Вместе с ними шел Алек, которому исполнилось четырнадцать лет (он был старше Антося). Оля с нежностью посмотрела на Алека, он вызвал в ней воспоминания о старом Мышинском, на которого мальчик был похож лицом. Оля любила графа Мышинского и, в отличие от других детей, не испытывала перед ним страха; она частенько бегала через парк в Маньковку и, усевшись на подоконнике, слушала звуки пианолы. Музыка эта казалась ей фантастической. И сейчас, увидев Алека, она приветливо улыбнулась мальчику, глядя на его удлиненное лицо, на котором природа тщательно вывела каждую черточку, она вспомнила летний день в Маньковке, запах помещичьего дома и даже голос старика Мышинского. Януш боялся отца, а она нисколько не робела перед ним. Билинская улыбнулась ей одними губами, кивнула и прошла мимо, высокая и невозмутимая. При этой встрече почему-то не Оля, а Франтишек вспомнил о Спыхале; шествуя по голубому тротуару в тени Олиного зонтика, разрисованного синими маками, он вдруг залился румянцем и даже замедлил шаг.
— Ты так растолстел,— безжалостно заметила Оля,— что
даже передвигаться не можешь. Тебе во что бы то ни стало надо
похудеть.
Франтишек засеменил быстрее, но все-таки сказал:
— Не напоминай, пожалуйста, о моей тучности, все и так
знают, что я толстяк.
Около пяти Голомбек уехал в направлении Острова Мазовецкого, откуда должен был свернуть в Пустые Лоики. У Геленки температура, к счастью, не поднималась. Оля с чувством облегчения устроилась в кресле в пустой гостиной и взяла в руки книжку. Это были стихи Керубина Колышко. Но читать она не стала. Стихи эти Оля знала почти наизусть, хотя книга вышла совсем недавно. Адвокат и журналист, пустой человек Керубин Колышко вдруг заговорил в них просто, по-человечески. Оля была поражена. Она посоветовала Эдгару перед его отъездом в Америку написать несколько песен на эти слова. Было у Колышко одно стихотворение, словно пастель в серебристо-черных тонах, которое Оля спела бы для себя с таким же удовольствием, с каким пела незабываемое «Verborgenheit» или Дюпарка. Эдгар, однако, ответил, что стихи эти настолько интенсивны и так замкнуты в себе, что уже не требуют музыки.
— Совершенным стихам никакая музыка не нужна,— заметил он. Значит, и он считал эти стихи совершенными.
Случилось так, что как раз в тот момент, когда она сидела в опустевшей квартире, наслаждаясь одиночеством и перелистывая томик стихов, которые знала наизусть, вошла панна Романа и доложила о приходе Керубина Колышко. Оля недовольно поморщилась.
— В страстную пятницу? С визитом?
Пришлось принять его, хотя сейчас Оля особенно остро ощутила, насколько чужд ей этот человек. Он вошел, как всегда, стремительно, и быстро заговорил, но, увидев в руке у пани Голомбек томик своих стихов, осекся.
— Вы читаете мои стихи? — спросил он после небольшой па
узы.— Стоят ли они этого?
— Разумеется, стоят,— ответила Оля,— я их очень люблю.
Мне даже не нужно читать их, я знаю на память.
Керубин поцеловал ей руку.
— Я не заслужил этого,— сказал он.
А Оля вдруг почувствовала сострадание к нему. Он показался ей совсем жалким, хотя бы из-за контраста между стихами, которые он писал, и его внешним видом. Стихи были любовные, и почти все посвящены какому-то глубокому чувству. «Чувство это наверняка вымышленное,— решила Оля,— потому что за Керубином ничего такого не водится. Ведь если бы что-нибудь было, разве в Варшаве утаишь! Да и трудно представить женщину, которая могла бы ответить взаимностью на чувства, пусть даже самые бурные, этого человека, на редкость некрасивого, даже отталкивающего».
Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:
— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?
Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие
от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал... но сейчас мысли его были заняты совсем другим.
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.
— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное
в жизни...» Неужели любви действительно нет?
Керубин быстро сообразил, в чем дело.
— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь... а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь... И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое... Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?
— Потому что случается испытывать любовь,— сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.
— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко.— В жизни еще не встречал настоящей любви!
Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.
Она повернулась к Колышко.
— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и
знакомы с ней.
В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:
— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю,
что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел
он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь
заказы опаздывают... Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по теле
фону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке
чирей, болит невыносимо... Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра,
потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и
ждать помощи неоткуда...
Оля тоже забеспокоилась.
— Ай, ай, ай,— сказала она,— что же будет? Франек ужасно расстроится.
— Великая беда! — засмеялся Керубин.— Клиенты получат товар в семь или завтра утром...
— Сюзанна говорит,— продолжала Кошекова,— что, несмотря на чирей, ей придется работать всю ночь. Болезнь болезнью, а у люден к празднику должны быть мазурки...
— Не у всех,— перебил ее Колышко.
— Почти у всех,— отрезала Кошекова.
— Знаете, пан Керубин,— сказала Оля, машинально захлопнув крышку рояля,— это не шутка. Наша фирма пользуется уважением, и уважение это покоится на том, что мы всегда строго соблюдаем сроки...
— И не только на этом,— добавила Кошекова.
— В значительной степени. Конечно, дело еще в качестве товара, это главное. Но сейчас доверие к фирме под угрозой. Франек будет сильно огорчен, когда узнает об этом.
— Но он узнает об этом лишь после праздников.
— Может, поедем и поможем Сюзанне? — предложила Кошекова.
Оля смущенно посмотрела на Керубина, продолжая вертеть в руках томик его стихов.
— Поедемте вместе! — воскликнул Колышко.— Я никогда не видел, как пекут печенье.
— Тогда возьмем такси...
В городе царило праздничное оживление. Варшава медленно погружалась в синеватую весеннюю дымку, вечер и ночь обещали быть очень теплыми. Все магазины были освещены и полны покупателей. Так же оживленно и светло было на мостах, только внизу угадывалось движение темной и глубокой воды. Но издали Висла казалась светлее, воды в ней, как обычно весной, было много, и отмели скрылись.
Пекарня помещалась в небольшом доме на Грохове, довольно далеко от Рондо Вашингтона. Когда они вошли в первую комнату, навстречу им выскочила всполошенная Сюзанна.
— Сама пани приехала? Это уж ни к чему,— бормотала она, торопливо застегивая поношенный белый халат и поправляя взлохмаченные волосы.
— Дорогая Сюзанна,— обратилась к ней Оля,— не можем ли мы помочь вам чем-нибудь?
— Пани, дорогая! Ну какая от вас помощь? — довольно невежливо ответила Сюзанна, подбоченясь.
Девушки и пожилые глазировщицы, стоявшие вдоль длинных деревянных, не очень чистых столов, втихомолку посмеивались.
— Тут специалисты нужны.
Кошекова возмутилась.
— Вас, Сюзанна, еще и в помине не было, а я сопливой девчонкой уже стояла вот здесь и смазывала этот трехслойный пирог
с изюмом и корицей. Так что меня не поразишь!
Оля, конечно, не могла привести подобный аргумент и поэтому неуверенно поглядывала на Колышко, который откровенно смеялся.
Чтобы разрядить обстановку, Оля обратилась к Сюзанне:
— Ну, как ваша рука?
— А вот так,— ответила Сюзанна, одним движением задрав рукав выше локтя. Почти на самом сгибе сидел огромный красный чирей.
— Чирей с доброе пирожное,— добавила она.
— И вы его не завязываете? — робко спросила Оля.
— Как прорвет, так завяжу,— отрезала Сюзанна.
Керубин нервно хихикал.
Глазировщицы работали за двумя длинными и узкими столами. Из соседнего помещения, откуда несло нестерпимым жаром,
маленькие девочки приносили широкие противни с только что выпеченными листами теста. Другие девочки подносили большие фаянсовые миски с приготовленной массой, фаянсовые валики и пестики. В некоторых мисках масса была горячая, зеленого или розового цвета, в других — холодная, приготовленная на растительном масле. Девушки, работавшие в начале стола, ловко рассекали длинными ножами листы печеного теста и передавали их дальше,— здесь тесто смазывали повидлом или холодной массой, затем складывали слои в строго установленном порядке: слой песочного, слой повидла, слой бисквита, кофейная масса и в заключение ореховый или хлебный слой, во всяком случае, что-нибудь темное. Уложенные в таком порядке слои попадали в руки к мастерицам-глазировщхщам. Те должны были с молниеносной быстротой вылить на мазурку горячую массу белого, розового или зеленого цвета и так же быстро и притом аккуратно размазать ее по всей мазурке, чтобы и поверхность была гладкой, и слой был равномерным. Длинные ножи, поминутно окунаемые в воду, ловко разглаживали поверхность мазурок. Далее стояли накладчицы, которые быстрыми и однообразными движениями накладывали на тесто сухое варенье. Их помощницы разрезали длинными ножницами зеленые побеги дягиля, сваренного в сахаре, и втыкали их между засахаренными вишнями, абрикосами и кружочками из апельсиновой корки.
— Не думал, что это так сложно,— заметил Керубин, внимательно присматриваясь к работе.
В конце стола работали отдельщицы, у каждой в руках была жестяная лейка, из нее они выдавливали на мазурку марципановые завитушки, а в центре делали несколько украшений «в стиле рококо».
— Как же вы тут управляетесь? — деловито спросила Коше-кова у Сюзанны.
— Да вот так. Дело не стоит. Только что отправили в кондитерскую все заказы на пять часов. Сейчас готовим заказы для филиала на Вспульной и на Жолибоже. Взамен двух заболевших глазировщиц я нашла тут одну девушку, из Парижа приехала. Работала там в польской кондитерской. За двоих управляется.
— Это которая? — спросила Оля, но тут же сама заметила новенькую.
Та стояла за столом справа и необычайно быстрыми и точными движениями размазывала горячую розовую глазурь, которую выливала из грязной кастрюли ее соседка. Новенькой нельзя было дать больше пятнадцати лет; это была высокая, худая и довольно некрасивая девочка. В профиль она напоминала хищную птицу. Длинные слипшиеся волосы свисали из-под косынки, обрамляя худенькое лицо. Большие бархатистые глаза метали из-под надвинутой косынки колючие взгляды во все стороны. Без тени смущения взглянула она на приблизившуюся к ней Олю.
— У нас в Париже работают не то что у вас,— сказала она
тоном превосходства и передала соседке обмазанную мазурку.
Оля улыбнулась и ответила:
— Вот и хорошо, научишь наших девушек работать.
К столу подошел Керубин. Он пристально вгляделся в девочку.
— А как тебя зовут? — спросил он ее.
— Жермена,— резко ответила она, обрабатывая уже новую мазурку.
Девушки за столом дружно засмеялись.
— Глупая она и упрямая,— безапелляционно заявила Сюзан
на,— ее вовсе не Жерменой зовут, а Ядей...
— Ты давно приехала из Франции? — поинтересовалась Оля.
— Да, уже месяца два,— ответила Ядя низким, хриплым голосом, она явно умышленно подражала voix-canaille. Дядюшке моему что-то в голову стукнуло, вот он и приехал сюда...
— Родителей у нее нет,— вмешалась Сюзанна,— у дяди она воспитывается. А он мастером работает тут, на Праге, на каком-то заводе...
— А в Париже тебе лучше было? — спросил Керубин, ближе подойдя к «Жермене».
Она хмуро посмотрела на него и промолчала. Потом пожала плечами. Высунув язык от усердия, она обмазывала очередную мазурку.
— Конечно! Что за вопрос? — сказала девочка после долгой паузы.
— А как фамилия твоего дядюшки? — спросил Колышко.
— Да ведь вы знаете...— неожиданно ответила она. Ее большие глаза выражали недоброжелательство и презрение, но взгляд был проницательным.— Знаете вы. Зачем же спрашивать? Я вас в Париже видела... Я приносила пирожные в посольство...
— Вот глупенькая,— сказал Керубин, обращаясь к Оле.— Откуда же мне знать, как зовут ее дядюшку? Я ее саму-то в Париже не заметил.
.— А дедушка мой — слуга,— совсем приглушенно прошептала «Жермена».— Ну, слуга он у княгини Билинской. Вевюрский его фамилия...
— А, слышал что-то в этом роде,— сказал несколько раздраженный Колышко.— Твой дядя дружит с паном Янушем? Правда?
Девочка пожала плечами.
Тем временем ее соседка, увлеченная их разговором, неосторожно пролила глазурь.
— Смотри, куда льешь, холера! — крикнула Ядя и ударила
ее плоской стороной ножа по руке.— Ты что делаешь? — И угрюмо бросила Керубину: — Ну дружит, ну и что?
Колышко взял Олю под руку.
— Пойдемте отсюда,— сказал он.— Мы только мешаем здесь
и нервируем панну Жермену. А это во вред мазуркам.
Даже не оглянувшись, он взял Олю под руку и вывел из мастерской. За ними семенили Сюзанна и пани Кошекова.
— Очень способная девушка,— шептала мастерица на ухо се
стре хозяина,— очень способная. Но на язык дерзка. Хорошо еще,
что не наговорила при господах чего-нибудь похуже.
X
Янек Вевюрский действительно возвратился из Франции несколько месяцев назад и поступил работать на завод охотничьих патронов «Капсюль» на Таргувке. С жильем кое-как устроился у родственницы отца на Виленской. Втроем — с Яной и «Жерменой» — они ютились в одной комнате, а кухня была общая с другими жильцами, которых, кстати сказать, было довольно много. «Жермена», не стесняясь, упрекала дядю и тетю за необдуманное возвращение и отравляла им все свободные вечера, но Яна поддерживала мужа и притом совершенно искренне, так как она и в самом деле была рада, что вернулась в Польшу. Разумеется, ей лучше было бы в деревне, поближе к родне и вообще на родной сторонке, но с Янеком можно было жить, в конце концов, и в Варшаве. Вот только с Ядей были сплошные огорчения.
Девушка она была проворная, толковая, быстро усваивала любое новое дело, но зато и с работы ее выбрасывали быстро. Ни в Париже, ни в Варшаве она не задерживалась долго на одном месте.
У Янека дела складывались недурно, хотя зарабатывал он мало. Работа ему нравилась, люди тоже. «Капсюль» был старой варшавской фирмой с немного патриархальным укладом. Сам завод возник, собственно, не так давно и выглядел еще как новый, но у колыбели его стояла старая варшавская фирма Губе и Злотого «Наездник и охотник», которая помещалась в больших торговых залах на первом этаже дома Замойских на Новом Святе. В купеческих кругах Варшавы ходил анекдот: «Почему фирма называется «Наездник и охотник?» Потому что Губе охотится, а Злотый на нем ездит верхом».
Завод находился на Таргувке; в недавно выстроенных корпусах выпускали капсюли и готовые охотничьи патроны. Рядом с двумя большими корпусами начали возводить огромную, высотой в шестьдесят метров башню для производства дроби, которая, как известно, образуется в результате падения расплавленного свинца с очень большой высоты. Янека поначалу поставили каменщиком на строительство башни. Работа была тяжелая и сложная, потому что кирпичи клали по бетону. Но у Губе, как у истинного охотника, был наметан глаз на бойких и умных людей, и он вскоре перевел Янека в цех — сначала на резку картона, а потом и на токарный станок, который обрабатывал металл для капсюлей.
Старику Губе Вевюрский понравился, и он проникся доверием к новичку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— Ты так растолстел,— безжалостно заметила Оля,— что
даже передвигаться не можешь. Тебе во что бы то ни стало надо
похудеть.
Франтишек засеменил быстрее, но все-таки сказал:
— Не напоминай, пожалуйста, о моей тучности, все и так
знают, что я толстяк.
Около пяти Голомбек уехал в направлении Острова Мазовецкого, откуда должен был свернуть в Пустые Лоики. У Геленки температура, к счастью, не поднималась. Оля с чувством облегчения устроилась в кресле в пустой гостиной и взяла в руки книжку. Это были стихи Керубина Колышко. Но читать она не стала. Стихи эти Оля знала почти наизусть, хотя книга вышла совсем недавно. Адвокат и журналист, пустой человек Керубин Колышко вдруг заговорил в них просто, по-человечески. Оля была поражена. Она посоветовала Эдгару перед его отъездом в Америку написать несколько песен на эти слова. Было у Колышко одно стихотворение, словно пастель в серебристо-черных тонах, которое Оля спела бы для себя с таким же удовольствием, с каким пела незабываемое «Verborgenheit» или Дюпарка. Эдгар, однако, ответил, что стихи эти настолько интенсивны и так замкнуты в себе, что уже не требуют музыки.
— Совершенным стихам никакая музыка не нужна,— заметил он. Значит, и он считал эти стихи совершенными.
Случилось так, что как раз в тот момент, когда она сидела в опустевшей квартире, наслаждаясь одиночеством и перелистывая томик стихов, которые знала наизусть, вошла панна Романа и доложила о приходе Керубина Колышко. Оля недовольно поморщилась.
— В страстную пятницу? С визитом?
Пришлось принять его, хотя сейчас Оля особенно остро ощутила, насколько чужд ей этот человек. Он вошел, как всегда, стремительно, и быстро заговорил, но, увидев в руке у пани Голомбек томик своих стихов, осекся.
— Вы читаете мои стихи? — спросил он после небольшой па
узы.— Стоят ли они этого?
— Разумеется, стоят,— ответила Оля,— я их очень люблю.
Мне даже не нужно читать их, я знаю на память.
Керубин поцеловал ей руку.
— Я не заслужил этого,— сказал он.
А Оля вдруг почувствовала сострадание к нему. Он показался ей совсем жалким, хотя бы из-за контраста между стихами, которые он писал, и его внешним видом. Стихи были любовные, и почти все посвящены какому-то глубокому чувству. «Чувство это наверняка вымышленное,— решила Оля,— потому что за Керубином ничего такого не водится. Ведь если бы что-нибудь было, разве в Варшаве утаишь! Да и трудно представить женщину, которая могла бы ответить взаимностью на чувства, пусть даже самые бурные, этого человека, на редкость некрасивого, даже отталкивающего».
Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:
— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?
Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие
от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал... но сейчас мысли его были заняты совсем другим.
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.
— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное
в жизни...» Неужели любви действительно нет?
Керубин быстро сообразил, в чем дело.
— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь... а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь... И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое... Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?
— Потому что случается испытывать любовь,— сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.
— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко.— В жизни еще не встречал настоящей любви!
Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.
Она повернулась к Колышко.
— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и
знакомы с ней.
В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:
— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю,
что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел
он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь
заказы опаздывают... Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по теле
фону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке
чирей, болит невыносимо... Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра,
потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и
ждать помощи неоткуда...
Оля тоже забеспокоилась.
— Ай, ай, ай,— сказала она,— что же будет? Франек ужасно расстроится.
— Великая беда! — засмеялся Керубин.— Клиенты получат товар в семь или завтра утром...
— Сюзанна говорит,— продолжала Кошекова,— что, несмотря на чирей, ей придется работать всю ночь. Болезнь болезнью, а у люден к празднику должны быть мазурки...
— Не у всех,— перебил ее Колышко.
— Почти у всех,— отрезала Кошекова.
— Знаете, пан Керубин,— сказала Оля, машинально захлопнув крышку рояля,— это не шутка. Наша фирма пользуется уважением, и уважение это покоится на том, что мы всегда строго соблюдаем сроки...
— И не только на этом,— добавила Кошекова.
— В значительной степени. Конечно, дело еще в качестве товара, это главное. Но сейчас доверие к фирме под угрозой. Франек будет сильно огорчен, когда узнает об этом.
— Но он узнает об этом лишь после праздников.
— Может, поедем и поможем Сюзанне? — предложила Кошекова.
Оля смущенно посмотрела на Керубина, продолжая вертеть в руках томик его стихов.
— Поедемте вместе! — воскликнул Колышко.— Я никогда не видел, как пекут печенье.
— Тогда возьмем такси...
В городе царило праздничное оживление. Варшава медленно погружалась в синеватую весеннюю дымку, вечер и ночь обещали быть очень теплыми. Все магазины были освещены и полны покупателей. Так же оживленно и светло было на мостах, только внизу угадывалось движение темной и глубокой воды. Но издали Висла казалась светлее, воды в ней, как обычно весной, было много, и отмели скрылись.
Пекарня помещалась в небольшом доме на Грохове, довольно далеко от Рондо Вашингтона. Когда они вошли в первую комнату, навстречу им выскочила всполошенная Сюзанна.
— Сама пани приехала? Это уж ни к чему,— бормотала она, торопливо застегивая поношенный белый халат и поправляя взлохмаченные волосы.
— Дорогая Сюзанна,— обратилась к ней Оля,— не можем ли мы помочь вам чем-нибудь?
— Пани, дорогая! Ну какая от вас помощь? — довольно невежливо ответила Сюзанна, подбоченясь.
Девушки и пожилые глазировщицы, стоявшие вдоль длинных деревянных, не очень чистых столов, втихомолку посмеивались.
— Тут специалисты нужны.
Кошекова возмутилась.
— Вас, Сюзанна, еще и в помине не было, а я сопливой девчонкой уже стояла вот здесь и смазывала этот трехслойный пирог
с изюмом и корицей. Так что меня не поразишь!
Оля, конечно, не могла привести подобный аргумент и поэтому неуверенно поглядывала на Колышко, который откровенно смеялся.
Чтобы разрядить обстановку, Оля обратилась к Сюзанне:
— Ну, как ваша рука?
— А вот так,— ответила Сюзанна, одним движением задрав рукав выше локтя. Почти на самом сгибе сидел огромный красный чирей.
— Чирей с доброе пирожное,— добавила она.
— И вы его не завязываете? — робко спросила Оля.
— Как прорвет, так завяжу,— отрезала Сюзанна.
Керубин нервно хихикал.
Глазировщицы работали за двумя длинными и узкими столами. Из соседнего помещения, откуда несло нестерпимым жаром,
маленькие девочки приносили широкие противни с только что выпеченными листами теста. Другие девочки подносили большие фаянсовые миски с приготовленной массой, фаянсовые валики и пестики. В некоторых мисках масса была горячая, зеленого или розового цвета, в других — холодная, приготовленная на растительном масле. Девушки, работавшие в начале стола, ловко рассекали длинными ножами листы печеного теста и передавали их дальше,— здесь тесто смазывали повидлом или холодной массой, затем складывали слои в строго установленном порядке: слой песочного, слой повидла, слой бисквита, кофейная масса и в заключение ореховый или хлебный слой, во всяком случае, что-нибудь темное. Уложенные в таком порядке слои попадали в руки к мастерицам-глазировщхщам. Те должны были с молниеносной быстротой вылить на мазурку горячую массу белого, розового или зеленого цвета и так же быстро и притом аккуратно размазать ее по всей мазурке, чтобы и поверхность была гладкой, и слой был равномерным. Длинные ножи, поминутно окунаемые в воду, ловко разглаживали поверхность мазурок. Далее стояли накладчицы, которые быстрыми и однообразными движениями накладывали на тесто сухое варенье. Их помощницы разрезали длинными ножницами зеленые побеги дягиля, сваренного в сахаре, и втыкали их между засахаренными вишнями, абрикосами и кружочками из апельсиновой корки.
— Не думал, что это так сложно,— заметил Керубин, внимательно присматриваясь к работе.
В конце стола работали отдельщицы, у каждой в руках была жестяная лейка, из нее они выдавливали на мазурку марципановые завитушки, а в центре делали несколько украшений «в стиле рококо».
— Как же вы тут управляетесь? — деловито спросила Коше-кова у Сюзанны.
— Да вот так. Дело не стоит. Только что отправили в кондитерскую все заказы на пять часов. Сейчас готовим заказы для филиала на Вспульной и на Жолибоже. Взамен двух заболевших глазировщиц я нашла тут одну девушку, из Парижа приехала. Работала там в польской кондитерской. За двоих управляется.
— Это которая? — спросила Оля, но тут же сама заметила новенькую.
Та стояла за столом справа и необычайно быстрыми и точными движениями размазывала горячую розовую глазурь, которую выливала из грязной кастрюли ее соседка. Новенькой нельзя было дать больше пятнадцати лет; это была высокая, худая и довольно некрасивая девочка. В профиль она напоминала хищную птицу. Длинные слипшиеся волосы свисали из-под косынки, обрамляя худенькое лицо. Большие бархатистые глаза метали из-под надвинутой косынки колючие взгляды во все стороны. Без тени смущения взглянула она на приблизившуюся к ней Олю.
— У нас в Париже работают не то что у вас,— сказала она
тоном превосходства и передала соседке обмазанную мазурку.
Оля улыбнулась и ответила:
— Вот и хорошо, научишь наших девушек работать.
К столу подошел Керубин. Он пристально вгляделся в девочку.
— А как тебя зовут? — спросил он ее.
— Жермена,— резко ответила она, обрабатывая уже новую мазурку.
Девушки за столом дружно засмеялись.
— Глупая она и упрямая,— безапелляционно заявила Сюзан
на,— ее вовсе не Жерменой зовут, а Ядей...
— Ты давно приехала из Франции? — поинтересовалась Оля.
— Да, уже месяца два,— ответила Ядя низким, хриплым голосом, она явно умышленно подражала voix-canaille. Дядюшке моему что-то в голову стукнуло, вот он и приехал сюда...
— Родителей у нее нет,— вмешалась Сюзанна,— у дяди она воспитывается. А он мастером работает тут, на Праге, на каком-то заводе...
— А в Париже тебе лучше было? — спросил Керубин, ближе подойдя к «Жермене».
Она хмуро посмотрела на него и промолчала. Потом пожала плечами. Высунув язык от усердия, она обмазывала очередную мазурку.
— Конечно! Что за вопрос? — сказала девочка после долгой паузы.
— А как фамилия твоего дядюшки? — спросил Колышко.
— Да ведь вы знаете...— неожиданно ответила она. Ее большие глаза выражали недоброжелательство и презрение, но взгляд был проницательным.— Знаете вы. Зачем же спрашивать? Я вас в Париже видела... Я приносила пирожные в посольство...
— Вот глупенькая,— сказал Керубин, обращаясь к Оле.— Откуда же мне знать, как зовут ее дядюшку? Я ее саму-то в Париже не заметил.
.— А дедушка мой — слуга,— совсем приглушенно прошептала «Жермена».— Ну, слуга он у княгини Билинской. Вевюрский его фамилия...
— А, слышал что-то в этом роде,— сказал несколько раздраженный Колышко.— Твой дядя дружит с паном Янушем? Правда?
Девочка пожала плечами.
Тем временем ее соседка, увлеченная их разговором, неосторожно пролила глазурь.
— Смотри, куда льешь, холера! — крикнула Ядя и ударила
ее плоской стороной ножа по руке.— Ты что делаешь? — И угрюмо бросила Керубину: — Ну дружит, ну и что?
Колышко взял Олю под руку.
— Пойдемте отсюда,— сказал он.— Мы только мешаем здесь
и нервируем панну Жермену. А это во вред мазуркам.
Даже не оглянувшись, он взял Олю под руку и вывел из мастерской. За ними семенили Сюзанна и пани Кошекова.
— Очень способная девушка,— шептала мастерица на ухо се
стре хозяина,— очень способная. Но на язык дерзка. Хорошо еще,
что не наговорила при господах чего-нибудь похуже.
X
Янек Вевюрский действительно возвратился из Франции несколько месяцев назад и поступил работать на завод охотничьих патронов «Капсюль» на Таргувке. С жильем кое-как устроился у родственницы отца на Виленской. Втроем — с Яной и «Жерменой» — они ютились в одной комнате, а кухня была общая с другими жильцами, которых, кстати сказать, было довольно много. «Жермена», не стесняясь, упрекала дядю и тетю за необдуманное возвращение и отравляла им все свободные вечера, но Яна поддерживала мужа и притом совершенно искренне, так как она и в самом деле была рада, что вернулась в Польшу. Разумеется, ей лучше было бы в деревне, поближе к родне и вообще на родной сторонке, но с Янеком можно было жить, в конце концов, и в Варшаве. Вот только с Ядей были сплошные огорчения.
Девушка она была проворная, толковая, быстро усваивала любое новое дело, но зато и с работы ее выбрасывали быстро. Ни в Париже, ни в Варшаве она не задерживалась долго на одном месте.
У Янека дела складывались недурно, хотя зарабатывал он мало. Работа ему нравилась, люди тоже. «Капсюль» был старой варшавской фирмой с немного патриархальным укладом. Сам завод возник, собственно, не так давно и выглядел еще как новый, но у колыбели его стояла старая варшавская фирма Губе и Злотого «Наездник и охотник», которая помещалась в больших торговых залах на первом этаже дома Замойских на Новом Святе. В купеческих кругах Варшавы ходил анекдот: «Почему фирма называется «Наездник и охотник?» Потому что Губе охотится, а Злотый на нем ездит верхом».
Завод находился на Таргувке; в недавно выстроенных корпусах выпускали капсюли и готовые охотничьи патроны. Рядом с двумя большими корпусами начали возводить огромную, высотой в шестьдесят метров башню для производства дроби, которая, как известно, образуется в результате падения расплавленного свинца с очень большой высоты. Янека поначалу поставили каменщиком на строительство башни. Работа была тяжелая и сложная, потому что кирпичи клали по бетону. Но у Губе, как у истинного охотника, был наметан глаз на бойких и умных людей, и он вскоре перевел Янека в цех — сначала на резку картона, а потом и на токарный станок, который обрабатывал металл для капсюлей.
Старику Губе Вевюрский понравился, и он проникся доверием к новичку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72