Даже по пиале не хватало. Кто-то предложил разыграть каждую порцию супа и рюмку водки или вина к ней. Предложение приняли с энтузиазмом и до рассвета забавлялись, вспоминая разные детские состязания. Глеб выиграл две порции и поделился ими с Ануш. Всегда несколько замкнутый в компаниях, где не все и знакомы, на этот раз он чувствовал себя почему-то легко, радостно и свободно.
Беспричинно радостное настроение Глеба не только не прошло, а, наоборот, усилилось, когда ранним утром все высыпали на улицу. Идти предстояло далеко: вечеринка проходила в доме за текстильным комбинатом, на дальней окраине Ташкента. Улица Шота Руставели
была пустынна. Они шли рядом с трамвайными путями, и каблуки праздничных туфель Ануш гулко стучали по асфальту.
Первый трамвай обогнал их. Крича, ребята побежали за ним, но не успели к остановке, и вожатый не стал ждать, не захотел просто или торопился, кто знает. Тогда Ануш уселась под платаном, сбросила тесные туфли и, опустив ноги в ледяную воду арыка, заявила, что дальше идти не хочет и, пока не взойдет солнце, просидит здесь, на земле.
Заметив «виллис», выезжающий с Малой Мира-бадской, Леонид кинулся наперерез и остановил его. Шофер — молодой солдат со значком «Гвардия» — согласился подвезти их. Но сначала поехали на бензоколонку и заправились, потом на Пушкинскую — высадили Ануш. Гвардеец оказался ленинградцем, служил здесь, а в Ташкент привез командира. Узнав, что Глеб — его земляк, предложил довезти и его. «Виллис» развернулся и помчался к курантам. Леонид вроде бы дремал.
Вставало солнце. Золотило воздух, зажигало желтые факелы -на верхушках деревьев в сквере. Старик садовник поливал из шланга багрово-красные канны, и тысячи солнц вспыхивали в водяной пыли.
— Как зовут, гвардия? — спросил Глеб.
— Петром, Петей, — ответил шофер.
— Был и у меня друг Петр. Горобец фамилия — лихой парень, танкист.
— Погиб?
— Не думаю. Нет, не погиб! — сказал Глеб уверенно и опять, вдруг повинуясь все тому же беспричинно радостному чувству, овладевшему им, попросил: — А не можешь ли ты, дружище, во имя Пети Горобца и города Питера заложить вираж вокруг этого скверика?
— Это мы могём! — Настроение Базанова словно передалось шоферу. Он дал полный газ, и «виллис», взвыв, помчался по окружности.
— Даешь! — азартно закричал Глеб. — Газу, газу!.. Вперед, Петя! И вместо сердца — пламенный мотор! Ура!
— Да здравствует Питер! — тоже закричал шофер, выходя на второй круг. — Ура, ребята!
Базанов запел что-то, и шофер поддержал его словами другой песни. Леонид Савин, открыв глаза, удивился. И впрямь странную картину представлял «(виллис», на большой скорости несущийся вокруг сквера. Хорошо, в этот час пешеходов и милиции не было. Могли подумать — пьяные.
— Стой! — приказал наконец Глеб, положив руку на баранку. — Спасибо тебе. — Машина остановилась возле университета, и Глеб выскочил. — Я пешком дойду, а ты уж закинь приятеля моего. — Он порылся в карманах, достал тридцатирублевую бумажку — все, что оставалось у него до стипендии, — и протянул ее шоферу.
— Не возьму, — сказал тот. — Ты что? Офонарел?!.
— Бери, бери, — сказал Глеб. — Сержант тебе приказывает.
Он помахал Леониду и зашагал по улице Карла Маркса... .
А спустя примерно месяц гвардеец-шофер проехал мимо Базанова и окликнул его. И тут же, за перекрестком, затормозил, выскочил и подбежал к Глебу.
— Получил должок? — спросил он, ухмыляясь.
— О чем ты? — не понял Глеб.
— О тридцатке, что дружок твой для тебя взял и меня еще пристыдил. А чего меня стыдить, я ведь и сам брать не хотел.
— Ничего не получил, — Глеб растерянно пожал плечами.
— Вот сука, — рассердился шофер. — По крохам сшибает, мелочится, а ты такого другом считаешь. Надеялся, в другом городе — не встретимся. Ну, я понесся — некогда! Отбери тридцатку! — и побежал к машине...
Глеб долго думал: рассказывать или не рассказывать о случившемся Ануш, и рассказал все же. На нее это не произвело впечатления: «Подумаешь, сумма, забыл просто». И Леонид был, как обычно, приветлив и весел, когда принес тридцатку, извинился, что запамятовал и не сделал это своевременно.
После защиты диплома Ануш они поженились, и Леонид Савин переехал в дом на Пушкинскую. Ануш поступила в Институт языка и литературы Академии наук младшим научным сотрудником помог муж и
память о старом Пирадове (Ануш оставила себе девичью фамилию). Савин готовил кандидатскую. Молодожены с головой ушли в науку. Глеб теперь редко бывал на Пушкинской. Да и в Ташкенте появлялся нечасто: к тому времени и он стал дипломированным специалистом, бродягой геологом...
— Нет, Лев Михайлович, ваш план мне не подходит,— сказал врачу Базанов.— Даю встречный: так нас воспитали. Во избежание пролежней я вчера сел.
Воловик презрительно сощурился, почесал за ухом — была у него такая привычка чесать за ухом в сомнительных случаях.
— Да, да, сел, — повторил Глеб, повернулся на бок, подтянул колени и сел. — Заметьте, по всем правилам сел, на выдохе. Завтра начинаю делать легкую гимнастику, а через десять дней встаю. Потом три шага по палате, потом пять, десять, двадцать — на это уйдет еще неделя. Затем легкий променаж до клозета.
— Клозет -исключается, — поспешно вставил Воловик. — Только умывальник. И через три недели, если все пойдет нормально.
— Не надо торговаться, как любил говорить мой приятель, тоже врач по происхождению. Через десять дней выход в свет — в клозет и умывальник. Ваш тазик, утка и прочая отсталая техника меня гробят. Через месяц вы меня выписываете.
— На радостях вы устраиваете отвальную?
— Устраиваю, Лев Михайлович, устраиваю.
— Мы выпиваем, и ваша отвальная превращается в поминки. Радужные перспективы, а? — Воловик повернулся к Зыбину. — Как вам нравится мой любимый пациент? Не золото?
Зыбин повел длинным хрящеватым носом и хмыкнул. Ему нравился Базанов, его чуть-чуть ироническое к себе отношение, цепкая жизненная сила, позволяющая, как видно, всегда вставать на ноги. За время своей болезни и пребывания в трех клиниках Зыбин знал всяких инфарктников. Базанов поражал его твердой уверенностью, что раньше положенного срока он выпишется, вернется в свою геологическую партию
и все будет как прежде. И было это не недомыслие, не незнание. Зыбин понимал, чувствовал своим обостренным чутьем газетчика, повидавшего разных людей: Базанов — сильный мужик, способный, даже если у него и не будет все как прежде, сделать вид, что все как прежде, не показать, что ему худо, что у него рваное сердце. И так будет до тех пор, пока он не упадет снова. Нет силы изменить его, остеречь. Теперь придумал вот ускоренный план выздоровления, начертил поденный график, приколол к стене. Беспокоится, как у него там в Солнечном. Ему кажется, без него остановилось все.
— За кого вы меня принимаете, доктор? — спросил Глеб.
— Инфарктник вы, за кого же мне вас принимать. Теперь, увы, до конца дней надо быть осторожным. Чуть что — зовите врача и берите больничный. Скажите ему, Андрей Петрович, вы же бывалый, с опытом, помогите мне.
— Все точно, Лев Михайлович, — согласился Зыбин, и его узкое подвижное лицо стало суровым и замкнутым. — И жить зачем? В парную — не моги, стопка водки заказана, коньяк пипеткой в глаз до окосения, и то лишь с лечебными целями. Вот они, радости, — подруга наша, — он усмехнулся и, подмигнув Базанову, достал из-под кровати белую эмалированную утку, постучал ею об пол. — Да косорыловка, — брякнул пузырьком валокардина о тумбочку. — Лежим голые, беззащитные перед вами, дорогие лекари, и думаем: как жить дальше? Все мы — пылинки в солнечном луче.
— Чепуха! — Глеб опять сел. — Надо делать свое дело. Быстрее, чем раньше, — и все! Болтовня о том, что может случиться, разъедает душу и парализует руки. А они нужны государству.
— Не каждый сможет вернуться к своей профессии, — вздохнул Воловик.
— Я должен, доктор. Я — геолог, а больше я ничего не умею и не хочу уметь.
— Придется — сердце научит, не захотите — велит, — вставил Зыбин.
— Ах, Андрей Петрович, Андрей Петрович! Инженеры душ человеческих! Все горите на кострах эмоций.
И поучаете. Ну зачем меня поучать: я нормальный, естественный человек. Наше время такое. Каждый должен оценить себя, поставить перед собой ряд задач и идти к ним несмотря ни на что.
— Жаль, что, создавая нас, бог не создал запасных частей.
— Вы наваливаетесь сообща — это против правил. Просто, как говорит мой приемный отец Тиша: мудрый требует все от себя, ничтожный — все от других. Зачем попусту молотить солому: у каждого своя жизнь, второй — одинаковой — нет. И формулы общей нет.
— Нужна, как минимум, разумная осторожность.
— С этим я согласен.
— Мы, сердечники, — как саперы, ошибаемся один раз.
— И тут есть доля сермяги. Но и не все саперы погибли. И потом, если главная задача — выжить, то и жить не стоит. Не так ли, Петрович?
Зыбин кивнул:
— Когда меня привезли сюда, подумал — все: бог троицу любит. Месяц лежал на спине, видел кусок потолка, кусок стены и ступни соседа. Тошно. А потом приободрился и стал выкарабкиваться. Надо начинать все сначала — учиться ходить от печки. А вот ездить будет трудно. Стану чиновником, в секретариате материалы править или в отделе писем с трудящимися беседовать, пенсии дожидаться.
— Врете! Для моей острастки все сейчас придумали. А ведь не убеждает, ей-богу! Знаете, почему настоящие геологи за поисковую партию держатся? Идешь в маршрут — значит, человек. Приземлился в кабинете — прощай, молодость. Нет, мы с вами обязаны задавать себе программу. На каждый день и на всю жизнь.
— Бодритесь, — констатировал Воловик. — Хорошо, это добрый тонус.
— Не хочу прибедняться, не имею права.
— Главное, не зарываться.
— У вас своя идея, доктор, у меня — своя, у Зы-бина — своя. Мы обменялись ими, и теперь у каждого из нас по три замечательные идеи. Пользуйтесь каждой, смотря по обстоятельствам. На здоровье!
— Учтите, после выписки вы еще два-три месяца просидите на больничном.
— Это будет потом, дорогой доктор. Главное — мне от вас вырваться,— закончил разговор Базанов.
— Помните, говорил как-то, что по-настоящему я подружился с пустыней не в сорок пятом зимой, когда был в экспедиции Турсунова, а гораздо позднее. Произошло это во время моей студенческой практики. Мне предстояло познакомиться с буровыми работами на воду в юго-западных Кызылкумах, в точке с веселым названием Кара-Мазар, что в переводе, как вам известно, означает «черное кладбище».
Безумно жаркое начало июня предвещало трудное лето. Грузовичок с продуктами прихватил меня в базовом лагере партии. Мы выехали в предрассветной мгле, чтобы еще до восхода солнца преодолеть обширную полосу барханных песков, вырваться на такыры, сделать крюк километров в шестьдесят и приблизиться к буровой. Затем предстояло преодолеть еще километров восемьдесят по сыпучим пескам и при полном солнце, средь бела дня. Тут уж ничего не придумаешь: приходилось идти и на это.
Шофер Гена оказался веселым, разбитным малым, но его полуторка видала виды и давно уже по праву могла бы украшать какой-нибудь музей истории автомобильного транспорта. Едва только мы перевалили последний серп барханной гряды и вырвались на такыр, солнце, стремительно несшееся к зениту, забралось высоко и прицельно ударило мне в правый висок. Дверца кабины нагрелась так, что вот-вот воспламенится, градусов под сто, да и в самой кабине было столько же.
На такыре стало чуть полегче, поехали быстрее, ветерок появился. Но как только шофер притормаживал, чтобы ловчее перескочить на другой такыр, волны сухого и горячего воздуха со стороны песков, которые оставались слева, догоняли и захлестывали машину. «Что же там, в адском котле, если и здесь, с краю его, дышать невозможно?» — спрашивал я себя скорее с любопытством, нежели со страхом.
Но ни дикая жара, ни сыпучие пески, ни мертвые такыры, обманывающие нас видениями озер, не поразили меня тогда так, как картина погибающей без воды отары овец. Мы остановились у небольшого бетонированного хауза. Вокруг водоема, на раскаленном песке — он жег ногу даже через сапоги, — лежали обессилевшие, полумертвые овцы. Сотни овец. Колодец высох. Большое брезентовое ведро поднимало с тридцатиметровой глубины лишь густую зловонную жижу. Чабаны с черными от тоски, горя и жажды лицами хватали то одну, то другую овцу за ноги и бросали в хауз. Но овцы не лизали жижу. Это было страшное зрелище — обреченные животные умирали безропотно, они все равно не дошли бы до следующего колодца, да и кто знал — не высох ли и он.
Овцы всегда казались мне беззащитными и кроткими животными. Видели ли вы, как ведут они себя во время стрижки, когда их хватают за ноги и кидают на стол под ножницы? Когда их ведут на убой? Ту самую кроткую овцу, которая, как гласит древняя легенда, сама пришла к человеку. И вот теперь люди ничем не могли помочь овцам. У нас была лишь одна бочка с водой — мы напоили чабанов и обещали, приехав на буровую, попытать-ся по рации вызвать им водовозку. Больше ничего и мы не могли сделать.
Довольно скоро в положении овец оказались люди. И ваш покорный слуга в том числе.Буровые в пустыне все одинаковые. Вышка, дощатый домик-лаборатория, камералка, кухня и палатки. Есть, конечно, варианты. Где-то вышка из металлоконструкций или, скажем, кают-компания сооружена, где-то волейбольная сетка натянута — это сугубо индивидуальное. А общее — непрерывный процесс бурения, вахта, как у моряков, сменная. Пыхает дизель, вертятся штанги с победитовой либо алмазной коронкой. Парни в замасленных майках трудятся. Двести метров — план проходки в месяц. Через каждые пять-де-сять пробуренных метров — стоп. Поднимай два метра керна, вынимай долото, бур, наращивай трубы, буровую колонну — техника несложная, примитивненькая, но что поделаешь — необходимая. И все при деле. Кроме меня, практиканта грешного. Верчусь у всех под ногами: вникаю. Посадили меня керны — пробы пород — описывать и упаковывать, лаборантке Валере помогать, и вздохнули с облегчением.
Вот уж кто был романтиком пустыни — это Валера Гурьева. Начитавшись книг и статей про покорителей природы, она бросила накануне выпуска музыкальное училище, — «Все равно Буся Гольдштейн из меня не получился!» — поплакала и удрала из дома в геологи, добралась до Нукуса. Там ей предложили место воспитателя в детском саду. Еще раз слезы — и она на курсах лаборантов. Четыре месяца учебы — дорога на буровую открыта. Валера была отличной девушкой и не слишком строгим начальником. Мы быстро поладили. Вот только в пустыне она уже разочаровывалась: год работы, и никаких происшествий. Ну солнце, ну песок, иу ветер — подумаешь, невидаль! Обе ее подруги, что учились с ней в Нукусе, давно в Ташкент вернулись. И она бы это сделала, да перед родителями неудобно. Но я-то знал, и вся буровая знала, что держит здесь Валеру Гурьеву. Она была безответно влюблена в бурмастера Мишку Никитенко — русоволосого гиганта, отдавшего свое сердце далекой и неведомой Ларисе Петровне, проживавшей не то в Ярославле, не то в Горьком.
Жизнь, и правда, текла однообразно и тоскливо. Мартеновский жар с восхода солнца и до заката. Короткая ночная прохлада. Усталые, вымотавшиеся за смену ребята. Еженедельные приезды Гены на полуторке — продукты, письма, старые газеты. Приезд водовозки. Вот и все развлечения.
Однажды я проснулся от странного ощущения. Разламывалась голова, болело тело. Странные звуки неслись отовсюду — свист ветра, шум волн, скрипы и стоны сливались в дикую и заунывную мелодию. Отбросив полог, я выглянул наружу и отпрянул: не узнал места, где стояла палатка. Тучи песка и черной пыли, крутясь над песчаными грядами, затмевали окрестности. Было как в сумерках. Солнце тревожным блеклым пятном пряталось в черных вихрях над дальними барханами.
Я выскочил и остановился, не зная, куда идти, что делать. Сильный и жаркий ветер рванул меня, толкнул в грудь, ударил по лицу, по рукам и ногам тысячами песчинок. Они били, они расстреливали меня, как из пескоструйного аппарата. Не хватало воздуха. Липкий пот бежал по лицу, духота пригибала к земле. Повер-
нувшись спиной к ветру, я двинулся к буровой, ориентируясь лишь чутьем.Ребята во главе с Мишкой Никитенко крепили вышку. Лица, покрытые марлевыми повязками и защитными очками, делали их похожими на инопланетные существа. Крики заглушали вой ветра и скрип песка. Я тоже схватился за какую-то веревку...
За полчаса пыльная буря разметала наш лагерь и унеслась к северу. В радиусе более километра мы принялись разыскивать и извлекать из-под куч песка свое имущество и подсчитывать потери.
Ветер постепенно стихал. Мертвая тишина опускалась над пустыней. Тонкая едкая пыль висела в воздухе. А на горизонте еще бродили, вихляясь, разнокалиберные смерчи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88