передавались по наследству. Рассказывали долго и с удовольствием свои ощущения, подробности происходящего, поведение окружающих. И все с яркими деталями, ужасающей обстоятельностью и радостью, что удалось перехитрить «костлявую». Вырабатывался некий стереотип рассказа: герой его ничего не знает, ни о чем не догадывается — «оно», правда, чуть-чуть «поджимает», но кто обращает внимание на подобную безделицу; герой отправляется в гости, на стадион, в баню, где по незнанию или чтобы «клин клином вышибить» выпивает пол-литра водки или коньяка; после этого «что-то наваливается, накатывает и — будто гвоздем в грудь — валит с ног, душит», а «оно будто на части рвется и останавливается»... Базанову стали ненавистны эти
разговоры, особенно в последнее время, перед выпиской. Но куда денешься от них в больнице? И вот теперь Воловик предлагает ему новое собрание сердечных больных на следующем уровне! Снова уход, лечение и те же разговоры. Ни за что! Все это вместе взятое может сделать инфарктником даже слона.
Базанов надумал остаться в Ташкенте. Отдохнуть, восстановить силы. Друзья решили: Глеба забирает к себе Юлдаш Рахимов. У Пирадовых дети, слишком шумно, центр города и семейные неприятности. В маленьком доме Рахимова и в саду, под присмотром тетушек Ойнисы и Бибихон, ему будет хорошо и покойно. Бывший солдат роты выздоравливающих в чебоксарском госпитале, а ныне член-корреспондент Академии наук Узбекистана Юлдаш Рахимов второй раз протягивал Базанову дружескую руку помощи...
Наутро нянечка принесла вещи, и Глеб начал поспешно переодеваться, испытывая приятные и уже забытые ощущения от туго затянутого брючного ремня, полуботинок, ставших тесноватыми — видно, привыкли ноги к больничным тапочкам и свободным сандалетам, в которых он гулял, — от галстука, туго охватившего шею, и пиджака, оказавшегося широким, повисшим на груди и животе, как на деревянной распялке.
Глеб встал, чувствуя себя совсем здоровым человеком. И тут тонким булавочным уколом кольнуло в груди, трепыхнулось сердце. Ноги ослабели, лоб покрылся испариной. Необъяснимое волнение охватило Глеба, но он сумел справиться с ним. И тут же вернулась уверенность, что он здоров и сейчас пойдет, как ходил всю жизнь: широким, крепким шагом, обойдет всех знакомых, распрощается с ними и всеми, кто лечил его и ухаживал за ним, а потом спустится вниз, в круглый вестибюль, где его уже ждут Ануш и Юлдаш Рахимов. Глеб сделал шаг, еще шаг и пошел. На пороге обернулся. Алфимов испытующе следил за ним.
— В добрый путь, — сказал он. — С богом, — и улыбнулся.
— И вы поправляйтесь, — ответил ему Базанов. Юлдаш Рахимов и Ануш действительно уже ждали его.
В круглом вестибюле Глеб попрощался с Воловиком.
— Я желаю, чтоб мы с вами никогда не встречались, — сострил напоследок Лев Михайлович. — И будьте вы трижды... счастливы.
— Вы отличный врачеватель, док, и я благодарен вам.
— Ладно, ладно,— смущенно пробормотал Воловик и, торопливо сунув руку, быстро зашагал к лестнице. Полы его халата разлетались в стороны, и он походил на большую экзотическую птицу, пытающуюся взлететь.
Видавшая виды «Победа» со спущенным брезентовым верхом вывезла их из больничного городка.По просьбе Глеба они поехали через центр. Белый наряд с яблонь и груш в садах уже облетел, но гранатовые деревья еще полыхали огненными цветами. Улицы казались многолюдными. И, глядя на пеструю толпу на остановках трамваев и троллейбусов, у переходов, в сквере, возле продавцов мороженого и газированной воды, Базанов уже причислял себя ко всем этим людям. Он думал о том, что ему осталось сделать еще один, пожалуй, совсем легкий шажок, чтобы присоединиться к ним и слиться с толпой: надо сделать над собой усилие — и заставить себя отдохнуть. А уже потом он наверняка сможет все, что делают эти люди. Побежать через улицу. На ходу вскочить в автобус и повиснуть на подножке. Зайти в ресторан, хорошо поужинать и выпить бутылку коньяка в компании добрых друзей... И тотчас вспомнил, что не попрощался с хирургической сестрой. Напоминал себе бесконечно, но вот засуетился в последний час, не встретил ее в коридоре, когда прощался с сестрами и нянечками, и забыл. Нехорошо. А впрочем, что теперь сделаешь. Да уж так ли необходимо их прощание, нужно ли оно ей? Ему? Один из выздоровевших больных — десятки их выписываются ежедневно. И все-таки неприятное чувство осталось, не проходило...
Машина свернула с улицы Навои на Полиграфическую. Еще поворот — и прикрылись дома дувалами, проезжая часть сузилась, начала закладывать виражи. Рахимов уверенно вел «Победу» и элегантно «вписывал» ее в каждый поворот, почти не снижая скорости.
Возле здания новой школы добрая полусотня мальчишек с гиканьем гоняла мяч... На ишаке, почти скрытом двумя громадными бидонами, проехал старик, оглашая квартал дикими криками: «Малякэ! Малякэ! Свежий, кислэ малякэ!..»
В пыли тротуаров купались воробьи... Арыки вдоль улицы уже обмелели, заилились... Парень в белой майке прилаживал на крыше дома телевизионную антенну...
И густая листва на деревьях уже стала седой от пыли. Лето...
— Ну вот ты и дома, — сказал Рахимов и выключил мотор.
У калитки стояла Сильва Нерсесовна с мальчишками и две старушки, тетки Юлдаша — Ойниса и Биби-хон... Три месяца, нет, даже больше — сто дней прожил Глеб в доме Юлдаша Рахимова.По правилам, о которых в больнице рассказывали Зыбин и инфарктники со стажем, полагался ему четырехмесячный бюллетень, потом санаторий, легкая работа и еще большое количество поблажек и преимуществ, ни одним из которых Базанов не захотел воспользоваться.
Он и тут решил все сам: сто дней полного отдыха, а потом — жизнь на полную катушку, как всегда. Почему сто? Именно так захотелось. Что-то было здесь и от мальчишества, какие-то прямо наполеоновские флюиды овевали это волевое решение, да и звучало оно здорово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88