. Если бы я не был самим собой, если бы не знал, сколько надо сделать...
— Однако ты не умен, Янушек.— Ариадна рассмеялась.— Ведь ты ничего не делаешь.
— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.
— А я уже через две недели уезжаю,— вдруг сказала Ариадна.
— Кто знает, я, может, еще раньше. Моя сестра выехала в Палермо.
— Люди иногда встречаются спустя многие годы, но это обычно ни к чему не приводит. Уж лучше бы не встречались.
— Ах, Ариадна. Ведь я...
Януш не докончил фразу. На Сене пронзительно засвистел пароходик — какая-то лодка шмыгнула у него под носом.
— Ну, до свиданья. Еще увидимся.— Ариадна встала.—
В воскресенье Гданский устраивает какой-то прием на своей бар
же. Adieu!
Она подала Янушу руку и ушла, прежде чем тот успел что-либо сказать. Ошеломленный, он постоял с минуту, потом взглянул на часы и неторопливо направился вдоль реки в сторону «Сенполя».
X
Было уже поздно, дверь у Вевюрских оказалась заперта, но в окнах горел свет. Они, очевидно, не спали. Януш стал на цыпочки м постучал в окно. Янек, в нижней рубашке, отворил окно, высунулся наружу и, увидав Януша, удивился.
— О, это вы! — сказал он.— Прошу, прошу вас, дорогой. Сию
минуту открою.
В больших дверях магазина, закрытых жалюзи, была маленькая дверка. Янек отпер ее и впустил Януша. Жена его уже лежала в постели, а сам Вевюрский, видимо, читал. Он со смущенной улыбкой взглянул на гостя, когда тот присел к столу и посмотрел на обложку книги. Это был «Пан Тадеуш».
Януш и сам не понимал, зачем он пришел к Вевюрскому. Он не думал о Янеке эти последние дни, не вспомнил о нем даже тогда, когда Ариадна внезапно ушла, оставив его на скамье под каштанами возле Сены, но инстинктивно направился в сторону этой улочки: так раненый зверь влачится в свою нору. Ему хотелось оказаться в доме, среди людей, в семье, увидеть кого-нибудь, кто хоть как-то был связан с его жизнью. Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Таким же одиноким, как в те мгновения, когда до него доносился свисток паровоза, но то длилось секунды, а теперь чувство пробуждения в одиночестве — как в детстве — вовсе не покидало его. Словно приступ острой боли овладел им: он машинально говорил, что-то делал и при этом испытывал беспредельное одиночество. На всем белом свете не было в эту минуту ни единого существа, которое бы думало о нем. Януш прекрасно знал это. Но поведать обо всем этом Вевюрскому не смог бы, Януш взглянул на Вевюрского. Янек сидел по другую сторону стола в расстегнутой рубахе и смотрел на Януша с любопытством — он явно ждал, когда тот заговорит. Рядом, за столиком, при свете маленькой лампочки «Жермена» решала задачки по арифметике. Она даже не пошевельнулась, словно не заметила появления Януша, но, присмотревшись к ней, Януш понял, что она ради него так сосредоточенна и серьезна и, считая про себя, беззвучно шевелит губами: хочет показать свое прилежание. Он увидел ее маленькое личико, озаренное светом лампы, и подумал, что эта девочка полна безмятежного спокойствия.
— Вы, граф, огорчены смертью старой княгини? — спросил
Вевюрский, вероятно по-своему истолковав поздний визит
Януша.
Мышинский усмехнулся.
— Да нет,— честно ответил он,— это меня не касается. Я мало знал княгиню.
— Верьте моему слову,— продолжал Янек,— там какой-то подвох, видно, хотят ограбить вашего племянника, маленького Алека. Отец не раз говорил.
— Да нет,— сказал Януш,— кто это может сделать? Там никого нет, к тому же после княгини не так много осталось...
— Много не много, а одни брильянты чего стоят! Отец всегда говорил, что Потелиос их стибрит... едва княгиня закроет
глаза.
Янугл вспомнил о лютой ненависти, которую питали друг к другу Станислав и Потелиос. Впрочем, Станислав ни с кем не жил в дружбе.
— Что вы говорите, Янек! — воскликнул Януш.— С какой
стати?
С минуту в комнате царило молчание. Наконец Мышинский заговорил:
— Простите меня великодушно за это позднее вторжение. Но
мне действительно было тяжко. Понимаете, Янек, я очень одинок.
Он робко и испытующе посмотрел на молодого рабочего.
— Жениться вам надо, вот что! — рассмеялся Вевюрский.— С бабой тяжелый крест, а без бабы еще хуже. Верно?
— Кто его знает! Женщины меня сторонятся... Понимаете, я хотел жениться на панне Тарло, которая устроила у вас ясли... Но она хочет уйти в монастырь, потому что ее бросил жених. Вот видите, как все складывается.
Вевюрский, изумленный, широко открыл глаза. А Янушу хотелось смеяться — так примитивно выглядела его история, изложенная в общих чертах. Все недомолвки, телефонные звонки, встречи, разговоры, слезы оказалось возможным свести к этой убогой схеме. Собственно, так оно и было, остальное — только домысел.
— А что бы вы стали делать с такой женщиной? — промолвил Янек.— Никакой от нее радости. Говорят, у нее был уже не
один жених. Куцая такая, остриженная. Ведь ничего хорошего
из этого все равно не получилось бы.
Януш пытался улыбаться, но это давалось ему с трудом. Вевюрский видел это, но по-прежнему прикидывался благодушным.
— Дорогой вы мой, да мы вам такую невесту найдем! А пригласите меня на свадьбу?
Тут Вевюрский испугался, что хватил лишку, был слишком фамильярен с родственником «старой княгини».
— Я. конечно, шучу,— добавил он, стараясь говорить уважительно.— Кому в голову придет приглашать простых людей на графскую свадьбу?
— Моя свадьба не будет графской.
— Допустим, но вы устроите свадьбу на свой лад, как и я когда-то устраивал свою. Мы друг дружке не указка.
В этот момент «Жермена» взглянула на Януша, и в ее взгляде открылось столько женственности, что это озадачило Мышивинского. С какой-то загадочной силой уставились на него эти детские глаза. Януш выдержал ее взгляд. Ядя подняла глаза к потолку и поднесла к губам зажатый в руке желтый карандаш. Януш с минуту молчал, пораженный этим взглядом.
— А если бы мне захотелось? — спросил он.— Если бы я при
гласил вас на свадьбу? Если бы пожелал, чтобы вы стали моим
шафером, моим другом?
Лицо Янека вдруг стало серьезным.
— Что тут много говорить? — отозвался он, помолчав немного.—Каждому свое. Вы, граф, сколько бы мужиков и лакеев на
свою свадьбу ни пригласили, все равно ни сами на нашу сторону
не перейдете, ни нас на свою не перетянете.
Януш задумался.
— Так как же вы полагаете? Значит, человек человеку не брат?
— Человек человеку волк — не слыхали? — на этот раз почти грозно произнес Янек.— Бедный человек — ну это еще куда ни шло... это другое дело. А уж что касается богатых — извините. Какой же вы мне брат, пан граф? Вы граф — и все! Богат, одет как картинка, а если и милостив, то эдак по-барски, от такой милости порой все нутро переворачивается. Я против вас ничего не имею, вы добрый, и в Варшаве вас все уважают, ничего не скажешь. Но вы ясновельможный пан, а я рабочий. Нет между нами согласия и быть не может.
Опершись локтями о стол, он говорил почти с ненавистью:
— Конечно, вы к нам пожаловали, я вас приглашал, вы у
меня пили и ели. Но будьте спокойны, вы меня в своем доме ни
хлебом, ни водкой не угощали и не угостите. На свадьбу вы меня,
может, и пригласите, а вот на чашку чаю в воскресенье — никогда.
Ведь вам со мной не о чем разговаривать, вы ученый, а я — тем
нота, вот оно что!
Теперь он встал из-за стола, высокий, стройный, верхняя половина его фигуры тонула во мраке, лица не было видно, но, впрочем, Януш не смотрел на своего собеседника. Склонившись над столом, он не отрывал взгляда от красных и синих клеток на полотняной скатерти.
— Нет между нами ничего, кроме пропасти, такой же огром
ной, как в Силезии под горой Святой Анны. Может, пропасть эта
еще глубже, чем между нами и немцами...
Януш поднял голову.
— Что вы говорите, Ян! — беззвучно прошептал он.
Янек остановился с поднятой рукой.
— Верно. Слишком много наговорил и неумно. Может, мы и
были бы вместе... иногда... Януш пожал плечами.
— Я бы и в других делах хотел быть вместе с вами.
Янек присел к столу и снова постарался придать своему лицу любезное выражение.
— Чего нет, того нет, пан граф. Об этом и говорить не стоит.
Может, в будущем, когда наши дети подрастут, то и пропасть эту
засыплют, и горой Святой Анны завладеют, ну и вообще... А пока
наведывайтесь, как только захочется. Я всегда рад видеть поляка,
потолковать о польских делах. Ведь я уже давно из Польши... и
когда вернусь — не знаю.
— Вы должны вернуться, Ян,— сказал Януш очень мягко.
Он старался говорить ровно, не меняя голоса, так как боялся
разрыдаться. Япуш испытывал неизведанную доселе жалость к самому себе и действительно считал себя очень несчастным. Вевюрский, очевидно, заметил выражение лица Мышинского, ибо взглянул на него повнимательнее. Но тут маленькая Ядя вдруг громко расплакалась, уронив голову на лежащую перед ней книжку.
— О-ой-й!—плакала она.— О-о-о! Не могу решить задачу!
Вевюрский подошел к ней и попытался ее успокоить. Из соседнем комнаты донесся голос разбуженной Янки:
— Что случилось? Почему малышка плачет?
— Ничего, ничего,— ответил жене Вевюрский, не переставая гладить девочку по голове.
И действительно, Ядя сразу же успокоилась, подняла голову и бросила украдкой взгляд на Януша, словно желая проверить, какое произвела впечатление. Вевюрский вслух прочел задачу (с трудом произнося французские фразы), девочка внимательно слушала. Когда он кончил, она сказала:
— Уже поняла. Сейчас сделаю,— и бойко принялась писать
в тетрадке.
Вевюрский вернулся к столу. В руке он держал маленькую афишу.
— Поглядите, что мне принесли,— показал он.— Дают какое-то представление в зале агрокультуры. Билеты можно приобрести, но это довольно далеко... Может, пойдете со мной? Это будет
через неделю. Зайдите ко мне послезавтра утром, поедем за би
летами.
Януш взглянул на афишку — на ней было написано крупными буквами: «Лилюли», пьеса господина Ромена Роллана», а ниже мелким шрифтом излагались подробности.
— Это любительский спектакль, там, дорогой, играют одни
рабочие,— заметил Вевюрский,— хотелось бы поглядеть.
Януш обещал прийти послезавтра.— Ехать придется до Лила, за Порт де Лила, это далековато, но прокатимся. Хорошо? — добавил Янек мягче, словно желая успокоить Мышинского.
Януш встал, простился — Янек проводил его до низкой дверцы — и вышел на уже совсем опустевшую улицу. На перекрестке, за синагогой, ему встретился какой-то человек, вдребезги пьяный. Он брел посреди тротуара, пошатываясь из стороны в сторону, и громко пел: «Эх, как весело в солдатах», Янушу вспомнилось, как он впервые пел эту песенку с маленьким Собанским на Подолье, сидя на зарядном ящике. И ему стало как-то не по себе.
XI
Билинская и Спыхала долетели до Неаполя, там сели на пароход Неаполь — Палермо и вечером отправились в путь по довольно неспокойному морю. Спыхала не спал почти всю ночь — бурное море, жара, духота не давали ему сомкнуть глаз. Он открыл иллюминатор, под которым с тихим гулом колыхались тяжелые волны. После полуночи на горизонте возникла высокая пирамида вулкана Стромболи. Вулкан от самого подножия рдел изнутри огнями и был похож на лицо актера, озаренное искусственным светом рампы. К утру посвежело, они подошли к Палермо. Вода залива была спокойной, но серой, город, залитый восходящим солнцем, подымался амфитеатром. Монте Пеллигрино, гора Святой Розалии, с плоской как стол вершиной, вздымалась, вся голубая, справа от порта.
Спыхала отвез Марию на виа делла Либерта, в особняк графов Казерта. Она исчезла за стеной из песчаника, словно за портьерой. Заспанный мальчишка, черный как ночь, взял вещи княгини, с любопытством поглядывая на господина, который остался в автомобиле и, казалось, равнодушно дремал, откинувшись на спинку сиденья. Несмотря на то, что сезон на Сицилии кончался в апреле, Спыхала пе мог раздобыть номера ни в одном из больших отелей для иностранцев. Пришлось остановиться в гостинице «для здешних», огромной и мрачной, помещавшейся в многоэтажном доме на Корсо Умберто. Очевидно, одновременно с пароходом пришел и поезд, так как в гостинице возле стойки портье стояла длинная очередь торговцев, купцов и коммивояжеров, которыми всегда кишат третьесортные итальянские гостиницы. Портье быстро записывал фамилии приезжих и выдавал им ключи, некоторых узпавал сразу и сердечно их приветствовал. Когда подошла очередь Спыхалы, портье долго рассматривал огромный бланк его дипломатического паспорта. Потом молча верпул документ и взглянул на Казимежа с оттенком презрения: «Что же это за дипломат, если останавливается в таком отеле?»
Казимеж пробрался в свою комнатку на пятом этаже, с окном, выходящим на темный двор. Жалюзи по здешнему обычаю были опущены. Он разделся и лег на узкую, неудобную кровать. На этот раз он уснул быстро и спал очень крепко. Разбудил его стук в дверь. Вошел мальчишка-коридорный и подал конверт из плотной бумаги с оттиснутыми на ней бурбонскими лилиями. Мария писала:
Приезжайте немедленно, надо поговорить о важных вещах. Вас искали все утро по всем гостиницам Палермо. Автомобиль моей золовки ждет вас у отеля.
Мария.
Однако пока он оделся и побрился, прошло немало времени. Спыхала взглянул на часы: было уже три, он опоздал к обеду, а чувствовал, что голоден.
Автомобиль подвез его к массивному, песочного цвета дворцу, стоявшему немного поодаль от обрамленной пальмами виа делла Либерта. Сад перед дворцом пестрел яркими цветами, но само здание с опущенными зелеными жалюзи на всех окнах производило впечатление вымершего. Спыхала позвонил. Открыл ему великолепный лакей, в ливрее, украшенной пуговицами с бурбонскими лилиями. Уже в холле он почувствовал атмосферу официальности и чопорности, которая обычно царит во всех, даже обитаемых итальянских дворцах. Мраморный пол, мраморные ступени дышали холодом, свет из затененных окон не проникал сюда. Огромные черные картины висели на стенах вдоль лестницы. Фигуры, изображенные на них, нагие или одетые, поблекли от времени.
Лакей провел Спыхалу через анфиладу комнат, где было очень мало мебели и ковров, в небольшую гостиную. Это была угловая комнатка, будуар княгини Анны, застланный шкурами белых медведей, обставленный приятной для глаза мебелью. На стенах висели портреты детей семьи Билинских. На письменном столике в углу Спыхала не без удовольствия увидал большую фотографию Алека в рамке красного дерева с золоченой княжеской короной. Слуга попросил его подождать.
В огромной вазе посреди стола из пестрого мрамора стояли пунцовые розы. Жалюзи были здесь все-таки подняты до половины, и сноп яркого света падал прямо на цветы. В комнате царил сильный, своеобразный запах темных роз.
Мария заставила себя ждать. Она вошла в белом пеньюаре крайне взволнованная и порывисто схватила Казимежа за руки.
Они уселись в маленькие кресла, как можно дальше от цветов, которые пахли слишком резко.
Билинская торопливо и довольно беспорядочно принялась рассказывать Спыхале историю смерти княгини Анны.
— Знаешь, Казн... Тут что-то кроется. Что-то таинственное, о чем мне умышленно не рассказывают или чего сами не знают...
— Кто сейчас в Палермо? — спросил Спыхала.— Кто тут есть?
— Графиня Казерта, двое ее сыновей и мадемуазель Поте-лиос. Граф уехал в Бельгию.
— А тело княгини?
— Тело княгини, забальзамированное, лежит в подземелье у капуцинов. Все приготовлено для погребения на родине.
— Но почему же тебе не сообщили о смерти?
— В самом деле, почему? Это совершенно непонятно. Тем более что, как говорил мне Станислав, старший сын Розы, мама очень хотела видеть меня перед смертью...
— Долго ли она болела?
— Да, долго. Говорят, что слабела постепенно... И никто даже не дал мне знать, что ей становится все хуже. Напротив, мадемуазель Потелиос постоянно убеждала меня в противоположном.
— Тут действительно что-то кроется. Ты говорила с Розой?
— Да, но без подробностей.
— Знаешь, я ничего не ел, придется, пожалуй, отправиться в город.
— Я позову Болеслава. Это старый слуга Розы, он что-нибудь придумает.—Мария позволила.
Они перешли в столовую, просторную темную комнату, с серым мраморным полом. Тут царил такой сумрак, что Мария включила электричество. Дряхлый Болеслав, который, казалось, вот-вот развалится на части, охая, прислуживал у стола. Он принес хлеба, сыра, вина, великолепных фруктов и, наконец, подал чай. Мария с Казимежем беседовали о каких-то пустяках. Старый слуга остановился посреди комнаты и умиленно прислушивался к их словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— Однако ты не умен, Янушек.— Ариадна рассмеялась.— Ведь ты ничего не делаешь.
— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.
— А я уже через две недели уезжаю,— вдруг сказала Ариадна.
— Кто знает, я, может, еще раньше. Моя сестра выехала в Палермо.
— Люди иногда встречаются спустя многие годы, но это обычно ни к чему не приводит. Уж лучше бы не встречались.
— Ах, Ариадна. Ведь я...
Януш не докончил фразу. На Сене пронзительно засвистел пароходик — какая-то лодка шмыгнула у него под носом.
— Ну, до свиданья. Еще увидимся.— Ариадна встала.—
В воскресенье Гданский устраивает какой-то прием на своей бар
же. Adieu!
Она подала Янушу руку и ушла, прежде чем тот успел что-либо сказать. Ошеломленный, он постоял с минуту, потом взглянул на часы и неторопливо направился вдоль реки в сторону «Сенполя».
X
Было уже поздно, дверь у Вевюрских оказалась заперта, но в окнах горел свет. Они, очевидно, не спали. Януш стал на цыпочки м постучал в окно. Янек, в нижней рубашке, отворил окно, высунулся наружу и, увидав Януша, удивился.
— О, это вы! — сказал он.— Прошу, прошу вас, дорогой. Сию
минуту открою.
В больших дверях магазина, закрытых жалюзи, была маленькая дверка. Янек отпер ее и впустил Януша. Жена его уже лежала в постели, а сам Вевюрский, видимо, читал. Он со смущенной улыбкой взглянул на гостя, когда тот присел к столу и посмотрел на обложку книги. Это был «Пан Тадеуш».
Януш и сам не понимал, зачем он пришел к Вевюрскому. Он не думал о Янеке эти последние дни, не вспомнил о нем даже тогда, когда Ариадна внезапно ушла, оставив его на скамье под каштанами возле Сены, но инстинктивно направился в сторону этой улочки: так раненый зверь влачится в свою нору. Ему хотелось оказаться в доме, среди людей, в семье, увидеть кого-нибудь, кто хоть как-то был связан с его жизнью. Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Таким же одиноким, как в те мгновения, когда до него доносился свисток паровоза, но то длилось секунды, а теперь чувство пробуждения в одиночестве — как в детстве — вовсе не покидало его. Словно приступ острой боли овладел им: он машинально говорил, что-то делал и при этом испытывал беспредельное одиночество. На всем белом свете не было в эту минуту ни единого существа, которое бы думало о нем. Януш прекрасно знал это. Но поведать обо всем этом Вевюрскому не смог бы, Януш взглянул на Вевюрского. Янек сидел по другую сторону стола в расстегнутой рубахе и смотрел на Януша с любопытством — он явно ждал, когда тот заговорит. Рядом, за столиком, при свете маленькой лампочки «Жермена» решала задачки по арифметике. Она даже не пошевельнулась, словно не заметила появления Януша, но, присмотревшись к ней, Януш понял, что она ради него так сосредоточенна и серьезна и, считая про себя, беззвучно шевелит губами: хочет показать свое прилежание. Он увидел ее маленькое личико, озаренное светом лампы, и подумал, что эта девочка полна безмятежного спокойствия.
— Вы, граф, огорчены смертью старой княгини? — спросил
Вевюрский, вероятно по-своему истолковав поздний визит
Януша.
Мышинский усмехнулся.
— Да нет,— честно ответил он,— это меня не касается. Я мало знал княгиню.
— Верьте моему слову,— продолжал Янек,— там какой-то подвох, видно, хотят ограбить вашего племянника, маленького Алека. Отец не раз говорил.
— Да нет,— сказал Януш,— кто это может сделать? Там никого нет, к тому же после княгини не так много осталось...
— Много не много, а одни брильянты чего стоят! Отец всегда говорил, что Потелиос их стибрит... едва княгиня закроет
глаза.
Янугл вспомнил о лютой ненависти, которую питали друг к другу Станислав и Потелиос. Впрочем, Станислав ни с кем не жил в дружбе.
— Что вы говорите, Янек! — воскликнул Януш.— С какой
стати?
С минуту в комнате царило молчание. Наконец Мышинский заговорил:
— Простите меня великодушно за это позднее вторжение. Но
мне действительно было тяжко. Понимаете, Янек, я очень одинок.
Он робко и испытующе посмотрел на молодого рабочего.
— Жениться вам надо, вот что! — рассмеялся Вевюрский.— С бабой тяжелый крест, а без бабы еще хуже. Верно?
— Кто его знает! Женщины меня сторонятся... Понимаете, я хотел жениться на панне Тарло, которая устроила у вас ясли... Но она хочет уйти в монастырь, потому что ее бросил жених. Вот видите, как все складывается.
Вевюрский, изумленный, широко открыл глаза. А Янушу хотелось смеяться — так примитивно выглядела его история, изложенная в общих чертах. Все недомолвки, телефонные звонки, встречи, разговоры, слезы оказалось возможным свести к этой убогой схеме. Собственно, так оно и было, остальное — только домысел.
— А что бы вы стали делать с такой женщиной? — промолвил Янек.— Никакой от нее радости. Говорят, у нее был уже не
один жених. Куцая такая, остриженная. Ведь ничего хорошего
из этого все равно не получилось бы.
Януш пытался улыбаться, но это давалось ему с трудом. Вевюрский видел это, но по-прежнему прикидывался благодушным.
— Дорогой вы мой, да мы вам такую невесту найдем! А пригласите меня на свадьбу?
Тут Вевюрский испугался, что хватил лишку, был слишком фамильярен с родственником «старой княгини».
— Я. конечно, шучу,— добавил он, стараясь говорить уважительно.— Кому в голову придет приглашать простых людей на графскую свадьбу?
— Моя свадьба не будет графской.
— Допустим, но вы устроите свадьбу на свой лад, как и я когда-то устраивал свою. Мы друг дружке не указка.
В этот момент «Жермена» взглянула на Януша, и в ее взгляде открылось столько женственности, что это озадачило Мышивинского. С какой-то загадочной силой уставились на него эти детские глаза. Януш выдержал ее взгляд. Ядя подняла глаза к потолку и поднесла к губам зажатый в руке желтый карандаш. Януш с минуту молчал, пораженный этим взглядом.
— А если бы мне захотелось? — спросил он.— Если бы я при
гласил вас на свадьбу? Если бы пожелал, чтобы вы стали моим
шафером, моим другом?
Лицо Янека вдруг стало серьезным.
— Что тут много говорить? — отозвался он, помолчав немного.—Каждому свое. Вы, граф, сколько бы мужиков и лакеев на
свою свадьбу ни пригласили, все равно ни сами на нашу сторону
не перейдете, ни нас на свою не перетянете.
Януш задумался.
— Так как же вы полагаете? Значит, человек человеку не брат?
— Человек человеку волк — не слыхали? — на этот раз почти грозно произнес Янек.— Бедный человек — ну это еще куда ни шло... это другое дело. А уж что касается богатых — извините. Какой же вы мне брат, пан граф? Вы граф — и все! Богат, одет как картинка, а если и милостив, то эдак по-барски, от такой милости порой все нутро переворачивается. Я против вас ничего не имею, вы добрый, и в Варшаве вас все уважают, ничего не скажешь. Но вы ясновельможный пан, а я рабочий. Нет между нами согласия и быть не может.
Опершись локтями о стол, он говорил почти с ненавистью:
— Конечно, вы к нам пожаловали, я вас приглашал, вы у
меня пили и ели. Но будьте спокойны, вы меня в своем доме ни
хлебом, ни водкой не угощали и не угостите. На свадьбу вы меня,
может, и пригласите, а вот на чашку чаю в воскресенье — никогда.
Ведь вам со мной не о чем разговаривать, вы ученый, а я — тем
нота, вот оно что!
Теперь он встал из-за стола, высокий, стройный, верхняя половина его фигуры тонула во мраке, лица не было видно, но, впрочем, Януш не смотрел на своего собеседника. Склонившись над столом, он не отрывал взгляда от красных и синих клеток на полотняной скатерти.
— Нет между нами ничего, кроме пропасти, такой же огром
ной, как в Силезии под горой Святой Анны. Может, пропасть эта
еще глубже, чем между нами и немцами...
Януш поднял голову.
— Что вы говорите, Ян! — беззвучно прошептал он.
Янек остановился с поднятой рукой.
— Верно. Слишком много наговорил и неумно. Может, мы и
были бы вместе... иногда... Януш пожал плечами.
— Я бы и в других делах хотел быть вместе с вами.
Янек присел к столу и снова постарался придать своему лицу любезное выражение.
— Чего нет, того нет, пан граф. Об этом и говорить не стоит.
Может, в будущем, когда наши дети подрастут, то и пропасть эту
засыплют, и горой Святой Анны завладеют, ну и вообще... А пока
наведывайтесь, как только захочется. Я всегда рад видеть поляка,
потолковать о польских делах. Ведь я уже давно из Польши... и
когда вернусь — не знаю.
— Вы должны вернуться, Ян,— сказал Януш очень мягко.
Он старался говорить ровно, не меняя голоса, так как боялся
разрыдаться. Япуш испытывал неизведанную доселе жалость к самому себе и действительно считал себя очень несчастным. Вевюрский, очевидно, заметил выражение лица Мышинского, ибо взглянул на него повнимательнее. Но тут маленькая Ядя вдруг громко расплакалась, уронив голову на лежащую перед ней книжку.
— О-ой-й!—плакала она.— О-о-о! Не могу решить задачу!
Вевюрский подошел к ней и попытался ее успокоить. Из соседнем комнаты донесся голос разбуженной Янки:
— Что случилось? Почему малышка плачет?
— Ничего, ничего,— ответил жене Вевюрский, не переставая гладить девочку по голове.
И действительно, Ядя сразу же успокоилась, подняла голову и бросила украдкой взгляд на Януша, словно желая проверить, какое произвела впечатление. Вевюрский вслух прочел задачу (с трудом произнося французские фразы), девочка внимательно слушала. Когда он кончил, она сказала:
— Уже поняла. Сейчас сделаю,— и бойко принялась писать
в тетрадке.
Вевюрский вернулся к столу. В руке он держал маленькую афишу.
— Поглядите, что мне принесли,— показал он.— Дают какое-то представление в зале агрокультуры. Билеты можно приобрести, но это довольно далеко... Может, пойдете со мной? Это будет
через неделю. Зайдите ко мне послезавтра утром, поедем за би
летами.
Януш взглянул на афишку — на ней было написано крупными буквами: «Лилюли», пьеса господина Ромена Роллана», а ниже мелким шрифтом излагались подробности.
— Это любительский спектакль, там, дорогой, играют одни
рабочие,— заметил Вевюрский,— хотелось бы поглядеть.
Януш обещал прийти послезавтра.— Ехать придется до Лила, за Порт де Лила, это далековато, но прокатимся. Хорошо? — добавил Янек мягче, словно желая успокоить Мышинского.
Януш встал, простился — Янек проводил его до низкой дверцы — и вышел на уже совсем опустевшую улицу. На перекрестке, за синагогой, ему встретился какой-то человек, вдребезги пьяный. Он брел посреди тротуара, пошатываясь из стороны в сторону, и громко пел: «Эх, как весело в солдатах», Янушу вспомнилось, как он впервые пел эту песенку с маленьким Собанским на Подолье, сидя на зарядном ящике. И ему стало как-то не по себе.
XI
Билинская и Спыхала долетели до Неаполя, там сели на пароход Неаполь — Палермо и вечером отправились в путь по довольно неспокойному морю. Спыхала не спал почти всю ночь — бурное море, жара, духота не давали ему сомкнуть глаз. Он открыл иллюминатор, под которым с тихим гулом колыхались тяжелые волны. После полуночи на горизонте возникла высокая пирамида вулкана Стромболи. Вулкан от самого подножия рдел изнутри огнями и был похож на лицо актера, озаренное искусственным светом рампы. К утру посвежело, они подошли к Палермо. Вода залива была спокойной, но серой, город, залитый восходящим солнцем, подымался амфитеатром. Монте Пеллигрино, гора Святой Розалии, с плоской как стол вершиной, вздымалась, вся голубая, справа от порта.
Спыхала отвез Марию на виа делла Либерта, в особняк графов Казерта. Она исчезла за стеной из песчаника, словно за портьерой. Заспанный мальчишка, черный как ночь, взял вещи княгини, с любопытством поглядывая на господина, который остался в автомобиле и, казалось, равнодушно дремал, откинувшись на спинку сиденья. Несмотря на то, что сезон на Сицилии кончался в апреле, Спыхала пе мог раздобыть номера ни в одном из больших отелей для иностранцев. Пришлось остановиться в гостинице «для здешних», огромной и мрачной, помещавшейся в многоэтажном доме на Корсо Умберто. Очевидно, одновременно с пароходом пришел и поезд, так как в гостинице возле стойки портье стояла длинная очередь торговцев, купцов и коммивояжеров, которыми всегда кишат третьесортные итальянские гостиницы. Портье быстро записывал фамилии приезжих и выдавал им ключи, некоторых узпавал сразу и сердечно их приветствовал. Когда подошла очередь Спыхалы, портье долго рассматривал огромный бланк его дипломатического паспорта. Потом молча верпул документ и взглянул на Казимежа с оттенком презрения: «Что же это за дипломат, если останавливается в таком отеле?»
Казимеж пробрался в свою комнатку на пятом этаже, с окном, выходящим на темный двор. Жалюзи по здешнему обычаю были опущены. Он разделся и лег на узкую, неудобную кровать. На этот раз он уснул быстро и спал очень крепко. Разбудил его стук в дверь. Вошел мальчишка-коридорный и подал конверт из плотной бумаги с оттиснутыми на ней бурбонскими лилиями. Мария писала:
Приезжайте немедленно, надо поговорить о важных вещах. Вас искали все утро по всем гостиницам Палермо. Автомобиль моей золовки ждет вас у отеля.
Мария.
Однако пока он оделся и побрился, прошло немало времени. Спыхала взглянул на часы: было уже три, он опоздал к обеду, а чувствовал, что голоден.
Автомобиль подвез его к массивному, песочного цвета дворцу, стоявшему немного поодаль от обрамленной пальмами виа делла Либерта. Сад перед дворцом пестрел яркими цветами, но само здание с опущенными зелеными жалюзи на всех окнах производило впечатление вымершего. Спыхала позвонил. Открыл ему великолепный лакей, в ливрее, украшенной пуговицами с бурбонскими лилиями. Уже в холле он почувствовал атмосферу официальности и чопорности, которая обычно царит во всех, даже обитаемых итальянских дворцах. Мраморный пол, мраморные ступени дышали холодом, свет из затененных окон не проникал сюда. Огромные черные картины висели на стенах вдоль лестницы. Фигуры, изображенные на них, нагие или одетые, поблекли от времени.
Лакей провел Спыхалу через анфиладу комнат, где было очень мало мебели и ковров, в небольшую гостиную. Это была угловая комнатка, будуар княгини Анны, застланный шкурами белых медведей, обставленный приятной для глаза мебелью. На стенах висели портреты детей семьи Билинских. На письменном столике в углу Спыхала не без удовольствия увидал большую фотографию Алека в рамке красного дерева с золоченой княжеской короной. Слуга попросил его подождать.
В огромной вазе посреди стола из пестрого мрамора стояли пунцовые розы. Жалюзи были здесь все-таки подняты до половины, и сноп яркого света падал прямо на цветы. В комнате царил сильный, своеобразный запах темных роз.
Мария заставила себя ждать. Она вошла в белом пеньюаре крайне взволнованная и порывисто схватила Казимежа за руки.
Они уселись в маленькие кресла, как можно дальше от цветов, которые пахли слишком резко.
Билинская торопливо и довольно беспорядочно принялась рассказывать Спыхале историю смерти княгини Анны.
— Знаешь, Казн... Тут что-то кроется. Что-то таинственное, о чем мне умышленно не рассказывают или чего сами не знают...
— Кто сейчас в Палермо? — спросил Спыхала.— Кто тут есть?
— Графиня Казерта, двое ее сыновей и мадемуазель Поте-лиос. Граф уехал в Бельгию.
— А тело княгини?
— Тело княгини, забальзамированное, лежит в подземелье у капуцинов. Все приготовлено для погребения на родине.
— Но почему же тебе не сообщили о смерти?
— В самом деле, почему? Это совершенно непонятно. Тем более что, как говорил мне Станислав, старший сын Розы, мама очень хотела видеть меня перед смертью...
— Долго ли она болела?
— Да, долго. Говорят, что слабела постепенно... И никто даже не дал мне знать, что ей становится все хуже. Напротив, мадемуазель Потелиос постоянно убеждала меня в противоположном.
— Тут действительно что-то кроется. Ты говорила с Розой?
— Да, но без подробностей.
— Знаешь, я ничего не ел, придется, пожалуй, отправиться в город.
— Я позову Болеслава. Это старый слуга Розы, он что-нибудь придумает.—Мария позволила.
Они перешли в столовую, просторную темную комнату, с серым мраморным полом. Тут царил такой сумрак, что Мария включила электричество. Дряхлый Болеслав, который, казалось, вот-вот развалится на части, охая, прислуживал у стола. Он принес хлеба, сыра, вина, великолепных фруктов и, наконец, подал чай. Мария с Казимежем беседовали о каких-то пустяках. Старый слуга остановился посреди комнаты и умиленно прислушивался к их словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72