Через мгновение
он лежал на остывающем трупе сидонского купца, а из перерезанного горла
уходила жизнь.
Раммера-Иисус вытер нож о полу одежды слуги. Бог - свидетель, он не
имел зла ни на одного из этих людей. Но он не любил оставлять свидетелей в
живых. Бог - свидетель и этому. Вот только какой бог. Его уста восхваляли
множество богов, а сердце не верило ни в одного. Он имел множество имен,
но те, кто его знали многие тысячи лет, именовали его лишь одним, тем, что
он любил более всего, тем, под которым он достиг наивысшего могущества,
тем, с которым он однажды погубил мир. То было имя великого номарха
легендарного Кемта Келастиса, и он любил его даже более, чем имя, данное
при рождении - Кеельсее.
Он стоял на борту триеры и глядел на свинцовые предгрозовые волны.
Корабль держал путь в Тир. Оттуда он поплывет дальше - на Крит, однако об
этом купец еще не знал.
9. ИЗ ПАРСОВ В ГРЕКИ - 1
...И создал он образ, - подобной
Женщины свет не видал, - и свое полюбил он созданье.
Было девичье лицо у нее; совсем как живая,
Будто с места сойти она хочет, только страшится.
В дом возвратившись, бежит он к желанному образу девы
И, над постелью склонясь, целует, - ужель потеплела?
Снова целует ее и руками касается груди, -
Вот поддается перстам, уступает - гимметский на солнце
Так размягчается воск, под пальцем большим принимает
Разные формы, тогда он становится годным для дела.
Стал он и радости полн и веселья, ошибки боится,
В новом порыве к своим прикасается снова желаньям.
Тело пред ним! Под перстом нажимающим жилы забились.
Тут лишь пафосский герой полноценные речи находит,
Чтобы Венере излить благодарность. Уста прижимает
Он наконец к неподдельным устам, - и чует лобзанья
Дева, краснеет она и, подняв свои робкие очи,
Светлые к свету, зараз небеса и любовника видит.
Овидий, "Метаморфозы"
Царь присмирел с тех пор, как заметил странную перемену в Артабане.
Сын Дария не отличался остротой ума, но ее и не требовалось, чтобы понять
- этот Артабан не задумываясь вытащит из ножен меч. А кроме того, в ночных
кошмарах то и дело являлась жуткая когтистая лапа, вырывающая
окровавленную плоть. Ксеркс счел за лучшее полностью самоустраниться от
дел, переложив их на плечи начальника стражи. Своих братьев, прорывавшихся
на первых порах в его покои с упреками, он прогонял криком. А затем они
перестали появляться, так как этого не хотел Артабан.
Единственным отрадным местом, где царь мог чувствовать себя более или
менее спокойно, оставался гарем, хотя наложницы стали более дерзки, чем
прежде, хотя здесь больше не было чаровницы-ионийки, проводившей свое
время в компании Артабана или внезапно вошедшего в фавор к хазарапату
Мардония. Почему вдруг начальник стражи полюбил своего воинственного
врага, царь не мог понять. А, может быть, боялся понять.
Но внешне все было также, как и прежде. Вельможи падали ниц и
целовали край золотой туфли, когда царь появлялся пред ними, придворные
льстецы сочиняли небылицы о том, как обожает своего владыку народ, жрецы и
маги предрекали ему долгое благополучное царствование. Все было как
прежде...
Ленивые раздумья царя потревожил Кобес. Он был выпущен из застенка по
приказу Артабана и вновь занял место старшего евнуха. Первым делом Кобос
расправился с завистливыми соперниками, претендовавшими на его место и
ради этого клеветавшими на него. Евнухи-интриганы были обезглавлены на
рыночной площади, а Кобос стал единовластным распорядителем в царских
покоях. Артабан правил державой, Кобос - дворцом.
Низко, с показным подобострастием, склонившись перед Ксерксом евнух
вымолвил:
- Великий царь, хазарапат просит принять его.
Ксеркс пожевал губами, изображая раздумье, затем кивнул:
- Пусть войдет.
Артабан не вошел, а буквально влетел. Всем видом своим он выражал
энергию и решимость. Отвесив небрежный поклон, хазарапат произнес:
- Великий царь, войско собралось и ждет тебя.
- Как, уже?
- Да, повелитель. Последние отряды будут у Сард не позже, чем через
тридцать солнц. Пора отправляться в путь.
Ксеркс замялся.
- Но, может быть, Артабан сам поведет войско? Или Мардоний? А я буду
молить Ахурамазду и Гаррона об успехе дела здесь, в Парсе.
- Это невозможно, государь. Великое войско должен возглавить сам
великий царь, а не его слуги. Воины ждут своего владыку, который поведет
их на нечестивых эллинов!
В волнении царь начал грызть ноготь. До этого момента его не
оставляла надежда, что Артабан и Мардоний отправятся в поход без него, а
он тем временем призовет на помощь верных ему парсийских князей, при
содействии которых сможет избавиться от проклятого хазарапата. Царь
подумал: а не заявить ли, что он тяжело болен, но, взглянув на Артабана,
отказался от этой мысли. У вельможного лекаря всегда было наготове
лекарство - острое и надежное, излечивающее раз и навсегда.
- Когда мы отправляемся?
- Прямо сейчас.
- Но я не собрался в дорогу!
- Слуги упаковали сундуки еще вчера. Бессмертные наточили копья и
начистили мелом щиты. Сатрапы и фратараки предупреждены о намерении вашего
величества отправиться в Сарды и позаботятся о покоях для великого царя и
о пище для его гвардии.
Артабан замолчал и выжидающе посмотрел на Ксеркса. После долгой паузы
царь неохотно выдавил:
- Хорошо, будь по твоему. Вели Кобосу приготовить повозки для
наложниц и взять мази и притирания.
- Я уже распорядился.
Царь со вздохом поднялся с ложа и вбежавшие по знаку Артабана слуги
стали облачать его...
Путешествие царя - дело хлопотное. Даже если это простой объезд
сатрапий. И хлопотное вдвойне, если владыка выступает в поход.
Царский караван растянулся на добрых три парасанга. Впереди шли две
тысячи отборных копейщиков, чьи кожаные доспехи были выкрашены серебряной
краской.
Двадцать прекрасных ликом отроков несли серебряный алтарь с негасимым
огнем. За алтарем шли тридцать жрецов Ахурамазды, а за ними - триста
шестьдесят пять юношей с посеребренными щитами и мечами.
Царь ехал на колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, самых
прекрасных в мире. На нем был багряный плащ, а голову покрывала высокая
митра, увенчанная короной. Царя сопровождали родственники и эвергеты; их
одеяния и сбруя лошадей переливались золотом, серебром, дорогими камнями и
пурпуром.
Позади шла первая тысяча бессмертных, поражавшая воображение
наблюдавших за шествием земледельцев богатством доспехов и золотыми
яблоками, украшавшими копья.
Следом двигался огромный обоз с тремя тысячами сундуков и вьюков,
полных одежд, драгоценной посуды, украшений, ковров, сладких лакомств и
любимых царем безделушек. Пятьдесят всадников-ариев охраняли караван
мулов, везших на своих спинах тысячу серебряных и двести золотых талантов.
При обозе находились шестьдесят две любимейшие наложницы Ксеркса,
оберегаемые от посторонних глаз вооруженными кривыми мечами евнухами.
Здесь же были мальчики для утех, соколы и гепарды. Буйволы тянули повозку
с заключенным в прочную железную клетку огромным бурым, злобного нрава
зверем, привезенным царю с далекого севера. Он издавал рев, от которого
вздрагивали гепарды и шарахались в страхе кони.
За обозом тянулась длинная, громыхающая железом змея из девяти полков
бессмертных, хвост ее составляли две тысячи закованных в чешуйчатые
панцири всадников.
Но и это было еще не все. За воинами - насколько хватало глаз -
тянулась бесконечная вереница кибиток, всадников, пеших путников. Здесь
были слуги и наложницы вельмож, куртизанки, торговцы и просто сброд,
который не прочь пошататься подобно рыбе-лоцману, хватающей объедки с
акульего стола. В эту толпу затесалась добрая половина воров Каранды,
споро срезающих кошели у зазевавшихся торговцев. Так что великий поход
должен был обогатить не только царскую казну, не только вельмож, воинов и
торговых людей. Свою толику награбленных богатств рассчитывали получить и
воры. Вот только брать эту толику они предпочитали авансом.
Еще был далеко не вечер, когда Артабан внезапно приказал остановиться
и начать разбивать шатры.
- Что такое? Еще рано. Почему мы не продолжим путь? - заволновался
Ксеркс.
Хазарапат даже не взглянул в ее сторону.
- Нам надо докончить кое-какие дела.
Артабан подозвал к себе дворцового конюшего и приказал привести
царского коня.
Ксеркс не решился ни возразить, ни осведомиться куда они должны
отправиться. Вскоре царь и группа вельмож в сопровождении пятисот
всадников во весь опор неслись к роще демона Гаррона - священного
покровителя арийского рода, из которого происходили Ксеркс, Артабан и
Мардоний.
Разбрасывая во все стороны ошметки влажной земли, кони подскакали к
небольшому храму, из которого выбегали потревоженные шумом жрецы Гаррона.
Артабан повернулся к подскакавшим лучникам-массагетам и махнул рукой. В
воздухе запели стрелы, и жрецы рухнули бездыханны.
Царь и вельможи побледнели от ужаса. Спокойными остались лишь
хазарапат, да закутанная в белоснежный арабский бурнус Таллия. Массагеты
тем временем спешились и вбежали в храм. После недолгой борьбы они
извлекли из его закоулков двух отчаянно сопротивляющихся жрецов и бросили
их к копытам царского коня.
Артабан привстал с седла и провозгласил:
- Слушайте царский указ! С сего дня великий царь, владыка Парсы
повелевает своим рабам поклоняться только светлому богу Ахурамазде и его
верным слугам Митре, Анахите, Вэртрагне, Аши и прочим чистым демонам,
числом четырнадцать. Почитание злобных демонов-дэвов отныне преследуется
смертью, а их капища подлежат разрушению. И да будут их черные алтари
сокрушены, а слуги умерщвлены! Да славится великий и созидающий
Ахурамазда!
Хазарапат спрыгнул с коня, выхватил булатный меч и дважды рубанул им
по головам жрецов. Те распростерлись на земле. В тот же миг толпа
массагетов, вооруженных топорами и чеканами ворвалась в храм. С грохотом
разлетались священные сосуды и мраморные изваяния. Сталь превратила алтарь
в мелкую каменную крошку, деревянные перекрытия были обращены в щепу. В
довершение воины ударили окованным медью бревном в стены, пробив в них
бреши. Храм зашатался и рухнул.
Едва осела известковая пыль, взору ошеломленных зрителей предстало
страшное зрелище - руины сокрушенного вдребезги храма, из-под которых
торчали остатки медных сосудов и окровавленные тела жрецов.
То были руины сокрушенной веры.
Вельможи и воины-парсы стояли в оцепенении. Ни единого возгласа. Даже
язычники-массагеты и те вдруг притихли, смущенно отирая окровавленные
топоры о траву. Лишь треск осыпающихся камней, да клекот возбужденных
вторжением в их владения лесных птиц.
Послышался тихий стон заваленного камнями страдальца. И Ксеркс
очнулся.
- Слава великому Ахурамазде! - что есть сил закричал он. Лицо царя
налилось натужной кровью. - Слава мудрому и милосердному!
- Слава! - нерешительно подхватили вельможи. Постепенно их крики
становились все громче, постепенно к ним присоединились голоса воинов.
И вскоре сотни глоток кричали хвалу демону света; демону, который
отныне есть бог. А Артабан и Таллия усмехались.
Летавший высоко в небе орел принес весть о разрушении капища льву.
Лев усмехнулся и прошептал:
- Так говорил Заратустра.
"...по воле Ахурамазды, я этот притон дэвов разгромил и провозгласил:
"Дэвов не почитай". Там, где прежде дэвы почитались, там совершил
поклонение Ахурамазде и Арте небесной. И другое дело, что делалось дурно,
я сделал, чтобы было хорошо. То, что я сделал, все я сделал милостью
Ахурамазды. ... Говорит Ксеркс царь: Меня да хранит Ахурамазда от скверны
и мой дом и эту страну. Об этом я прошу Ахурамазду. Это мне Ахурамазда да
подаст".
(Надпись на каменной таблетке, обнаруженной в Парсе)
- Должно быть, в мире нет города более величественного, чем этот.
Хотя его лето уже прошло, но осень все еще впечатляет. И могу поклясться -
даже зима его будет прекрасна. Огромные, словно созданные титанами,
развалины, покрытые белым, снежным слоем песка...
Говоря это, Таллия любовалась изящными барельефами, что украшали
Дорогу процессий. А Демарат любовался ею.
- Я лишь однажды в жизни видела зрелище столь же великолепное. Это
Мемфис, что в Кемте. Но там уже настала зима. Зима...
Она замолчала, словно о чем-то вспоминая, и глаза ее чуть
погрустнели; затем резко повернула голову, ловя взгляд Демарата.
- Почему ты молчишь?
- Смотрю на тебя и думаю.
Таллия чуть усмехнулась.
- О чем?
- Прости за дерзость, но мне ужасно хотелось бы посмотреть какова
будет твоя зима. Будет ли она прекрасной?
Ионийка изумленно посмотрела на своего спутника, словно открывая в
нем что-то новое.
- Да, действительно дерзкое желание. И неожиданное. Неужели ты и
впрямь хочешь увидеть меня старой?
Спартиат кивнул головой.
- Да.
- Но почему?
Демарат ответил не сразу. Взяв девушку за руку, он увлек ее за собой.
Они шли по шумной многолюдной улице и горожане почтительно расступались.
То ли потому, что массивная фигура спартиата и его меч внушали уважение,
то ли оттого, что поодаль, шагах в двадцати за их спиной, шагали десять
бессмертных. С трудом подавляя желание скользнуть ладонью вверх к
шелковистой коже предплечья Таллии, Демарат с высоты своего роста изучал
ее прекрасное, словно выточенное из паросского мрамора лицо, вдыхал
сладкий запах светлых, рассыпанных по плечам волос. Ионийка лукаво подняла
глаза и спартиат слегка покраснел. Скрывая улыбку, Таллия потребовала
капризным голосом:
- Отвечай: почему?
Вопрошающие губки были столь желанны, что надо было быть воистину
спартиатом, чтобы подавить в себе желание поцеловать их. Нет, пожалуй,
надо было быть более, чем спартиатом.
- Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно. Мне кажется, что
тебе вечно суждено быть молодой.
- И что в этом дурного?
- С одной стороны - ничего. Это даже прекрасно. - Демарат понизил
голос до шепота. - Страшно, если такая красота блекнет.
- А с другой? - взгляд Таллии стал серьезен.
- Может быть, это эгоизм, но будь ты моей, мне хотелось бы, чтобы
твоя красота осталась со мной. Чтобы ты была лишь для меня.
Таллия чуть грустно усмехнулась и отбросила движением головы волосы,
упавшие на лицо.
- Это чистой воды эгоизм. Хотя я понимаю тебя. Очень хорошо понимаю.
Ты отважился сказать то, о чем предпочитают молчать. Так думают все: и
мужчины, и женщины. Ведь и те, и другие в меру эгоистичны. Только эгоизм
их разный. Мужчины воспринимают свой как нечто само собой разумеющееся,
женский эгоизм более скрытен, обычно мы прячем его под маской
заботливости. Но это не означает, что его нет. Он есть и по силе своей
превосходит мужской. Но люди обычно стесняются своего эгоизма и поэтому не
высказывают мыслей, подобных твоей, вслух. И боятся их. А вот ты не
испугался. Я люблю тебя, царь Демарат, за это.
Ее лицо озарила улыбка и спартиат счастливо рассмеялся.
- Как сладко услышать из твоих уст: люблю тебя. Повтори ты эти слова
еще раз и более искренне, и мне кажется, за моей спиной выросли бы крылья.
- Я люблю тебя, царь Демарат, - повторила Таллия, сжимая крепкими
пальчиками ладонь спартиата. - И я говорю это вполне искренне. Ты мне
интересен. А я люблю лишь тех, кто мне интересны. Ты сильный, бесстрашный,
с должным презрением относишься к смерти. Ты много пережил. Но вся беда,
твоя беда в том, что я люблю не только спартанца Демарата. Я люблю многих.
А любила стольких, что тебе даже трудно вообразить.
- Ты любишь Мардония?
Ионийка вскинула брови.
- С чего ты взял? Конечно, нет.
- Чудно...
Оборвав фразу на полуслове, спартиат внезапно прижал левой рукой
Таллию к себе, укрывая своим телом, а правой отбросил в сторону
зазевавшегося паренька-лоточника, который едва не врезался в них. Бросок
этот был столь свирепым, что несчастный отлетел чуть ли не на двадцать
локтей, разбросав по мостовой медовые пирожки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
он лежал на остывающем трупе сидонского купца, а из перерезанного горла
уходила жизнь.
Раммера-Иисус вытер нож о полу одежды слуги. Бог - свидетель, он не
имел зла ни на одного из этих людей. Но он не любил оставлять свидетелей в
живых. Бог - свидетель и этому. Вот только какой бог. Его уста восхваляли
множество богов, а сердце не верило ни в одного. Он имел множество имен,
но те, кто его знали многие тысячи лет, именовали его лишь одним, тем, что
он любил более всего, тем, под которым он достиг наивысшего могущества,
тем, с которым он однажды погубил мир. То было имя великого номарха
легендарного Кемта Келастиса, и он любил его даже более, чем имя, данное
при рождении - Кеельсее.
Он стоял на борту триеры и глядел на свинцовые предгрозовые волны.
Корабль держал путь в Тир. Оттуда он поплывет дальше - на Крит, однако об
этом купец еще не знал.
9. ИЗ ПАРСОВ В ГРЕКИ - 1
...И создал он образ, - подобной
Женщины свет не видал, - и свое полюбил он созданье.
Было девичье лицо у нее; совсем как живая,
Будто с места сойти она хочет, только страшится.
В дом возвратившись, бежит он к желанному образу девы
И, над постелью склонясь, целует, - ужель потеплела?
Снова целует ее и руками касается груди, -
Вот поддается перстам, уступает - гимметский на солнце
Так размягчается воск, под пальцем большим принимает
Разные формы, тогда он становится годным для дела.
Стал он и радости полн и веселья, ошибки боится,
В новом порыве к своим прикасается снова желаньям.
Тело пред ним! Под перстом нажимающим жилы забились.
Тут лишь пафосский герой полноценные речи находит,
Чтобы Венере излить благодарность. Уста прижимает
Он наконец к неподдельным устам, - и чует лобзанья
Дева, краснеет она и, подняв свои робкие очи,
Светлые к свету, зараз небеса и любовника видит.
Овидий, "Метаморфозы"
Царь присмирел с тех пор, как заметил странную перемену в Артабане.
Сын Дария не отличался остротой ума, но ее и не требовалось, чтобы понять
- этот Артабан не задумываясь вытащит из ножен меч. А кроме того, в ночных
кошмарах то и дело являлась жуткая когтистая лапа, вырывающая
окровавленную плоть. Ксеркс счел за лучшее полностью самоустраниться от
дел, переложив их на плечи начальника стражи. Своих братьев, прорывавшихся
на первых порах в его покои с упреками, он прогонял криком. А затем они
перестали появляться, так как этого не хотел Артабан.
Единственным отрадным местом, где царь мог чувствовать себя более или
менее спокойно, оставался гарем, хотя наложницы стали более дерзки, чем
прежде, хотя здесь больше не было чаровницы-ионийки, проводившей свое
время в компании Артабана или внезапно вошедшего в фавор к хазарапату
Мардония. Почему вдруг начальник стражи полюбил своего воинственного
врага, царь не мог понять. А, может быть, боялся понять.
Но внешне все было также, как и прежде. Вельможи падали ниц и
целовали край золотой туфли, когда царь появлялся пред ними, придворные
льстецы сочиняли небылицы о том, как обожает своего владыку народ, жрецы и
маги предрекали ему долгое благополучное царствование. Все было как
прежде...
Ленивые раздумья царя потревожил Кобес. Он был выпущен из застенка по
приказу Артабана и вновь занял место старшего евнуха. Первым делом Кобос
расправился с завистливыми соперниками, претендовавшими на его место и
ради этого клеветавшими на него. Евнухи-интриганы были обезглавлены на
рыночной площади, а Кобос стал единовластным распорядителем в царских
покоях. Артабан правил державой, Кобос - дворцом.
Низко, с показным подобострастием, склонившись перед Ксерксом евнух
вымолвил:
- Великий царь, хазарапат просит принять его.
Ксеркс пожевал губами, изображая раздумье, затем кивнул:
- Пусть войдет.
Артабан не вошел, а буквально влетел. Всем видом своим он выражал
энергию и решимость. Отвесив небрежный поклон, хазарапат произнес:
- Великий царь, войско собралось и ждет тебя.
- Как, уже?
- Да, повелитель. Последние отряды будут у Сард не позже, чем через
тридцать солнц. Пора отправляться в путь.
Ксеркс замялся.
- Но, может быть, Артабан сам поведет войско? Или Мардоний? А я буду
молить Ахурамазду и Гаррона об успехе дела здесь, в Парсе.
- Это невозможно, государь. Великое войско должен возглавить сам
великий царь, а не его слуги. Воины ждут своего владыку, который поведет
их на нечестивых эллинов!
В волнении царь начал грызть ноготь. До этого момента его не
оставляла надежда, что Артабан и Мардоний отправятся в поход без него, а
он тем временем призовет на помощь верных ему парсийских князей, при
содействии которых сможет избавиться от проклятого хазарапата. Царь
подумал: а не заявить ли, что он тяжело болен, но, взглянув на Артабана,
отказался от этой мысли. У вельможного лекаря всегда было наготове
лекарство - острое и надежное, излечивающее раз и навсегда.
- Когда мы отправляемся?
- Прямо сейчас.
- Но я не собрался в дорогу!
- Слуги упаковали сундуки еще вчера. Бессмертные наточили копья и
начистили мелом щиты. Сатрапы и фратараки предупреждены о намерении вашего
величества отправиться в Сарды и позаботятся о покоях для великого царя и
о пище для его гвардии.
Артабан замолчал и выжидающе посмотрел на Ксеркса. После долгой паузы
царь неохотно выдавил:
- Хорошо, будь по твоему. Вели Кобосу приготовить повозки для
наложниц и взять мази и притирания.
- Я уже распорядился.
Царь со вздохом поднялся с ложа и вбежавшие по знаку Артабана слуги
стали облачать его...
Путешествие царя - дело хлопотное. Даже если это простой объезд
сатрапий. И хлопотное вдвойне, если владыка выступает в поход.
Царский караван растянулся на добрых три парасанга. Впереди шли две
тысячи отборных копейщиков, чьи кожаные доспехи были выкрашены серебряной
краской.
Двадцать прекрасных ликом отроков несли серебряный алтарь с негасимым
огнем. За алтарем шли тридцать жрецов Ахурамазды, а за ними - триста
шестьдесят пять юношей с посеребренными щитами и мечами.
Царь ехал на колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, самых
прекрасных в мире. На нем был багряный плащ, а голову покрывала высокая
митра, увенчанная короной. Царя сопровождали родственники и эвергеты; их
одеяния и сбруя лошадей переливались золотом, серебром, дорогими камнями и
пурпуром.
Позади шла первая тысяча бессмертных, поражавшая воображение
наблюдавших за шествием земледельцев богатством доспехов и золотыми
яблоками, украшавшими копья.
Следом двигался огромный обоз с тремя тысячами сундуков и вьюков,
полных одежд, драгоценной посуды, украшений, ковров, сладких лакомств и
любимых царем безделушек. Пятьдесят всадников-ариев охраняли караван
мулов, везших на своих спинах тысячу серебряных и двести золотых талантов.
При обозе находились шестьдесят две любимейшие наложницы Ксеркса,
оберегаемые от посторонних глаз вооруженными кривыми мечами евнухами.
Здесь же были мальчики для утех, соколы и гепарды. Буйволы тянули повозку
с заключенным в прочную железную клетку огромным бурым, злобного нрава
зверем, привезенным царю с далекого севера. Он издавал рев, от которого
вздрагивали гепарды и шарахались в страхе кони.
За обозом тянулась длинная, громыхающая железом змея из девяти полков
бессмертных, хвост ее составляли две тысячи закованных в чешуйчатые
панцири всадников.
Но и это было еще не все. За воинами - насколько хватало глаз -
тянулась бесконечная вереница кибиток, всадников, пеших путников. Здесь
были слуги и наложницы вельмож, куртизанки, торговцы и просто сброд,
который не прочь пошататься подобно рыбе-лоцману, хватающей объедки с
акульего стола. В эту толпу затесалась добрая половина воров Каранды,
споро срезающих кошели у зазевавшихся торговцев. Так что великий поход
должен был обогатить не только царскую казну, не только вельмож, воинов и
торговых людей. Свою толику награбленных богатств рассчитывали получить и
воры. Вот только брать эту толику они предпочитали авансом.
Еще был далеко не вечер, когда Артабан внезапно приказал остановиться
и начать разбивать шатры.
- Что такое? Еще рано. Почему мы не продолжим путь? - заволновался
Ксеркс.
Хазарапат даже не взглянул в ее сторону.
- Нам надо докончить кое-какие дела.
Артабан подозвал к себе дворцового конюшего и приказал привести
царского коня.
Ксеркс не решился ни возразить, ни осведомиться куда они должны
отправиться. Вскоре царь и группа вельмож в сопровождении пятисот
всадников во весь опор неслись к роще демона Гаррона - священного
покровителя арийского рода, из которого происходили Ксеркс, Артабан и
Мардоний.
Разбрасывая во все стороны ошметки влажной земли, кони подскакали к
небольшому храму, из которого выбегали потревоженные шумом жрецы Гаррона.
Артабан повернулся к подскакавшим лучникам-массагетам и махнул рукой. В
воздухе запели стрелы, и жрецы рухнули бездыханны.
Царь и вельможи побледнели от ужаса. Спокойными остались лишь
хазарапат, да закутанная в белоснежный арабский бурнус Таллия. Массагеты
тем временем спешились и вбежали в храм. После недолгой борьбы они
извлекли из его закоулков двух отчаянно сопротивляющихся жрецов и бросили
их к копытам царского коня.
Артабан привстал с седла и провозгласил:
- Слушайте царский указ! С сего дня великий царь, владыка Парсы
повелевает своим рабам поклоняться только светлому богу Ахурамазде и его
верным слугам Митре, Анахите, Вэртрагне, Аши и прочим чистым демонам,
числом четырнадцать. Почитание злобных демонов-дэвов отныне преследуется
смертью, а их капища подлежат разрушению. И да будут их черные алтари
сокрушены, а слуги умерщвлены! Да славится великий и созидающий
Ахурамазда!
Хазарапат спрыгнул с коня, выхватил булатный меч и дважды рубанул им
по головам жрецов. Те распростерлись на земле. В тот же миг толпа
массагетов, вооруженных топорами и чеканами ворвалась в храм. С грохотом
разлетались священные сосуды и мраморные изваяния. Сталь превратила алтарь
в мелкую каменную крошку, деревянные перекрытия были обращены в щепу. В
довершение воины ударили окованным медью бревном в стены, пробив в них
бреши. Храм зашатался и рухнул.
Едва осела известковая пыль, взору ошеломленных зрителей предстало
страшное зрелище - руины сокрушенного вдребезги храма, из-под которых
торчали остатки медных сосудов и окровавленные тела жрецов.
То были руины сокрушенной веры.
Вельможи и воины-парсы стояли в оцепенении. Ни единого возгласа. Даже
язычники-массагеты и те вдруг притихли, смущенно отирая окровавленные
топоры о траву. Лишь треск осыпающихся камней, да клекот возбужденных
вторжением в их владения лесных птиц.
Послышался тихий стон заваленного камнями страдальца. И Ксеркс
очнулся.
- Слава великому Ахурамазде! - что есть сил закричал он. Лицо царя
налилось натужной кровью. - Слава мудрому и милосердному!
- Слава! - нерешительно подхватили вельможи. Постепенно их крики
становились все громче, постепенно к ним присоединились голоса воинов.
И вскоре сотни глоток кричали хвалу демону света; демону, который
отныне есть бог. А Артабан и Таллия усмехались.
Летавший высоко в небе орел принес весть о разрушении капища льву.
Лев усмехнулся и прошептал:
- Так говорил Заратустра.
"...по воле Ахурамазды, я этот притон дэвов разгромил и провозгласил:
"Дэвов не почитай". Там, где прежде дэвы почитались, там совершил
поклонение Ахурамазде и Арте небесной. И другое дело, что делалось дурно,
я сделал, чтобы было хорошо. То, что я сделал, все я сделал милостью
Ахурамазды. ... Говорит Ксеркс царь: Меня да хранит Ахурамазда от скверны
и мой дом и эту страну. Об этом я прошу Ахурамазду. Это мне Ахурамазда да
подаст".
(Надпись на каменной таблетке, обнаруженной в Парсе)
- Должно быть, в мире нет города более величественного, чем этот.
Хотя его лето уже прошло, но осень все еще впечатляет. И могу поклясться -
даже зима его будет прекрасна. Огромные, словно созданные титанами,
развалины, покрытые белым, снежным слоем песка...
Говоря это, Таллия любовалась изящными барельефами, что украшали
Дорогу процессий. А Демарат любовался ею.
- Я лишь однажды в жизни видела зрелище столь же великолепное. Это
Мемфис, что в Кемте. Но там уже настала зима. Зима...
Она замолчала, словно о чем-то вспоминая, и глаза ее чуть
погрустнели; затем резко повернула голову, ловя взгляд Демарата.
- Почему ты молчишь?
- Смотрю на тебя и думаю.
Таллия чуть усмехнулась.
- О чем?
- Прости за дерзость, но мне ужасно хотелось бы посмотреть какова
будет твоя зима. Будет ли она прекрасной?
Ионийка изумленно посмотрела на своего спутника, словно открывая в
нем что-то новое.
- Да, действительно дерзкое желание. И неожиданное. Неужели ты и
впрямь хочешь увидеть меня старой?
Спартиат кивнул головой.
- Да.
- Но почему?
Демарат ответил не сразу. Взяв девушку за руку, он увлек ее за собой.
Они шли по шумной многолюдной улице и горожане почтительно расступались.
То ли потому, что массивная фигура спартиата и его меч внушали уважение,
то ли оттого, что поодаль, шагах в двадцати за их спиной, шагали десять
бессмертных. С трудом подавляя желание скользнуть ладонью вверх к
шелковистой коже предплечья Таллии, Демарат с высоты своего роста изучал
ее прекрасное, словно выточенное из паросского мрамора лицо, вдыхал
сладкий запах светлых, рассыпанных по плечам волос. Ионийка лукаво подняла
глаза и спартиат слегка покраснел. Скрывая улыбку, Таллия потребовала
капризным голосом:
- Отвечай: почему?
Вопрошающие губки были столь желанны, что надо было быть воистину
спартиатом, чтобы подавить в себе желание поцеловать их. Нет, пожалуй,
надо было быть более, чем спартиатом.
- Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно. Мне кажется, что
тебе вечно суждено быть молодой.
- И что в этом дурного?
- С одной стороны - ничего. Это даже прекрасно. - Демарат понизил
голос до шепота. - Страшно, если такая красота блекнет.
- А с другой? - взгляд Таллии стал серьезен.
- Может быть, это эгоизм, но будь ты моей, мне хотелось бы, чтобы
твоя красота осталась со мной. Чтобы ты была лишь для меня.
Таллия чуть грустно усмехнулась и отбросила движением головы волосы,
упавшие на лицо.
- Это чистой воды эгоизм. Хотя я понимаю тебя. Очень хорошо понимаю.
Ты отважился сказать то, о чем предпочитают молчать. Так думают все: и
мужчины, и женщины. Ведь и те, и другие в меру эгоистичны. Только эгоизм
их разный. Мужчины воспринимают свой как нечто само собой разумеющееся,
женский эгоизм более скрытен, обычно мы прячем его под маской
заботливости. Но это не означает, что его нет. Он есть и по силе своей
превосходит мужской. Но люди обычно стесняются своего эгоизма и поэтому не
высказывают мыслей, подобных твоей, вслух. И боятся их. А вот ты не
испугался. Я люблю тебя, царь Демарат, за это.
Ее лицо озарила улыбка и спартиат счастливо рассмеялся.
- Как сладко услышать из твоих уст: люблю тебя. Повтори ты эти слова
еще раз и более искренне, и мне кажется, за моей спиной выросли бы крылья.
- Я люблю тебя, царь Демарат, - повторила Таллия, сжимая крепкими
пальчиками ладонь спартиата. - И я говорю это вполне искренне. Ты мне
интересен. А я люблю лишь тех, кто мне интересны. Ты сильный, бесстрашный,
с должным презрением относишься к смерти. Ты много пережил. Но вся беда,
твоя беда в том, что я люблю не только спартанца Демарата. Я люблю многих.
А любила стольких, что тебе даже трудно вообразить.
- Ты любишь Мардония?
Ионийка вскинула брови.
- С чего ты взял? Конечно, нет.
- Чудно...
Оборвав фразу на полуслове, спартиат внезапно прижал левой рукой
Таллию к себе, укрывая своим телом, а правой отбросил в сторону
зазевавшегося паренька-лоточника, который едва не врезался в них. Бросок
этот был столь свирепым, что несчастный отлетел чуть ли не на двадцать
локтей, разбросав по мостовой медовые пирожки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137