— Ну что ж, до свиданья. Долго ли пробудете в Париже? — спросил он еще и, не дожидаясь ответа, ускользнул в сторону маленького салона.
«Боже милостивый! — упрекал он себя.— Я уже усвоил парижские замашки... Ведь этот парнишка хотел мне что-то сказать...»
В маленьком салоне Януш обнаружил Эдгара. Держась на отшибе, не принимая участия во всеобщем оживлении, тот сидел на самом проходе между салоном и столовой и, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг, курил сигарету. Януш рассказал ему об инциденте с Полем Валери.
— Старый комедиант! — добавил он в заключение.
— Ты не прав— возразил Эдгар,— художник должен уметь ценить себя.
— Ты бы так не сделал,— сказал Януш, пододвигая стул к креслу Эдгара.— Как тебе нравится горская музыка?
— Сейчас мне ничего не нравится. Я вспомнил настоящую музыку, которую слышал однажды — знаешь где? В Ловиче. Когда маленький, горбатый внук местного органиста импровизировал в соборе и пел Magnificat. Это была музыка. Никогда больше я уже не слышал музыки... Разумеется, встречались хорошие «вещи» и хорошие исполнители, но то была настоящая музыка. Так, вероятно, играл Бах...
— Что стало с этим мальчиком?
— С маленьким горбуном? А что ж могло статься? Умер. Умер горбатый Рысек, как умерли Юзек и Геленка Ройская — она была моей ровесницей...
— И как Владек Собанский,— неизвестно почему вспомнил Януш маленького солдатика.
Мимо них скользили нарядные женщины, свежевыбритые мужчины, слуги распахнули двери в столовую, и оттуда слышалось, как звенели посудой и откупоривали бутылки. Мимо них, громко шелестя платьем и позвякивая украшениями, Гапна Эванс провела к буфету юного Рудзека, оторвав его от горцев.
— Эти собрания — полнейший идиотизм,— сказал Януш.
— Нет, почему же? — добродушно откликнулся Эдгар.— Я очень люблю такие сборища. Именно тут я всего острее ощущаю одиночество человека творческого. Думаю, что такой одинокой, покинутой и предоставленной самой себе чувствует себя женщина, которая рожает.
— И человек, который умирает,— добавил Януш.
— Никто не может разделить со мной творческого процесса,— вернулся к своей теме Эдгар,— и поэтому в периоды творчества я чувствую себя бесконечно одиноким. Вот и сейчас... Мне кажется, если бы я мог вернуться к тем временам, к Одессе, к Эльжуне, то мне, возможно, было бы легче. И знаешь ли, я много думаю о Юзеке... В этом окружении я чувствую себя ужасно. Тебе не приходило в голову, что Париж — это страшный город?
Януш неопределенно улыбнулся ж взял Эдгара за руку. Супруга посла проследовала мимо них со словами:
— Господа, почему вы не проходите в буфет?
Эдгар взглянул на нее так, словно она явилась из потустороннего мира,
— Сейчас пойдем,— ответил он,— благодарю вас. Я знаю,— обратился он к Янушу,— ты ничем не можешь мне помочь. Я один в этой толпе и как бы публично разрешаюсь от бремени, подобно матери императора Фридриха II. Ты не представляешь, какое у меня ужасное состояние. Фортепьяно — это нечто чудовищное. Рысек тоже не умел на нем играть. Он играл такую наивную сонатину Душека, и я терялся, не находя слов. Фортепьяно — что-то вроде цимбал, примитивность этого инструмента действует людям на нервы. А ведь музыка зиждется не на «щекотании нервов». Помнишь, что Мицкевич говорил Шопену?
— Ты совсем не пишешь для фортепьяно? — спросил Януш.— А соната?
— Разумеется, пишу. Но сейчас во мне созрела одна песня. Дьявольски хочется написать ее — именно об одиночестве художника-творца. Вот только текста нет...
Мимо них текла густая толпа, с трудом протискиваясь сквозь тесный коридорчик. Эдгар и Януш не замечали, что загораживают проход. Шиллер, склонив голову набок, курил свою неизменную сигарету и, уставясь куда-то поверх толпы, казалось, погрузился в созерцание своей песни. Немного погодя он повернулся к Янушу:
— Знаешь, я закончу квартет. В тональности ре минор.
Януш молча воспринял эту новость. Где-то в отдалении заиграл «салонный» оркестр. Рудзек снова подошел к Янушу.
— Как можно,— воскликнул он,— после горской музыки слушать эдакую американскую дребедень! Вы не знаете, где мои закопанцы?
Покинутые всеми, горцы сиротливо сгрудились посреди зала. Ими уже никто не интересовался. Теперь они напоминали стайку испуганных птиц. Такими и нашли их здесь Януш и Спыхала, забытыми и растерянными. Спыхала боковыми дверями провел горцев в буфет. Велел дать им вина.
Молодой красивый горец сказал Спыхале:
— Господь вас не оставит за то, что вы о нас побеспокоились.
Спыхала повернулся было к нему, точно желая спросить его
о чем-то, а может, и поговорить с ним по-дружески, но в это мгновенье Билинская положила руку на плечо Казимежа.
— Послушай,— сказала она,— я должна ехать в Палермо.
— Зачем? — бросил он, глядя вслед уходящим горцам.
— Я должна быть там. Боюсь, что речь идет о завещании. Я должна подумать об Алеке.
— Я поеду с тобой. Ты в этом не разбираешься.
— Кази, помилуй! В качестве кого?
Спыхала с досадой взглянул на нее.
— Это безразлично. Хотя бы как твой жених. Одну тебя я не пущу. Разумеется, эта поездка мне сейчас некстати. Из Варшавы приходят какие-то странные вести. Кто знает, удержится ли Скшинский. Но так или иначе, одну тебя я не пущу...
— Но подумай,— произнесла вдруг Мария по-французски,— моя невестка графиня де Казерта как посмотрит на это?
— Чтобы вместе с Потелиос отхватить у тебя наследство свекрови, вот как она смотрит. Не надо идеализировать, моя дорогая.
— Ты ведешь себя так, словно ты уже мой муж,— шепнула Билинская.
Спыхала только посмотрел на нее долгим взглядом.
— Идем,— выдавил он наконец,— я должен справиться, как туда лучше ехать.
— Идем, Кази,— покорно сказала Билинская,— ты проводишь меня до гостиницы.
Они быстро спустились по ступенькам. Спыхала взял шляпу» и они вышли из посольства. Было уже довольно темно, особенно в густой листве платанов на авеню Токио. В просветах между серыми деревьями бульваров серебрились на Сене вечерние блики. Дождя не было, но небо нахмурилось.
Посередине тротуара бежал ребенок — двух- или трехлетняя девочка. Вдруг у самых ног Билинской она упала, залилась громким плачем и, несмотря на уговоры, никак не хотела встать. Спыхала наклонился к ней, поднял и отряхнул. Он попытался утешить ее, но девчушка — то ли ушиблась, то ли очень напугалась — не переставала плакать. Спыхала держал на руках худенькое тельце, и пальцы его ощущали хрупкие косточки ребенка. Слабенькое тельце трепетало от рыданий. Не зная, что делать, Казимеж обнял девчушку и прижал к груди. Почувствовал, как возле его сердца бьется детское сердце, испуганно, точно птица, мечущаяся в клетке. Внезапно у него перехватило горло, и неизъяснимая жалость пронизала его. И он проговорил со всей мягкостью, на какую был способен:
— Mais tais-toi, mais tais-toi done!
— Тут он поднял глаза и увидел, что Билинская стоит в нескольких шагах от него, застыв в напряженном ожидании. С минуту она смотрела на Сену, а потом он перехватил обращенный на него ясный и более холодный, чем обычно, очень чужой взгляд.
IX
Ариадна сдержала слово и позвонила Янушу по телефону на другой день после концерта Падеревского. Янушу не довелось с ней увидеться ни в тот день, ни на следующий, так как сестра его улетала в Палермо и сборы проходили в невероятной спешке. Спыхала сопровождал Марию. Они вылетели в Неаполь, откуда должны были плыть в Палермо на пароходе. Только после их отъезда Януш условился с Ариадной о встрече. Они встретились после полудня на выставке декоративного искусства возле моста Александра III. День выдался великолепный, но людей собралось слишком много, просто негде было присесть. Обе стороны моста, загроможденные лавчонками, как на Понте Веккио, кишели народом. По случаю жары торговки монотонно выкрикивали свое: «Demandez des veritables esquimaux!»
Атмосфера была весьма удручающая, по Ариадна — она была в ударе — взяла инициативу на себя. Они бесцельно слонялись по этой ярмарке, но Ариадна, будто зачарованная, все возвращалась к одному из павильонов, где внизу демонстрировались модели платьев, а на втором этаже виднелась надпись, рекомендовавшая английскую чайную с русским чаем. Разговор шел о выставке, о том, какой павильон красивее, где лучше мороженое и какие народные изделия красочнее, Януш рассказывал Ариадне о закопанских горцах — ведь она никогда не бывала в Польше,— о том, как они вели себя в посольстве. Мимоходом они заглянули в пустующий шведский павильон, где дремало коричневое дымчатое стекло и хрустальные изделия Орефорс, такие прекрасные, что казались уснувшими женщинами. Наконец Ариадна решилась войти в павильон мод и потащила Януша на второй этаж. Чайная ничем особенным не отличалась, посетителей оказалось мало, ибо, как Януш потом убедился, заведение было чертовски дорогим. Заказали официантке un the chinois . Ариадна взглянула на часы, было уже около пяти. Янущ немного удивился, что Ариадна интересуется временем, ведь встретились они совсем недавно. Она поняла.
— Я смотрю на часы,— сказала Ариадна,— потому что с пяти тут выступает хор.
— Вот оно что,— отозвался Януш.
Они помолчали. Тут Януш вспомнил, что до сих пор еще не рассказал Ариадне о своей встрече с Володей. Правда, и сейчас место было неподходящее и настроение не то, однако Януш понимал, что это одна из их последних встреч, хоть они и впервые оказались вдвоем. Поэтому он заговорил о Володе.
Едва Януш произнес это имя, Ариадна вздрогнула и пристально уставилась куда-то в пространство, словно увидела перед собой лицо брата. После встречи Януша с Тарло минуло шесть лет, подробности их разговора стерлись в его памяти, но, желая произвести впечатление на Ариадну, он приводил — приписывая их Володе — какие-то слова, только сейчас пришедшие ему в голову. Впрочем, он сам наполовину верил, что так оно и было, что он действительно слышал эти слова из уст брата Ариадны в том темном сарае. Одно только Януш знал точно, что он не видел, как выглядит Володя. Когда они закуривали, Януш различил только глаза, выразительные, черные, большие и очень напоминающие глаза Ариадны. Теперь он внимательно посмотрел на нее. Ариадна сидела хмурая и сосредоточенная, внимательно слушая его рассказ, и смотрела куда-то в угол ресторана. Там на эстраду подымались певцы русского хора.
Было их немного — шесть или семь мужчин и две женщины. Януш заметил, что Ариадна холодно и внимательно разглядывает молодую, хрупкую, светловолосую женщину со слегка вздернутым носиком, свежую и даже красивую, но очень простоватую на вид. Любопытство Ариадны передалось Янушу, он заметил среди мужчин, одетых в широкие штаны и рубахи, подпоясанные человека, который напомнил ему Валериана Неволина.
Да, это был он, только сильно изменившийся. Если время изменило Ариадну, превратив ее из красивой в интересную женщину, лишило свежести и примитивной красоты горной серны, дав ей взамен внешний лоск и умение владеть собой, то с Неволиным оно обошлось беспощадно. Надо полагать, что время, для того чтобы разрушить неотразимую внешность экс-офицера, прибегло к такому эффективному средству, как алкоголь, причем в огромных дозах. Неволин, весь какой-то линялый и осунувшийся, смахивал теперь на пожилого банщика. Легкая рубаха облегала его тело, которое расползлось, как тесто. Две глубокие морщины обрамляли крупный нос. Януш с неприязнью отвел от него взгляд в тот момент, когда Неволин открыл рот, чтобы запеть. Хор грянул какую-то свадебную песню — крикливо, на одной высокой ноте. Песня напоминала «Свадебку» Стравинского, но звучала вульгарно и была совершенно неуместна в маленьком зале чайной.
Ариадна отвернулась от Мышинского, гневная гримаса искривила ее губы.
— Выставили нас на посмешище! — процедила она.
— Но ведь ты полька,— возразил Януш с иронической усмешкой.
И снова стал рассказывать о встрече с Володей. Сказал, что Володя велел ей кланяться и передать, что вернуться к нему она может в любую минуту. Теперь Януш был уверен, что Володя именно так и говорил. Рассказывал он, не подымая глаз на Ариадну, ровным голосом, обстоятельно и при этом довольно громко, чтобы она хорошо слышала его, несмотря на крикливое пение хора.
Вдруг Ариадна ударила рукой по столу.
— Перестань,— сказала она, не повышая голоса.— Пере
стань, не говори мне об этом. Разве ты не знаешь, что к прошлому
нет возврата?
В эту минуту хор замолк и маленькая блондинка запела соло. Песня была грустная — песня деревенской девушки-невесты, искони напоенная печалью и тревогой. Голос молодой женщины был полон обаяния, довольно низкий, ровный и глубокий, гибкий и необыкновенно приятного тембра. Ариадна, слушая это пение, нахмурила брови.
— Понимаешь,— вдруг произнесла она тихо,— самое страшное в жизни — это то, что ничего уже не вернешь.
Януш понял это в первый же день пребывания в Париже.
— Это Зина, жена Валериана,— добавила еще Ариадна.-—
И знаешь что, уйдем отсюда. Сейчас же.
Прежде чем они успели расплатиться за чай, Зина кончила петь, и хор снова заревел зычно и вразнобой. Когда они вышли, сумерки уже смешались с розоватым отблеском заката и зеленым мерцанием первых фонарей. Молча двигались они в густой толпе сперва вдоль Сены по территории выставки, потом вышли на площадь Согласия, миновали ее и пошли по берегу реки в тени деревьев, уже никого не встречая. Удивительно безлюдно было здесь, на набережной, словно все жители Парижа сгрудились там, на выставке. Вечер был холодный, и мосты тонули в голубоватой мгле, скрадывающей контуры предметов. Они обернулись и увидали рекламу фирмы «Ситроен», засветившуюся на Эйфелевой башне. Сели на скамейку.
Януш минуту помолчал, словно собираясь с духом, потом взял Ариадну за руку, и от этого прикосновения наконец-то в нем ожили воспоминания давних дней. Кожа на ее руке была все та же — бархатная, холодная, и, касаясь ее, можно было как бы осязать ее цвет — цвет слоновой кости. Сестра Януша носила когда-то платье с широкой вставкой спереди из бархата цвета слоновой кости. И теперь воспоминание давней любви переплелось у него с воспоминанием детства.
— Послушай,— сказал Януш,— бежать от самого себя не
возможно. Убегая от жизни, ты никогда не убежишь от себя
самой. Не делай глупости... с этим монастырем...
Ариадна повернулась к Янушу, припала лицом к его плечу и вздрогнула — два или три раза — в глухом рыдании. Януш положил ей руку на голову, но она тут же успокоилась. Автомобили на площади Согласия кружили вдалеке, как майские жуки над цветущими каштанами.
— Понимаешь,— сказала Ариадна,— надо все это как-то
распутать, перечеркнуть... перебороть самою себя и страшную собственную натуру. Ведь что-то надо делать со своей жизнью... раз
она дана. Хотя, может, лучше было бы броситься в Сену...
Она сделала жест в сторону реки.
— Ну уж глупей этого не придумаешь. Конца ведь и так не миновать. Сам придет,— сказал Януш.— А не кажется ли тебе, что все это только истерика?
— Хорошо,— сказала Ариадна,— пусть будет истерика. Но ведь это тоже во мне, и я не могу, не знаю, что с этим поделать.
— А ты уверена, что это пройдет в монастыре?
— Бог...— прошептала Ариадна.
— Этот твой бог,— осторожно начал Януш,— тоже не внушает мне доверия. Откуда он вдруг взялся в твоей жизни?
— Он всегда приходит нежданно.
— Да, возможно. А хватит ли у тебя сил отныне всегда подчинять себя богу, посвятить себя божьему делу? Ведь ты выбираешь бога только из упрямства. А бог — это не дух противоречия, это любовь.
— Я думаю об этом.
— А понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Нет, не понимаю. Именно это и страшно.
— II я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить... Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу... Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить,— он беспомощно усмехнулся,— а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise,— вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.
— Ты меня совершенно не понимаешь,— сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.
Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Согааю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.
— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.
— Нет, еще нет,— смущенно проговорил Януш.
— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?
— Да, уговариваю.
— А сам бы вернулся?
— Знаешь, как бы это тебе сказать..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
«Боже милостивый! — упрекал он себя.— Я уже усвоил парижские замашки... Ведь этот парнишка хотел мне что-то сказать...»
В маленьком салоне Януш обнаружил Эдгара. Держась на отшибе, не принимая участия во всеобщем оживлении, тот сидел на самом проходе между салоном и столовой и, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг, курил сигарету. Януш рассказал ему об инциденте с Полем Валери.
— Старый комедиант! — добавил он в заключение.
— Ты не прав— возразил Эдгар,— художник должен уметь ценить себя.
— Ты бы так не сделал,— сказал Януш, пододвигая стул к креслу Эдгара.— Как тебе нравится горская музыка?
— Сейчас мне ничего не нравится. Я вспомнил настоящую музыку, которую слышал однажды — знаешь где? В Ловиче. Когда маленький, горбатый внук местного органиста импровизировал в соборе и пел Magnificat. Это была музыка. Никогда больше я уже не слышал музыки... Разумеется, встречались хорошие «вещи» и хорошие исполнители, но то была настоящая музыка. Так, вероятно, играл Бах...
— Что стало с этим мальчиком?
— С маленьким горбуном? А что ж могло статься? Умер. Умер горбатый Рысек, как умерли Юзек и Геленка Ройская — она была моей ровесницей...
— И как Владек Собанский,— неизвестно почему вспомнил Януш маленького солдатика.
Мимо них скользили нарядные женщины, свежевыбритые мужчины, слуги распахнули двери в столовую, и оттуда слышалось, как звенели посудой и откупоривали бутылки. Мимо них, громко шелестя платьем и позвякивая украшениями, Гапна Эванс провела к буфету юного Рудзека, оторвав его от горцев.
— Эти собрания — полнейший идиотизм,— сказал Януш.
— Нет, почему же? — добродушно откликнулся Эдгар.— Я очень люблю такие сборища. Именно тут я всего острее ощущаю одиночество человека творческого. Думаю, что такой одинокой, покинутой и предоставленной самой себе чувствует себя женщина, которая рожает.
— И человек, который умирает,— добавил Януш.
— Никто не может разделить со мной творческого процесса,— вернулся к своей теме Эдгар,— и поэтому в периоды творчества я чувствую себя бесконечно одиноким. Вот и сейчас... Мне кажется, если бы я мог вернуться к тем временам, к Одессе, к Эльжуне, то мне, возможно, было бы легче. И знаешь ли, я много думаю о Юзеке... В этом окружении я чувствую себя ужасно. Тебе не приходило в голову, что Париж — это страшный город?
Януш неопределенно улыбнулся ж взял Эдгара за руку. Супруга посла проследовала мимо них со словами:
— Господа, почему вы не проходите в буфет?
Эдгар взглянул на нее так, словно она явилась из потустороннего мира,
— Сейчас пойдем,— ответил он,— благодарю вас. Я знаю,— обратился он к Янушу,— ты ничем не можешь мне помочь. Я один в этой толпе и как бы публично разрешаюсь от бремени, подобно матери императора Фридриха II. Ты не представляешь, какое у меня ужасное состояние. Фортепьяно — это нечто чудовищное. Рысек тоже не умел на нем играть. Он играл такую наивную сонатину Душека, и я терялся, не находя слов. Фортепьяно — что-то вроде цимбал, примитивность этого инструмента действует людям на нервы. А ведь музыка зиждется не на «щекотании нервов». Помнишь, что Мицкевич говорил Шопену?
— Ты совсем не пишешь для фортепьяно? — спросил Януш.— А соната?
— Разумеется, пишу. Но сейчас во мне созрела одна песня. Дьявольски хочется написать ее — именно об одиночестве художника-творца. Вот только текста нет...
Мимо них текла густая толпа, с трудом протискиваясь сквозь тесный коридорчик. Эдгар и Януш не замечали, что загораживают проход. Шиллер, склонив голову набок, курил свою неизменную сигарету и, уставясь куда-то поверх толпы, казалось, погрузился в созерцание своей песни. Немного погодя он повернулся к Янушу:
— Знаешь, я закончу квартет. В тональности ре минор.
Януш молча воспринял эту новость. Где-то в отдалении заиграл «салонный» оркестр. Рудзек снова подошел к Янушу.
— Как можно,— воскликнул он,— после горской музыки слушать эдакую американскую дребедень! Вы не знаете, где мои закопанцы?
Покинутые всеми, горцы сиротливо сгрудились посреди зала. Ими уже никто не интересовался. Теперь они напоминали стайку испуганных птиц. Такими и нашли их здесь Януш и Спыхала, забытыми и растерянными. Спыхала боковыми дверями провел горцев в буфет. Велел дать им вина.
Молодой красивый горец сказал Спыхале:
— Господь вас не оставит за то, что вы о нас побеспокоились.
Спыхала повернулся было к нему, точно желая спросить его
о чем-то, а может, и поговорить с ним по-дружески, но в это мгновенье Билинская положила руку на плечо Казимежа.
— Послушай,— сказала она,— я должна ехать в Палермо.
— Зачем? — бросил он, глядя вслед уходящим горцам.
— Я должна быть там. Боюсь, что речь идет о завещании. Я должна подумать об Алеке.
— Я поеду с тобой. Ты в этом не разбираешься.
— Кази, помилуй! В качестве кого?
Спыхала с досадой взглянул на нее.
— Это безразлично. Хотя бы как твой жених. Одну тебя я не пущу. Разумеется, эта поездка мне сейчас некстати. Из Варшавы приходят какие-то странные вести. Кто знает, удержится ли Скшинский. Но так или иначе, одну тебя я не пущу...
— Но подумай,— произнесла вдруг Мария по-французски,— моя невестка графиня де Казерта как посмотрит на это?
— Чтобы вместе с Потелиос отхватить у тебя наследство свекрови, вот как она смотрит. Не надо идеализировать, моя дорогая.
— Ты ведешь себя так, словно ты уже мой муж,— шепнула Билинская.
Спыхала только посмотрел на нее долгим взглядом.
— Идем,— выдавил он наконец,— я должен справиться, как туда лучше ехать.
— Идем, Кази,— покорно сказала Билинская,— ты проводишь меня до гостиницы.
Они быстро спустились по ступенькам. Спыхала взял шляпу» и они вышли из посольства. Было уже довольно темно, особенно в густой листве платанов на авеню Токио. В просветах между серыми деревьями бульваров серебрились на Сене вечерние блики. Дождя не было, но небо нахмурилось.
Посередине тротуара бежал ребенок — двух- или трехлетняя девочка. Вдруг у самых ног Билинской она упала, залилась громким плачем и, несмотря на уговоры, никак не хотела встать. Спыхала наклонился к ней, поднял и отряхнул. Он попытался утешить ее, но девчушка — то ли ушиблась, то ли очень напугалась — не переставала плакать. Спыхала держал на руках худенькое тельце, и пальцы его ощущали хрупкие косточки ребенка. Слабенькое тельце трепетало от рыданий. Не зная, что делать, Казимеж обнял девчушку и прижал к груди. Почувствовал, как возле его сердца бьется детское сердце, испуганно, точно птица, мечущаяся в клетке. Внезапно у него перехватило горло, и неизъяснимая жалость пронизала его. И он проговорил со всей мягкостью, на какую был способен:
— Mais tais-toi, mais tais-toi done!
— Тут он поднял глаза и увидел, что Билинская стоит в нескольких шагах от него, застыв в напряженном ожидании. С минуту она смотрела на Сену, а потом он перехватил обращенный на него ясный и более холодный, чем обычно, очень чужой взгляд.
IX
Ариадна сдержала слово и позвонила Янушу по телефону на другой день после концерта Падеревского. Янушу не довелось с ней увидеться ни в тот день, ни на следующий, так как сестра его улетала в Палермо и сборы проходили в невероятной спешке. Спыхала сопровождал Марию. Они вылетели в Неаполь, откуда должны были плыть в Палермо на пароходе. Только после их отъезда Януш условился с Ариадной о встрече. Они встретились после полудня на выставке декоративного искусства возле моста Александра III. День выдался великолепный, но людей собралось слишком много, просто негде было присесть. Обе стороны моста, загроможденные лавчонками, как на Понте Веккио, кишели народом. По случаю жары торговки монотонно выкрикивали свое: «Demandez des veritables esquimaux!»
Атмосфера была весьма удручающая, по Ариадна — она была в ударе — взяла инициативу на себя. Они бесцельно слонялись по этой ярмарке, но Ариадна, будто зачарованная, все возвращалась к одному из павильонов, где внизу демонстрировались модели платьев, а на втором этаже виднелась надпись, рекомендовавшая английскую чайную с русским чаем. Разговор шел о выставке, о том, какой павильон красивее, где лучше мороженое и какие народные изделия красочнее, Януш рассказывал Ариадне о закопанских горцах — ведь она никогда не бывала в Польше,— о том, как они вели себя в посольстве. Мимоходом они заглянули в пустующий шведский павильон, где дремало коричневое дымчатое стекло и хрустальные изделия Орефорс, такие прекрасные, что казались уснувшими женщинами. Наконец Ариадна решилась войти в павильон мод и потащила Януша на второй этаж. Чайная ничем особенным не отличалась, посетителей оказалось мало, ибо, как Януш потом убедился, заведение было чертовски дорогим. Заказали официантке un the chinois . Ариадна взглянула на часы, было уже около пяти. Янущ немного удивился, что Ариадна интересуется временем, ведь встретились они совсем недавно. Она поняла.
— Я смотрю на часы,— сказала Ариадна,— потому что с пяти тут выступает хор.
— Вот оно что,— отозвался Януш.
Они помолчали. Тут Януш вспомнил, что до сих пор еще не рассказал Ариадне о своей встрече с Володей. Правда, и сейчас место было неподходящее и настроение не то, однако Януш понимал, что это одна из их последних встреч, хоть они и впервые оказались вдвоем. Поэтому он заговорил о Володе.
Едва Януш произнес это имя, Ариадна вздрогнула и пристально уставилась куда-то в пространство, словно увидела перед собой лицо брата. После встречи Януша с Тарло минуло шесть лет, подробности их разговора стерлись в его памяти, но, желая произвести впечатление на Ариадну, он приводил — приписывая их Володе — какие-то слова, только сейчас пришедшие ему в голову. Впрочем, он сам наполовину верил, что так оно и было, что он действительно слышал эти слова из уст брата Ариадны в том темном сарае. Одно только Януш знал точно, что он не видел, как выглядит Володя. Когда они закуривали, Януш различил только глаза, выразительные, черные, большие и очень напоминающие глаза Ариадны. Теперь он внимательно посмотрел на нее. Ариадна сидела хмурая и сосредоточенная, внимательно слушая его рассказ, и смотрела куда-то в угол ресторана. Там на эстраду подымались певцы русского хора.
Было их немного — шесть или семь мужчин и две женщины. Януш заметил, что Ариадна холодно и внимательно разглядывает молодую, хрупкую, светловолосую женщину со слегка вздернутым носиком, свежую и даже красивую, но очень простоватую на вид. Любопытство Ариадны передалось Янушу, он заметил среди мужчин, одетых в широкие штаны и рубахи, подпоясанные человека, который напомнил ему Валериана Неволина.
Да, это был он, только сильно изменившийся. Если время изменило Ариадну, превратив ее из красивой в интересную женщину, лишило свежести и примитивной красоты горной серны, дав ей взамен внешний лоск и умение владеть собой, то с Неволиным оно обошлось беспощадно. Надо полагать, что время, для того чтобы разрушить неотразимую внешность экс-офицера, прибегло к такому эффективному средству, как алкоголь, причем в огромных дозах. Неволин, весь какой-то линялый и осунувшийся, смахивал теперь на пожилого банщика. Легкая рубаха облегала его тело, которое расползлось, как тесто. Две глубокие морщины обрамляли крупный нос. Януш с неприязнью отвел от него взгляд в тот момент, когда Неволин открыл рот, чтобы запеть. Хор грянул какую-то свадебную песню — крикливо, на одной высокой ноте. Песня напоминала «Свадебку» Стравинского, но звучала вульгарно и была совершенно неуместна в маленьком зале чайной.
Ариадна отвернулась от Мышинского, гневная гримаса искривила ее губы.
— Выставили нас на посмешище! — процедила она.
— Но ведь ты полька,— возразил Януш с иронической усмешкой.
И снова стал рассказывать о встрече с Володей. Сказал, что Володя велел ей кланяться и передать, что вернуться к нему она может в любую минуту. Теперь Януш был уверен, что Володя именно так и говорил. Рассказывал он, не подымая глаз на Ариадну, ровным голосом, обстоятельно и при этом довольно громко, чтобы она хорошо слышала его, несмотря на крикливое пение хора.
Вдруг Ариадна ударила рукой по столу.
— Перестань,— сказала она, не повышая голоса.— Пере
стань, не говори мне об этом. Разве ты не знаешь, что к прошлому
нет возврата?
В эту минуту хор замолк и маленькая блондинка запела соло. Песня была грустная — песня деревенской девушки-невесты, искони напоенная печалью и тревогой. Голос молодой женщины был полон обаяния, довольно низкий, ровный и глубокий, гибкий и необыкновенно приятного тембра. Ариадна, слушая это пение, нахмурила брови.
— Понимаешь,— вдруг произнесла она тихо,— самое страшное в жизни — это то, что ничего уже не вернешь.
Януш понял это в первый же день пребывания в Париже.
— Это Зина, жена Валериана,— добавила еще Ариадна.-—
И знаешь что, уйдем отсюда. Сейчас же.
Прежде чем они успели расплатиться за чай, Зина кончила петь, и хор снова заревел зычно и вразнобой. Когда они вышли, сумерки уже смешались с розоватым отблеском заката и зеленым мерцанием первых фонарей. Молча двигались они в густой толпе сперва вдоль Сены по территории выставки, потом вышли на площадь Согласия, миновали ее и пошли по берегу реки в тени деревьев, уже никого не встречая. Удивительно безлюдно было здесь, на набережной, словно все жители Парижа сгрудились там, на выставке. Вечер был холодный, и мосты тонули в голубоватой мгле, скрадывающей контуры предметов. Они обернулись и увидали рекламу фирмы «Ситроен», засветившуюся на Эйфелевой башне. Сели на скамейку.
Януш минуту помолчал, словно собираясь с духом, потом взял Ариадну за руку, и от этого прикосновения наконец-то в нем ожили воспоминания давних дней. Кожа на ее руке была все та же — бархатная, холодная, и, касаясь ее, можно было как бы осязать ее цвет — цвет слоновой кости. Сестра Януша носила когда-то платье с широкой вставкой спереди из бархата цвета слоновой кости. И теперь воспоминание давней любви переплелось у него с воспоминанием детства.
— Послушай,— сказал Януш,— бежать от самого себя не
возможно. Убегая от жизни, ты никогда не убежишь от себя
самой. Не делай глупости... с этим монастырем...
Ариадна повернулась к Янушу, припала лицом к его плечу и вздрогнула — два или три раза — в глухом рыдании. Януш положил ей руку на голову, но она тут же успокоилась. Автомобили на площади Согласия кружили вдалеке, как майские жуки над цветущими каштанами.
— Понимаешь,— сказала Ариадна,— надо все это как-то
распутать, перечеркнуть... перебороть самою себя и страшную собственную натуру. Ведь что-то надо делать со своей жизнью... раз
она дана. Хотя, может, лучше было бы броситься в Сену...
Она сделала жест в сторону реки.
— Ну уж глупей этого не придумаешь. Конца ведь и так не миновать. Сам придет,— сказал Януш.— А не кажется ли тебе, что все это только истерика?
— Хорошо,— сказала Ариадна,— пусть будет истерика. Но ведь это тоже во мне, и я не могу, не знаю, что с этим поделать.
— А ты уверена, что это пройдет в монастыре?
— Бог...— прошептала Ариадна.
— Этот твой бог,— осторожно начал Януш,— тоже не внушает мне доверия. Откуда он вдруг взялся в твоей жизни?
— Он всегда приходит нежданно.
— Да, возможно. А хватит ли у тебя сил отныне всегда подчинять себя богу, посвятить себя божьему делу? Ведь ты выбираешь бога только из упрямства. А бог — это не дух противоречия, это любовь.
— Я думаю об этом.
— А понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Нет, не понимаю. Именно это и страшно.
— II я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить... Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу... Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить,— он беспомощно усмехнулся,— а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise,— вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.
— Ты меня совершенно не понимаешь,— сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.
Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Согааю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.
— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.
— Нет, еще нет,— смущенно проговорил Януш.
— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?
— Да, уговариваю.
— А сам бы вернулся?
— Знаешь, как бы это тебе сказать..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72