Повернув к Янушу бледное, без улыбки лицо, он чуть наклонил древко бело-красного флажка.
Выражение безнадежности на его лице вызвало у Януша чувство протеста.
— Не бойся, Конрад,— крикнул он,— все будет хорошо!
Лицо Конрада прояснилось, он улыбнулся, показав великолепные зубы. Улыбка делала его еще красивее, сейчас, на фоне этой тучи, поднявшейся над пригорком, по которому ехали шагом уланы, он был похож на архангела. Миновав артиллеристов, они рысью понеслись дальше.
— Тоже какой-то паныч,— сказал Владек, когда уланы удалились.
Януш усмехнулся.
— Такой же, как и я.
— Нет, ты вовсе не паныч,— запротестовал Владек,— ты порядочный парень.
— Много ты знаешь,— пробормотал Януш, очень довольный этой похвалой.
— А вот и знаю, знаю,— твердил Владек,— с первого взгляда видно.
XV
К вечеру появились Юзек и Стась с забинтованной головой. Рана оказалась пустячной царапиной. Весь этот день они просидели в Тыврове в ожидании врача, а потом за выпивкой на заезжем дворе возле рынка.
— Ну как тебе нравится эта война, Януш? — спросил Юзек, хлопнув его по ляжке.
Януш отвернулся от него и спросил Стася, как он себя чувствует.
Вдруг отдали приказ двигаться. В Гнивань возвращались в непогоду — разразился весенний шумный ливень. Земля набухла от воды, а почки на тополях, отмерявших версты, источали запах ладана. Звуки выстрелов позади постепенно таяли в шуме дождя, день утонул в голубом шелестящем мраке. Несмотря на завесу дождя, они увидели позади себя красное зарево... Оно поднималось все выше по мере того, как они медленно продвигались в сторону Гнивани.
Владек обернулся, розовый отблеск зарева упал на его лицо.
— Тывров горит,— сообщил он, хотя все это и без него уже знали.
У Януша перед глазами все стояла белая хата и то мгновение, когда она вдруг подломилась, крыша взлетела клочьями вверх и тотчас же все накрыл черный столб взрыва.
— А как эти люди убегали! — вдруг сказал Стась, словно прочитав мысли Януша. Видно, и он думал о том же.
Только под утро они въехали в Гнивань. На этот раз их расквартировали иначе. Всех солдат согнали в большой заводской цех, спать приказали на полу. Сержант Голич опять назначил в караул Ройского и Мышинского. Но на этот раз они восстали, их поддержали остальные. В конце концов в караул отправились те, кто не выезжал из Гнивани «на войну».
Побудка подняла их на рассвете. Было сыро. Низкий весенний туман цеплялся за прибрежные кусты, холодный воздух пахнул весной, свежие лужи вокруг стояли недолго, бьютро впитываясь в песок. Солдат собрали на большом заводском дворе. Поставив винтовки в козлы и выпив свой черный кофе, они ждали. Офицеры совещались в квартире директора.
Через некоторое время на дворе появился Спыхала и вызвал нескольких добровольцев: стало известно, что на станции стоит вагон с боеприпасами, требовалось отправиться туда, изучить обстановку и взять что удастся. Несмотря на то, что в окрестностях происходили бои, поезда через Гнивань шли нормально, и Януш снова слышал протяжные свистки паровоза. На станцию поехали все четверо: Януш, Юзек, Стась и Владек — они вызвались добровольцами.
Сперва надо было проскользнуть между двумя заборами к узкому проезду с огромной лужей посередине. Стась стегнул впряженную в повозку лошадь, решив вскачь преодолеть препятствие. Но когда они уже мчались по узкому проезду, откуда-то сбоку вдруг ударила пулеметная очередь, да так близко, будто стреляли из-за забора. Они еще не успели понять, каким образом лошади повернули в таком узком месте, а повозка уже неслась галопом в обратном направлении. Уже почти все солдаты вернулись вместе с поручиком. Двор наполнился шумом голосов. Януш беспокоился.
— Где ты его последний раз видел? Покажи.
— Отстань, я устал,— отмахнулся Юзек, усаживаясь па мешки с овсом.
— Нет, нет! Покажи! — Януш стащил его за руку с повозки.— Может, он ранен!
— Что тебе до этого Владека? — вскипел Юзек. Но все-таки поддался на уговоры, и они вдвоем пошли к лесу.
— Осторожнее, хлопцы,— крикнул вслед им Голич,— там, может, еще кто-нибудь остался.
Они шли меж деревьев, держа винтовки наготове. По в лесу было спокойно, птицы, спугнутые стрельбой, видно, вернулись на свои места, щебет снова разливался вокруг.
Они не нашли Владека там, где видел его Юзек. Он лежал несколько дальше, навзничь, запрокинув голову. На лбу у него было только небольшое красное пятнышко, но затылок плавал в луже крови. Серые глаза были устремлены в небо, теперь ;уже совсем прояснившееся.
Владека Собанского похоронили у заводской ограды. Тотчас после погребения во двор вошла австрийская пехота. Запыленные и забрызганные грязью по самые глаза (видно, всюду шел дождь), измученные солдаты с явным презрением смотрели на польский отряд, который приветствовал их радостными криками. Австрийцев долго держали по стойке «смирно», затем была дана команда «вольно», но разойтись им не позволили. Тем временем польский отряд, выстроившись, как обычно — впереди пехота, за ней пушки, затем повозки и обоз,— двинулся по направлению к Виннице. По приказу сержанта Януш занял место заболевшего ездового. Он видел, как Юзек удобно улегся на повозке с овсом и укрылся его одеялом. Полный запахов весенний вечер прохватывал холодом. От усталости Януш едва держался в седле. Передний ездовой то и дело оглядывался и что-то выкрикивал, но что — до Януша не доходило. На мгновение он засыпал, привалившись к шее коня, а почувствовав щекой жесткую гриву, вздрагивал от страха, что сейчас свалится с седла и попадет под колеса.
В одно из таких мгновений сонного забытья Януш увидел Владека, как он выходит из лесу и, подняв вверх винтовку, говорит: «Я все тебе скажу, сейчас все скажу!» — и хочет выстрелить в него. Януш вскрикнул и проснулся. Ночь становилась все холоднее.
Затемно, не останавливаясь, они миновали Винницу, утро застало их у берегов Буга. Дорога вилась вдоль реки, которая становилась все уже. После вчерашнего дождя зазеленели луга. Проезжая мимо хуторов, Януш заметил, что почки на вишневых деревьях уже набухли. Всем своим существом он вдруг почувствовал весну.
В полдень они остановились в каком-то селе. Здесь приказано было стоять до вечера и расположиться на ночлег. Юзек, Януш и Чиж заняли приличную хату, к ним пристроился и сержант Голич, который, видно, почуяв деньги у рядового Ройского, очень полюбил его и не хотел с ним расставаться. Хозяйке приказано было сварить картошки, сержант Голич раздобыл несколько банок мясных консервов, он же достал где-то флягу водки. Пир обещал быть веселым. Пригласили хозяина, не старого еще крестьянина, и его жену, довольно привлекательную женщину. Водка сразу всех сдружила. Хозяин, тощий, давно не бритый, проворно принялся за консервы, поджарепные Голичем на большой сковороде. Водка, разлитая в большие, грубого стекла стаканы, тоже быстро убывала. Януш только немного отхлебнул огненной жидкости, отдающей сивухой. Он заметил, что хозяева, обращаясь к ним, говорят «пан» и называют их армию «панской» армией. «Поляки для них всегда паны»,— подумал Януш.
Политических разговоров за столом избегали. Сержант Голич, по мере того как водка делала свое дело, все ближе подвигался к хозяйке. Звали ее Матрена. Пока водка еще была в бутылке, хозяин прикидывался, будто ничего не замечает.
В хате с низким потолком, с маленькими, никогда не отворяющимися оконцами было очень жарко. В печи бушевал огонь, от шести разогретых сильных тел тоже исходило тепло. Голич снял с пояса револьвер и положил его на оконце возле чахлой фуксии, затем расстегнул куртку и рубашку, обнажив крепкую белую грудь. Он сидел, одной рукой полуобняв Матрену, а другой время от времени поднося ко рту стакан с водкой. Через полчаса он был уже порядком навеселе, а хозяин и вовсе пьян. Юзек прятал усмешку в светлые усики, а Стась то и дело клевал носом, роняя на стол забинтованную голову. Уже стемнело, и Матрена, выбрав большую, сухую лучину из лежавшего за печыо пучка, зажгла ее и воткнула в какое-то железное приспособление. Лучина горела неровно, свет ползал по стенам и лицам людей. За окном лежал голубой весенний сумрак.
Голич поднес ко рту стакан с остатком водки, обнял Матрену уже не за талию, а повыше и крикнул:
— Ну, а теперь за здоровье нашего войска, панского войска. Ура!
Тут хозяин, как кошка, вскочил с лавки, схватил с окна револьвер, вытащил его из кобуры и наставил на сержанта. Все сорвались с мест. Юзек нетвердо стоял на ногах — то ли оттого, что был пьян, то ли от усталости.
— Я попрошусь в Киев,— сказал Стась,— поезда туда идут нормально.
— Ну так, может, и вы в Киев? — неуверенно сказал Янушу Спыхала.— Как-никак Варшава оттуда ближе.
Януш улыбнулся, вспомнив, что Юзек даже слышать не хочет о Варшаве.
— Ройская тоже собиралась в Киев,— добавил Спыхала. Стась тронул Януша за руку.
— Едем со мной в Киев. Остановитесь у нас. Мама, я знаю, будет рада.
Януш решился.
— Что ж, в Киев так в Киев. Раз уж вырвался из-под родного крова, нескоро к нему вернешься.
XVI
Спыхала вошел в спящий дом. Остановился в прихожей, потянулся. Предутренний весенний холод все-таки пронял его до дрожи. Рубаха стала влажной, тело под ней тоже было влажным. Он постоял с минуту. Прихожая в квартире директора сахарного завода выглядела заснувшей. Окна были открыты, от них тянуло холодком и запахами ночи. Спали оленьи рога на степах, а под столиками, на вешалке и в зеркалах притаились голубые пятна. Лицо Казимежа в зеркале заколебалось, словно в ряби озера. Откуда-то издалека донесся звук выстрела. Казимеж стоял, задумавшись. С некоторых пор что-то стало между ним и Янушем. С каких же пор? Спыхала хорошо знал с каких. Несмотря ни на что, он никак не мог вызвать в себе симпатии к брату Марии. Януш не походил на сестру, не было у него ни ее стройности, ни ее тонкого, благородного рисунка носа. Лишь иногда, как вот сейчас, острым, сверкнувшим взглядом Яиуш чем-то напоминал ему Марию. Казимеж знал, что Януш осуждает его за историю с Олей и не слишком хотел бы иметь его своим шурином. И хотя уверен был, что кастовые предрассудки в данном случае не играют никакой роли, все же недоброжелательно буркнул в сторону крыльца, где еще слышались голоса солдат:
— Паныч, черт бы тебя побрал!
Он никак не мог себе представить, что Марии уже нет в Одессе. Уехала в эту Вену... Казимеж знал Вену, он учился там в университете в 1914 году, вернувшись из России, но недолго, всего несколько месяцев, потом его мобилизовали, и он пошел в легионы. Он старался представить себе Марию на улицах Вены, но им все еще владели одесские впечатления. Возможно, она показалась ему столь исключительной на крыльце обреченного на уничтожение маньковского дома, а на фоне Вены выглядит, верно, обыкновенной, будничной, каких в этом городе много. Возможно. Но это Мария, его Мария, великолепная светская дама, которая в ту ночь так просто прижалась к его плечу и сказала:
— Защитите меня...
Казимеж корил себя за то, что расстался с ней. Но его утешала мысль, что она в безопасности. Из Вены Мария собиралась уехать в Варшаву, где у нее свой дом. С помощью Эстерхази она, вероятно, все устроит. Спыхале невольно доставляло удовольствие повторять про себя эту звучную фамилию, которую прежде он мог лишь прочесть в газетах. Теперь благодаря Марии он знал людей, носивших эту фамилию. Сам старик Эстерхази, кажется, очень заглавный. Какую это веселую историю рассказывала о нем Мария?
Спыхала подошел к окну. Соловей на черемухе своим маленьким горлышком рассыпал звонкую трель, эхо множило ее, разносило далеко вокруг. Слушать бы сейчас вместе с ней это соловьиное пение! Почувствовать бы Марию близко, вот тут рядом, коснуться бы браслета с аметистом на ее руке! Она так мало говорила. По-французски обращалась к нему на «вы». В Одессе Казимеж тайком от Марии начал брать уроки французского — он плохо знал этот язык и не всегда понимал то, что она ему говорит. Покраснев, он опускал тогда глаза и, глядя на свои большие ноги, поспешно и тихо произносил: «Простите?» — и она повторяла по-польски. То были минуты наибольшего унижения, какое он испытывал в ее обществе.
Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено,— подумал он.— Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинзон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
— Ты выходил? Что-нибудь случилось?
— Нет,— спокойно ответил Спыхала,— мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
— «За мундиром панны вереницей...»
— Так-то оно так, только...
— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
— Ну, Казек, спать,— сказал он наконец.
— Пожалуй, не стоит уже. Смотри...
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли на белоснежных кистях черемухи.
— Скоро побудка.
— Вот именно.— Келишек потянулся всем своим сильным телом.— Еще одна бессонная ночь.
— Мучают угрызения совести?
— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?
— Считаю. Наверно, так оно и есть.
— А сам ты вовсе не думаешь?
— Вот именно сейчас-то как раз и думаю... И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева,— сказал Спыхала.
— Киева? Почему?
— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй...
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинзона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
XVII
Ройская Юзеку:
Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.
Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта. вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских,— что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Выражение безнадежности на его лице вызвало у Януша чувство протеста.
— Не бойся, Конрад,— крикнул он,— все будет хорошо!
Лицо Конрада прояснилось, он улыбнулся, показав великолепные зубы. Улыбка делала его еще красивее, сейчас, на фоне этой тучи, поднявшейся над пригорком, по которому ехали шагом уланы, он был похож на архангела. Миновав артиллеристов, они рысью понеслись дальше.
— Тоже какой-то паныч,— сказал Владек, когда уланы удалились.
Януш усмехнулся.
— Такой же, как и я.
— Нет, ты вовсе не паныч,— запротестовал Владек,— ты порядочный парень.
— Много ты знаешь,— пробормотал Януш, очень довольный этой похвалой.
— А вот и знаю, знаю,— твердил Владек,— с первого взгляда видно.
XV
К вечеру появились Юзек и Стась с забинтованной головой. Рана оказалась пустячной царапиной. Весь этот день они просидели в Тыврове в ожидании врача, а потом за выпивкой на заезжем дворе возле рынка.
— Ну как тебе нравится эта война, Януш? — спросил Юзек, хлопнув его по ляжке.
Януш отвернулся от него и спросил Стася, как он себя чувствует.
Вдруг отдали приказ двигаться. В Гнивань возвращались в непогоду — разразился весенний шумный ливень. Земля набухла от воды, а почки на тополях, отмерявших версты, источали запах ладана. Звуки выстрелов позади постепенно таяли в шуме дождя, день утонул в голубом шелестящем мраке. Несмотря на завесу дождя, они увидели позади себя красное зарево... Оно поднималось все выше по мере того, как они медленно продвигались в сторону Гнивани.
Владек обернулся, розовый отблеск зарева упал на его лицо.
— Тывров горит,— сообщил он, хотя все это и без него уже знали.
У Януша перед глазами все стояла белая хата и то мгновение, когда она вдруг подломилась, крыша взлетела клочьями вверх и тотчас же все накрыл черный столб взрыва.
— А как эти люди убегали! — вдруг сказал Стась, словно прочитав мысли Януша. Видно, и он думал о том же.
Только под утро они въехали в Гнивань. На этот раз их расквартировали иначе. Всех солдат согнали в большой заводской цех, спать приказали на полу. Сержант Голич опять назначил в караул Ройского и Мышинского. Но на этот раз они восстали, их поддержали остальные. В конце концов в караул отправились те, кто не выезжал из Гнивани «на войну».
Побудка подняла их на рассвете. Было сыро. Низкий весенний туман цеплялся за прибрежные кусты, холодный воздух пахнул весной, свежие лужи вокруг стояли недолго, бьютро впитываясь в песок. Солдат собрали на большом заводском дворе. Поставив винтовки в козлы и выпив свой черный кофе, они ждали. Офицеры совещались в квартире директора.
Через некоторое время на дворе появился Спыхала и вызвал нескольких добровольцев: стало известно, что на станции стоит вагон с боеприпасами, требовалось отправиться туда, изучить обстановку и взять что удастся. Несмотря на то, что в окрестностях происходили бои, поезда через Гнивань шли нормально, и Януш снова слышал протяжные свистки паровоза. На станцию поехали все четверо: Януш, Юзек, Стась и Владек — они вызвались добровольцами.
Сперва надо было проскользнуть между двумя заборами к узкому проезду с огромной лужей посередине. Стась стегнул впряженную в повозку лошадь, решив вскачь преодолеть препятствие. Но когда они уже мчались по узкому проезду, откуда-то сбоку вдруг ударила пулеметная очередь, да так близко, будто стреляли из-за забора. Они еще не успели понять, каким образом лошади повернули в таком узком месте, а повозка уже неслась галопом в обратном направлении. Уже почти все солдаты вернулись вместе с поручиком. Двор наполнился шумом голосов. Януш беспокоился.
— Где ты его последний раз видел? Покажи.
— Отстань, я устал,— отмахнулся Юзек, усаживаясь па мешки с овсом.
— Нет, нет! Покажи! — Януш стащил его за руку с повозки.— Может, он ранен!
— Что тебе до этого Владека? — вскипел Юзек. Но все-таки поддался на уговоры, и они вдвоем пошли к лесу.
— Осторожнее, хлопцы,— крикнул вслед им Голич,— там, может, еще кто-нибудь остался.
Они шли меж деревьев, держа винтовки наготове. По в лесу было спокойно, птицы, спугнутые стрельбой, видно, вернулись на свои места, щебет снова разливался вокруг.
Они не нашли Владека там, где видел его Юзек. Он лежал несколько дальше, навзничь, запрокинув голову. На лбу у него было только небольшое красное пятнышко, но затылок плавал в луже крови. Серые глаза были устремлены в небо, теперь ;уже совсем прояснившееся.
Владека Собанского похоронили у заводской ограды. Тотчас после погребения во двор вошла австрийская пехота. Запыленные и забрызганные грязью по самые глаза (видно, всюду шел дождь), измученные солдаты с явным презрением смотрели на польский отряд, который приветствовал их радостными криками. Австрийцев долго держали по стойке «смирно», затем была дана команда «вольно», но разойтись им не позволили. Тем временем польский отряд, выстроившись, как обычно — впереди пехота, за ней пушки, затем повозки и обоз,— двинулся по направлению к Виннице. По приказу сержанта Януш занял место заболевшего ездового. Он видел, как Юзек удобно улегся на повозке с овсом и укрылся его одеялом. Полный запахов весенний вечер прохватывал холодом. От усталости Януш едва держался в седле. Передний ездовой то и дело оглядывался и что-то выкрикивал, но что — до Януша не доходило. На мгновение он засыпал, привалившись к шее коня, а почувствовав щекой жесткую гриву, вздрагивал от страха, что сейчас свалится с седла и попадет под колеса.
В одно из таких мгновений сонного забытья Януш увидел Владека, как он выходит из лесу и, подняв вверх винтовку, говорит: «Я все тебе скажу, сейчас все скажу!» — и хочет выстрелить в него. Януш вскрикнул и проснулся. Ночь становилась все холоднее.
Затемно, не останавливаясь, они миновали Винницу, утро застало их у берегов Буга. Дорога вилась вдоль реки, которая становилась все уже. После вчерашнего дождя зазеленели луга. Проезжая мимо хуторов, Януш заметил, что почки на вишневых деревьях уже набухли. Всем своим существом он вдруг почувствовал весну.
В полдень они остановились в каком-то селе. Здесь приказано было стоять до вечера и расположиться на ночлег. Юзек, Януш и Чиж заняли приличную хату, к ним пристроился и сержант Голич, который, видно, почуяв деньги у рядового Ройского, очень полюбил его и не хотел с ним расставаться. Хозяйке приказано было сварить картошки, сержант Голич раздобыл несколько банок мясных консервов, он же достал где-то флягу водки. Пир обещал быть веселым. Пригласили хозяина, не старого еще крестьянина, и его жену, довольно привлекательную женщину. Водка сразу всех сдружила. Хозяин, тощий, давно не бритый, проворно принялся за консервы, поджарепные Голичем на большой сковороде. Водка, разлитая в большие, грубого стекла стаканы, тоже быстро убывала. Януш только немного отхлебнул огненной жидкости, отдающей сивухой. Он заметил, что хозяева, обращаясь к ним, говорят «пан» и называют их армию «панской» армией. «Поляки для них всегда паны»,— подумал Януш.
Политических разговоров за столом избегали. Сержант Голич, по мере того как водка делала свое дело, все ближе подвигался к хозяйке. Звали ее Матрена. Пока водка еще была в бутылке, хозяин прикидывался, будто ничего не замечает.
В хате с низким потолком, с маленькими, никогда не отворяющимися оконцами было очень жарко. В печи бушевал огонь, от шести разогретых сильных тел тоже исходило тепло. Голич снял с пояса револьвер и положил его на оконце возле чахлой фуксии, затем расстегнул куртку и рубашку, обнажив крепкую белую грудь. Он сидел, одной рукой полуобняв Матрену, а другой время от времени поднося ко рту стакан с водкой. Через полчаса он был уже порядком навеселе, а хозяин и вовсе пьян. Юзек прятал усмешку в светлые усики, а Стась то и дело клевал носом, роняя на стол забинтованную голову. Уже стемнело, и Матрена, выбрав большую, сухую лучину из лежавшего за печыо пучка, зажгла ее и воткнула в какое-то железное приспособление. Лучина горела неровно, свет ползал по стенам и лицам людей. За окном лежал голубой весенний сумрак.
Голич поднес ко рту стакан с остатком водки, обнял Матрену уже не за талию, а повыше и крикнул:
— Ну, а теперь за здоровье нашего войска, панского войска. Ура!
Тут хозяин, как кошка, вскочил с лавки, схватил с окна револьвер, вытащил его из кобуры и наставил на сержанта. Все сорвались с мест. Юзек нетвердо стоял на ногах — то ли оттого, что был пьян, то ли от усталости.
— Я попрошусь в Киев,— сказал Стась,— поезда туда идут нормально.
— Ну так, может, и вы в Киев? — неуверенно сказал Янушу Спыхала.— Как-никак Варшава оттуда ближе.
Януш улыбнулся, вспомнив, что Юзек даже слышать не хочет о Варшаве.
— Ройская тоже собиралась в Киев,— добавил Спыхала. Стась тронул Януша за руку.
— Едем со мной в Киев. Остановитесь у нас. Мама, я знаю, будет рада.
Януш решился.
— Что ж, в Киев так в Киев. Раз уж вырвался из-под родного крова, нескоро к нему вернешься.
XVI
Спыхала вошел в спящий дом. Остановился в прихожей, потянулся. Предутренний весенний холод все-таки пронял его до дрожи. Рубаха стала влажной, тело под ней тоже было влажным. Он постоял с минуту. Прихожая в квартире директора сахарного завода выглядела заснувшей. Окна были открыты, от них тянуло холодком и запахами ночи. Спали оленьи рога на степах, а под столиками, на вешалке и в зеркалах притаились голубые пятна. Лицо Казимежа в зеркале заколебалось, словно в ряби озера. Откуда-то издалека донесся звук выстрела. Казимеж стоял, задумавшись. С некоторых пор что-то стало между ним и Янушем. С каких же пор? Спыхала хорошо знал с каких. Несмотря ни на что, он никак не мог вызвать в себе симпатии к брату Марии. Януш не походил на сестру, не было у него ни ее стройности, ни ее тонкого, благородного рисунка носа. Лишь иногда, как вот сейчас, острым, сверкнувшим взглядом Яиуш чем-то напоминал ему Марию. Казимеж знал, что Януш осуждает его за историю с Олей и не слишком хотел бы иметь его своим шурином. И хотя уверен был, что кастовые предрассудки в данном случае не играют никакой роли, все же недоброжелательно буркнул в сторону крыльца, где еще слышались голоса солдат:
— Паныч, черт бы тебя побрал!
Он никак не мог себе представить, что Марии уже нет в Одессе. Уехала в эту Вену... Казимеж знал Вену, он учился там в университете в 1914 году, вернувшись из России, но недолго, всего несколько месяцев, потом его мобилизовали, и он пошел в легионы. Он старался представить себе Марию на улицах Вены, но им все еще владели одесские впечатления. Возможно, она показалась ему столь исключительной на крыльце обреченного на уничтожение маньковского дома, а на фоне Вены выглядит, верно, обыкновенной, будничной, каких в этом городе много. Возможно. Но это Мария, его Мария, великолепная светская дама, которая в ту ночь так просто прижалась к его плечу и сказала:
— Защитите меня...
Казимеж корил себя за то, что расстался с ней. Но его утешала мысль, что она в безопасности. Из Вены Мария собиралась уехать в Варшаву, где у нее свой дом. С помощью Эстерхази она, вероятно, все устроит. Спыхале невольно доставляло удовольствие повторять про себя эту звучную фамилию, которую прежде он мог лишь прочесть в газетах. Теперь благодаря Марии он знал людей, носивших эту фамилию. Сам старик Эстерхази, кажется, очень заглавный. Какую это веселую историю рассказывала о нем Мария?
Спыхала подошел к окну. Соловей на черемухе своим маленьким горлышком рассыпал звонкую трель, эхо множило ее, разносило далеко вокруг. Слушать бы сейчас вместе с ней это соловьиное пение! Почувствовать бы Марию близко, вот тут рядом, коснуться бы браслета с аметистом на ее руке! Она так мало говорила. По-французски обращалась к нему на «вы». В Одессе Казимеж тайком от Марии начал брать уроки французского — он плохо знал этот язык и не всегда понимал то, что она ему говорит. Покраснев, он опускал тогда глаза и, глядя на свои большие ноги, поспешно и тихо произносил: «Простите?» — и она повторяла по-польски. То были минуты наибольшего унижения, какое он испытывал в ее обществе.
Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено,— подумал он.— Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинзон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
— Ты выходил? Что-нибудь случилось?
— Нет,— спокойно ответил Спыхала,— мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
— «За мундиром панны вереницей...»
— Так-то оно так, только...
— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
— Ну, Казек, спать,— сказал он наконец.
— Пожалуй, не стоит уже. Смотри...
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли на белоснежных кистях черемухи.
— Скоро побудка.
— Вот именно.— Келишек потянулся всем своим сильным телом.— Еще одна бессонная ночь.
— Мучают угрызения совести?
— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?
— Считаю. Наверно, так оно и есть.
— А сам ты вовсе не думаешь?
— Вот именно сейчас-то как раз и думаю... И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева,— сказал Спыхала.
— Киева? Почему?
— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй...
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинзона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
XVII
Ройская Юзеку:
Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.
Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта. вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских,— что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72