Каликст поднял бокал с шампанским.
— Итак, слово? — спросил он.
— Слово,— не очень уверенно ответил Липовецкий.
— Ваше здоровье! — рявкнул Душан, да так, что люди вокруг на него оглянулись, и осушил бокал. После этого он сидел неподвижно, говорил мало и только по глазам, уставившимся в одну точку и почти не мигавшим, можно было определить, как сильно он пьян.
Через некоторое время все поднялись. Липовецкий попрощался с ними еще в гардеробной, швейцар крикнул мальчишку, караулившего двуколку Душана, и вскоре зацокали конские копыта. Была влажная весенняя ночь. Душан властно усадил Ганю в экипаж и сказал Горбалю:
— Ты поедешь с Ганей, отвезешь ее и вернешься в казармы, а мы с Валереком пойдем пешком.
Валерек с удивлением посмотрел на приятеля. Он не испытывал ни малейшего желания плестись пешком в такую даль. Но Каликст только мотнул головой:
— Да, да, так будет лучше.
Ганя откинулась на сиденье и наклонилась к Валереку.
— Приходи,— тихо сказала она,— приходи завтра. Завтра мое первое выступление.
— Выступление? Твое? Где же?
— Здесь. В «Люксе». Мой дебют. Я страшно волнуюсь.
— И что ты будешь делать?
— Ну, знаешь... Петь, конечно!
— Разумеется, приду.
— Приходи, приходи. Ганя хочет, чтобы в зале собралось как можно больше друзей,— отечески покровительственным тоном произнес Душан.
При свете фонаря Валерек еще раз уловил взгляд маленьких татарских глаз Горбаля, в котором можно было прочесть: «Полюбуйтесь, господа, как быстро развиваются события...»
Лошадь тронула. Зашагали в свою сторону и Валерек с поручиком. Сначала они шли молча, широким шагом, стараясь обходить небольшие лужи, появившиеся на неровных плитах тротуара после весеннего дождя. Валерек был худой, но ростом почти не уступал Душану. Тот, пьяный и усталый, спал на ходу. Когда они оказались на дальних улицах, почти в предместье, поручик замедлил шаг. Последний фонарь освещал большой, выкрашенный розовой краской двухэтажный дом с высокими окнами и коваными решетками на балконах. У этого дома Каликст остановился.
— Вот видишь,— неожиданно заговорил он, повернувшись к Валереку и взяв его за пуговицу на мундире,— вот ВРЕДИШЬ, нужно действовать наудачу, как в лотерее.
— Не понимаю тебя,— прошептал Валерек, слегка напуганный этими словами.
— Шшш! — шикнул на него Душан.— Не задавай вопросов, не задавай сейчас вопросов!
— Молчу,— ответил Ройский.
— Все будет зависеть от того, задержит ли еврей извозчика или отошлет его в город.
— Какого извозчика?
Каликст двинулся дальше, в непроглядный мрак. Теперь он шел быстро и на несколько шагов опередил Валерека. Голос его, когда он снова заговорил, доносился как бы из глубины темной и уже пахнущей здесь степью ночи.
— Послезавтра еврей приедет в казармы за деньгами. Послезавтра Горбаль дает представление в клубе. Мы будем одни в первом корпусе. Если еврей отошлет извозчика в город, мы выиграли. Он у нас в руках.
Валерек в несколько прыжков догнал Душана и схватил его за руку. Душан, не останавливаясь, шагал вперед. Валерек потянул его за рукав.
— Послушай,— закричал он,— что ты задумал? Что ты собираешься сделать?
— Я? Ничего,— тихо произнес Душан,— сделаешь ты!
— Как это я? — Валерек отпустил рукав Каликста. Тот мчался вперед, перепрыгивая через лужи в непроглядной темноте. Видно, глаза у него были кошачьи.
— Ты, ты! — через минуту снова зашипел Каликст.— На Горбаля нельзя положиться, он струсит — актер.
— Слушай, ты что, совершенно пьян? Ты сознаешь, что говоришь?
— Сознаю, сознаю... Шагай побыстрей, я тебе сейчас все объясню.
Валереку казалось, будто казармы двинулись им навстречу, так быстро они дошли до них. Миновали караул и взбежали по лестнице. Каликст повернул выключатель, и мгновение спустя они уже сидели на табуретках, опершись руками о стол и не сводя глаз друге друга.
— Ты только представь,— сказал Душан,— и лошади для войска, и полмиллиона в кармане.
— А деньги ты заберешь себе?
— Поделимся.
— Узнают.
— Он живет здесь один, в гостинице. Концы в воду... и все!
— Но почему я? — спросил Валерек, чувствуя, как по спине его забегали мурашки.
— А кто же еще? Мне придется заговаривать ему зубы. А это нужно сзади... Сумеешь?
— Сумею,— ответил Валерек, стараясь подавить дрожь.
— Горбалю ни слова.
— А если я откажусь?
— Приказываю! — полупьяным голосом крикнул Каликст.
— Приказываешь? — Валерек так и затрясся от смеха, даже голову на стол уронил.— Приказываешь? Может быть, прибавишь еще: во имя всеобщего блага? Ха-ха-ха1
Он откинулся и пристально посмотрел на черную голову Валерека, бившуюся о стол.
— Эй, Ройский,— сказал он,— не будь истеричкой. Понятно?
— Понятно,— крикнул Валерек и вскочил на ноги. Он схватил Каликста за плечи и стал трясти его.
— Слушай, слушай: да мы с тобой вдвоем весь мир завоюем! — Э, один еврей — это еще не весь мир,— ответил Каликст и
с такой силой оттолкнул Валерека, что тот отлетел к стене, но тут же снова бросился к Душану, обнял его за шею и поцеловал в губы.
XIX
Лето в 1918 году выдалось великолепное. Уже в мае началась жара, и в городе стало нечем дышать. Эмигранты из Королевства ожидали поездов, обещанных для репатриации, а их все не было. Пани Шиллер подумывала о том, чтобы перебраться хоть на недельку в свою приморскую виллу. В городе царили невыносимая духота и пыль. Ройская и тетя Михася могли бы выехать вместе с ними, а супруги Голомбек приезжали бы на воскресенье, так как Франтишека связывали дела в городе. В вилле легче было бы дожидаться отъезда. Шиллер получил в Киеве специальный пропуск на немецкие поезда, что было не так-то просто, и уже выехал в Варшаву; но из письма, которое он прислал, ничего толком нельзя было понять. Эдгар последние месяцы находился в состоянии полной прострации. Эльжуня не подавала о себе никаких вестей. Не очень вразумительны были и письма Билинской из Вены. Неопределенность угнетала. Пани Шиллер уговорила Эдгара съездить на Фонтан и посмотреть, в каком состоянии находится вилла, можно ли переехать туда хотя бы на несколько недель. На вилле жил, правда, старый Наполеон Вольский, но он стал какой-то невменяемый из-за выступлений дочери в кафешантане. Старик не знал — горевать ли ему по этому поводу или радоваться, и всякий раз по-иному выражал свои чувства. На явления внешнего мира он и вовсе перестал реагировать. Так что, в каком состоянии вилла, с его слов понять было невозможно.
Эдгар попросил Валерека позаимствовать у своего поручика лошадь и двуколку, чтобы съездить на виллу. Когда за поворотом улицы им вдруг открылось море, Эдгар был поражен: как могло случиться, что он столько месяцев пребывал в апатии, когда здесь, совсем рядом — море. Вилла оказалась в полном порядке. Валерек и старик Вольский выпрягли кобылку — теперь другая лошадь ходила в двуколке поручика Душана — и закатили двуколку в каретник. Эдгар вошел в дом. В гостиной у стен стояла мебель, покрытая чехлами; Эдгар открыл фортепьяно и взял несколько нот. Это была первая фраза из «Verborgenheit». Он вспомнил, как пела эту песню Эльжуня, и ему вдруг страстно захотелось музыки. За окном он увидел море — бледно-зеленые, мерно вздымавшиеся волны. Эдгар придержал верхнюю ноту, и она как-то жалобно прозвучала под его пальцами. Никогда еще он так остро не ощущал, что все в жизни проходит и если хочешь что-нибудь создать, то нужно торопиться, торопиться... Придет море и уничтожит все.
Он взялся рукой за гардину, и прикосновение к пыльной материи напомнило ему о первом выступлении Эльжбеты в Одесской опере, когда он вот так же коснулся занавеса, стоя за кулисами и слушая баркаролу из «Сказок Гофмана» — эту любимую мелодию всех дилетантов и всех спиритов. Недавно он прочитал «Змеи и розы» Налковской. Книга произвела на него большое впечатление. Он вспомнил, как тронуло его описание этой баркаролы. Поэтичность Налковской, воспоминания об Эльжуне, вид моря — все это неожиданно вывело его из длительной прострации. Захотелось тотчас же усесться за фортепьяно и начать сочинять, но он постеснялся.
Кто-то вошел. Это был Валерек. Эдгар не сразу повернулся к нему — так трудно было оторвать взгляд от морского раздолья.
— Не помешаю, дядюшка? — Валерек почему-то всегда величал Эдгара дядюшкой.
— Нет, нет, почему же! Смотрю вот на море, оно такое красивое сегодня!
— А не прогуляться ли нам, дядюшка? Вольский обещал приготовить завтрак, но на это у него не меньше часа уйдет.
— Хорошо, пойдем на пляж. Я так доволен, что приехал сюда.
Они прошли через террасу вниз, к пляжу. Тут было совсем пустынно. Эдгар любил бродить по морскому пляжу, прислушиваясь и наблюдая, как разливается по берегу волна и отходит, оставляя на песке прозрачное кружево пены.
И сегодня, после долгой разлуки, это приветствие моря наполнило его сердце нежностью. Он шагал очень медленно, поминутно останавливаясь. Валерек следовал за ним, словно адъютант за генералом. Пляж Шиллеров кончился, а они все шли вдоль светлого, высокого берега, подточенного бурным прибоем. Но сейчас море было спокойное и зеленое, цвета винограда; взбаламученные волны мерно вздымались, а потом ложились на песок, как покорные зверюшки. Временами солнце зажигало на волнах крохотные яркие огоньки.
После долгих месяцев молчания Эдгар ощущал острое желание поговорить, но какая уж тут беседа, если Валерек отвечал односложно и, как показалось Эдгару, боится каким-нибудь выразительным словом выдать свой буйный, непокорный нрав. Оставалось только говорить самому. Он подумал, что Валерека, быть может, увлекут рассказы о путешествиях, и заговорил о чужих морях, которые знал. И, конечно, начал свой обычный монолог о Сицилии. Эта тема как будто заинтересовала Валерека, он стал время от времени задавать вопросы:
— Ну и как там, дядюшка? А когда это было, дядюшка? Эдгар, остановившись, рассказывал, как выглядит море под
Палермо, на пляже в Монделло, что по ту сторону Монте-Пеллегрино...
— А что такое Монте-Пеллегрино?
Тогда Эдгар рассказал ему о Палермо, раскинувшемся у подножия Монте-Пеллегрино, как у подножия столовой горы, об апельсиновых деревьях, что цвели в парке виллы «Ла Фаворита», об ароматных струях над морем в эти весенние вечера. А Черное море пахло только йодом и водорослями, и над берегом зеленели одни лишь чахлые акации.
И еще говорил он о храмах, о людях, о песнях. Рассказывая, Эдгар все больше распалялся и то останавливался, то ускорял шаг. И тут, быстро идя по берегу, они наткнулись на какой-то матрац лежавший поперек прибрежной полосы и покрытый парусиной. У этого продолговатого предмета стоял милиционер с винтовкой.
— Проходите, проходите,— сказал он остановившемуся вдруг Эдгару.
— Что это такое? — удивленно спросил Эдгар.
Человек с винтовкой уже много часов томился здесь, поэтому не прочь был поговорить. Выяснилось, что море выбросило труп убитого — как видно, одного из участников шайки, ограбившей Орловско-Камский банк. Вероятно, для большей безопасности преступники решили выйти на лодке в море, чтобы там разделить добычу, но не поладили и застрелили одного из своих, а труп бросили в воду.
— В карманы ему насыпали камней, но карманы лопнули, вот он и всплыл,— закончил свой рассказ милиционер.
— Если карманы прорвались, то откуда известно, что они были полны камней? — засмеялся Эдгар, обращаясь к Валереку.
Но Валерек даже не улыбнулся в ответ. Он стоял бледный и неотрывно глядел на завернутый в парусину труп. Под грубой тканью вырисовывалась фигура рослого мужчины.
Эдгар хотел обойтн покойника и двинуться дальше по берегу. Он уже приготовился начать рассказ о Пестуме, но Валерек схватил его за руку.
— Вернемся, дядюшка,— заговорил он изменившимся голосом,— наверно, Вольский уже приготовил завтрак.
Эдгар повернул назад. Его удивило беспокойство Валерека.
— Боже мой,— сказал он,— до чего же вы, молодежь, не умеете владеть собой! Сейчас столько всяких убийств. А эту историю мне уже рассказывал профессор Рыневич. Очень романтично, совсем как у Стивенсона в «Острове сокровищ». Дележ добычи на лодке, драка, утопленник с карманами, полными камней. Не думал я, однако, что мне вот так придется встретиться с героем этой драмы. Должно быть, камни эти они приготовили заранее.
— В подобных случаях судьба сама подсказывает решение,— заговорил вдруг Валерек,— не сомневаюсь, что камни оказались в лодке совершенно случайно.
Эдгар с удивлением оглянулся на него. Валерек, высокий, худощавый и бледный, энергично шагал позади; ветер разметал черные волосы: смуглое армянского типа лицо его было сосредоточенно, как будто он решал какую-то задачу; глаза были широко открыты, поблескивали белые зубы. На фоне зеленого моря он показался Эдгару очень красивым. Скрывая улыбку, Эдгар отвернулся. Валерек в этот момент, бесспорно, переживал что-то крайне важное. И, снисходительно относясь к молодежи с ее вечными проблемами, Эдгар улыбнулся, представив себе это «переживание». Юный Валерек с его сосредоточенно-напряженным лицом показался Эдгару наивным ребенком.
Валерек вдруг быстро заговорил:
— Откуда вы, дядюшка, черпаете столько спокойствия в трактовке жизненных явлений? Как вам удается оградить себя от событий, которые окружают нас со всех сторон? И как вы можете над трупом убитого бандита рассказывать о цветущих апельсиновых деревьях? Это что, сила ваша или слабость, а, дядюшка?
Это было так неожиданно, что Эдгар даже остановился. Он посмотрел на Ройского. Валерек разрумянился, казалось, он и сам удивлялся, как это ему пришли в голову подобные мысли, и, раскрыв рот, смотрел на Эдгара.
— Видишь ли, Валерек, я не могу ответить тебе на все эти вопросы. Я даже самому себе не могу на них ответить, ну, просто... Сицилия мне интересна, а убитый бандит — нисколько.
— А если это не был бандит?
— Если это не мой знакомый... то не интересует. Впрочем, тут есть еще и другой аспект. Человек как таковой меня интересует, я сочувствую ему, это правда. Но если бы я глубоко переживал все, что сейчас происходит, то что стало бы с моим искусством? А для меня оно дороже всего.
Валерек ничего не ответил. Они вошли в дом и уселись за стол. Теперь Эдгар заметил, что Валерек поглядывает на «дядюшку» с иронией. Эдгар и сам себя упрекал, боясь, что его рассуждения Валерек примет слишком близко к сердцу. Ведь он так глубоко все переживает!
— Знаешь, лес рубят — щепки летят,— сказал он.
Лицо Валерека было в это мгновение до половины заслонено чашкой, из которой он пил чай. Но глаза блеснули недобрым огнем. Беседа явно не клеилась.
Через несколько часов они поехали домой. Валерек правил лошадью и всю дорогу пытался стереть какое-то пятнышко на светлом передке двуколки, тер его платком, скреб ногтем, но пятнышко не сходило. Поведение Валерека раздражало Эдгара, но, прощаясь у дверей дома, он все же почувствовал какую-то нежность к юноше.
— Сердечно благодарю тебя за компанию,— сказал он.— Не правда ли, приятная прогулка?
— Очень приятная,— подтвердил Валерек и хлестнул лошадь.
XX
По прибытии в Киев Януш и Юзек поселились у матери Стася Чижа. Она занимала большую квартиру на Малой Владимирской улице и жила тем, что сдавала комнаты. Сейчас квартирантов стало меньше, и молодые люди разместились довольно удобно, хотя у пани Чиж было шестеро сыновей. Один, правда, отсутствовал, он застрял где-то на севере и очутился в корпусе Довбора, но все остальные находились в Киеве. Они где-то работали, куда-то исчезали, возвращались, приносили продукты. Самым забавным было то, что внешне все они почти ничем не отличались от Стася. Двое покрупнее, двое помельче, но лица у всех были до смешного схожи. Сама хозяйка, краснощекая, красивая, не старая еще женщина со вздернутым носиком, командовала всей этой оравой непринужденно и просто. Быть матерью шестерых сыновей, к тому же в такие времена — дело нелегкое. Но она прекрасно управлялась с ними; хлопцы, хорошо вышколенные, безропотно слушались спокойного голоса матери. Янушу забавно было наблюдать, как Стась, которого он знал независимым и храбрым солдатом, здесь, в семейном кругу, превратился в обычного «мальчика», помогал матери, после обеда уносил на кухню грязную посуду.
Путешествие от места дислокации Третьего корпуса до Киева прошло благополучно, без каких-либо происшествий. По узкоколейке доехали до Калиновки, а там пришлось дожидаться поезда Одесса — Киев, курсирующего по обычной колее. Ненадолго вышли «в город», как выразился Юзек, чтобы поискать его родственников — Ройская была урожденная Калиновская,— но никого не нашли. В поезде они познакомились с молодым художником Генриком Анюневским, который ехал из Одессы в Киев. Этот молодой человек носил черную шляпу, черную пелерину и длинные волосы, но держал себя просто, весело и непринужденно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— Итак, слово? — спросил он.
— Слово,— не очень уверенно ответил Липовецкий.
— Ваше здоровье! — рявкнул Душан, да так, что люди вокруг на него оглянулись, и осушил бокал. После этого он сидел неподвижно, говорил мало и только по глазам, уставившимся в одну точку и почти не мигавшим, можно было определить, как сильно он пьян.
Через некоторое время все поднялись. Липовецкий попрощался с ними еще в гардеробной, швейцар крикнул мальчишку, караулившего двуколку Душана, и вскоре зацокали конские копыта. Была влажная весенняя ночь. Душан властно усадил Ганю в экипаж и сказал Горбалю:
— Ты поедешь с Ганей, отвезешь ее и вернешься в казармы, а мы с Валереком пойдем пешком.
Валерек с удивлением посмотрел на приятеля. Он не испытывал ни малейшего желания плестись пешком в такую даль. Но Каликст только мотнул головой:
— Да, да, так будет лучше.
Ганя откинулась на сиденье и наклонилась к Валереку.
— Приходи,— тихо сказала она,— приходи завтра. Завтра мое первое выступление.
— Выступление? Твое? Где же?
— Здесь. В «Люксе». Мой дебют. Я страшно волнуюсь.
— И что ты будешь делать?
— Ну, знаешь... Петь, конечно!
— Разумеется, приду.
— Приходи, приходи. Ганя хочет, чтобы в зале собралось как можно больше друзей,— отечески покровительственным тоном произнес Душан.
При свете фонаря Валерек еще раз уловил взгляд маленьких татарских глаз Горбаля, в котором можно было прочесть: «Полюбуйтесь, господа, как быстро развиваются события...»
Лошадь тронула. Зашагали в свою сторону и Валерек с поручиком. Сначала они шли молча, широким шагом, стараясь обходить небольшие лужи, появившиеся на неровных плитах тротуара после весеннего дождя. Валерек был худой, но ростом почти не уступал Душану. Тот, пьяный и усталый, спал на ходу. Когда они оказались на дальних улицах, почти в предместье, поручик замедлил шаг. Последний фонарь освещал большой, выкрашенный розовой краской двухэтажный дом с высокими окнами и коваными решетками на балконах. У этого дома Каликст остановился.
— Вот видишь,— неожиданно заговорил он, повернувшись к Валереку и взяв его за пуговицу на мундире,— вот ВРЕДИШЬ, нужно действовать наудачу, как в лотерее.
— Не понимаю тебя,— прошептал Валерек, слегка напуганный этими словами.
— Шшш! — шикнул на него Душан.— Не задавай вопросов, не задавай сейчас вопросов!
— Молчу,— ответил Ройский.
— Все будет зависеть от того, задержит ли еврей извозчика или отошлет его в город.
— Какого извозчика?
Каликст двинулся дальше, в непроглядный мрак. Теперь он шел быстро и на несколько шагов опередил Валерека. Голос его, когда он снова заговорил, доносился как бы из глубины темной и уже пахнущей здесь степью ночи.
— Послезавтра еврей приедет в казармы за деньгами. Послезавтра Горбаль дает представление в клубе. Мы будем одни в первом корпусе. Если еврей отошлет извозчика в город, мы выиграли. Он у нас в руках.
Валерек в несколько прыжков догнал Душана и схватил его за руку. Душан, не останавливаясь, шагал вперед. Валерек потянул его за рукав.
— Послушай,— закричал он,— что ты задумал? Что ты собираешься сделать?
— Я? Ничего,— тихо произнес Душан,— сделаешь ты!
— Как это я? — Валерек отпустил рукав Каликста. Тот мчался вперед, перепрыгивая через лужи в непроглядной темноте. Видно, глаза у него были кошачьи.
— Ты, ты! — через минуту снова зашипел Каликст.— На Горбаля нельзя положиться, он струсит — актер.
— Слушай, ты что, совершенно пьян? Ты сознаешь, что говоришь?
— Сознаю, сознаю... Шагай побыстрей, я тебе сейчас все объясню.
Валереку казалось, будто казармы двинулись им навстречу, так быстро они дошли до них. Миновали караул и взбежали по лестнице. Каликст повернул выключатель, и мгновение спустя они уже сидели на табуретках, опершись руками о стол и не сводя глаз друге друга.
— Ты только представь,— сказал Душан,— и лошади для войска, и полмиллиона в кармане.
— А деньги ты заберешь себе?
— Поделимся.
— Узнают.
— Он живет здесь один, в гостинице. Концы в воду... и все!
— Но почему я? — спросил Валерек, чувствуя, как по спине его забегали мурашки.
— А кто же еще? Мне придется заговаривать ему зубы. А это нужно сзади... Сумеешь?
— Сумею,— ответил Валерек, стараясь подавить дрожь.
— Горбалю ни слова.
— А если я откажусь?
— Приказываю! — полупьяным голосом крикнул Каликст.
— Приказываешь? — Валерек так и затрясся от смеха, даже голову на стол уронил.— Приказываешь? Может быть, прибавишь еще: во имя всеобщего блага? Ха-ха-ха1
Он откинулся и пристально посмотрел на черную голову Валерека, бившуюся о стол.
— Эй, Ройский,— сказал он,— не будь истеричкой. Понятно?
— Понятно,— крикнул Валерек и вскочил на ноги. Он схватил Каликста за плечи и стал трясти его.
— Слушай, слушай: да мы с тобой вдвоем весь мир завоюем! — Э, один еврей — это еще не весь мир,— ответил Каликст и
с такой силой оттолкнул Валерека, что тот отлетел к стене, но тут же снова бросился к Душану, обнял его за шею и поцеловал в губы.
XIX
Лето в 1918 году выдалось великолепное. Уже в мае началась жара, и в городе стало нечем дышать. Эмигранты из Королевства ожидали поездов, обещанных для репатриации, а их все не было. Пани Шиллер подумывала о том, чтобы перебраться хоть на недельку в свою приморскую виллу. В городе царили невыносимая духота и пыль. Ройская и тетя Михася могли бы выехать вместе с ними, а супруги Голомбек приезжали бы на воскресенье, так как Франтишека связывали дела в городе. В вилле легче было бы дожидаться отъезда. Шиллер получил в Киеве специальный пропуск на немецкие поезда, что было не так-то просто, и уже выехал в Варшаву; но из письма, которое он прислал, ничего толком нельзя было понять. Эдгар последние месяцы находился в состоянии полной прострации. Эльжуня не подавала о себе никаких вестей. Не очень вразумительны были и письма Билинской из Вены. Неопределенность угнетала. Пани Шиллер уговорила Эдгара съездить на Фонтан и посмотреть, в каком состоянии находится вилла, можно ли переехать туда хотя бы на несколько недель. На вилле жил, правда, старый Наполеон Вольский, но он стал какой-то невменяемый из-за выступлений дочери в кафешантане. Старик не знал — горевать ли ему по этому поводу или радоваться, и всякий раз по-иному выражал свои чувства. На явления внешнего мира он и вовсе перестал реагировать. Так что, в каком состоянии вилла, с его слов понять было невозможно.
Эдгар попросил Валерека позаимствовать у своего поручика лошадь и двуколку, чтобы съездить на виллу. Когда за поворотом улицы им вдруг открылось море, Эдгар был поражен: как могло случиться, что он столько месяцев пребывал в апатии, когда здесь, совсем рядом — море. Вилла оказалась в полном порядке. Валерек и старик Вольский выпрягли кобылку — теперь другая лошадь ходила в двуколке поручика Душана — и закатили двуколку в каретник. Эдгар вошел в дом. В гостиной у стен стояла мебель, покрытая чехлами; Эдгар открыл фортепьяно и взял несколько нот. Это была первая фраза из «Verborgenheit». Он вспомнил, как пела эту песню Эльжуня, и ему вдруг страстно захотелось музыки. За окном он увидел море — бледно-зеленые, мерно вздымавшиеся волны. Эдгар придержал верхнюю ноту, и она как-то жалобно прозвучала под его пальцами. Никогда еще он так остро не ощущал, что все в жизни проходит и если хочешь что-нибудь создать, то нужно торопиться, торопиться... Придет море и уничтожит все.
Он взялся рукой за гардину, и прикосновение к пыльной материи напомнило ему о первом выступлении Эльжбеты в Одесской опере, когда он вот так же коснулся занавеса, стоя за кулисами и слушая баркаролу из «Сказок Гофмана» — эту любимую мелодию всех дилетантов и всех спиритов. Недавно он прочитал «Змеи и розы» Налковской. Книга произвела на него большое впечатление. Он вспомнил, как тронуло его описание этой баркаролы. Поэтичность Налковской, воспоминания об Эльжуне, вид моря — все это неожиданно вывело его из длительной прострации. Захотелось тотчас же усесться за фортепьяно и начать сочинять, но он постеснялся.
Кто-то вошел. Это был Валерек. Эдгар не сразу повернулся к нему — так трудно было оторвать взгляд от морского раздолья.
— Не помешаю, дядюшка? — Валерек почему-то всегда величал Эдгара дядюшкой.
— Нет, нет, почему же! Смотрю вот на море, оно такое красивое сегодня!
— А не прогуляться ли нам, дядюшка? Вольский обещал приготовить завтрак, но на это у него не меньше часа уйдет.
— Хорошо, пойдем на пляж. Я так доволен, что приехал сюда.
Они прошли через террасу вниз, к пляжу. Тут было совсем пустынно. Эдгар любил бродить по морскому пляжу, прислушиваясь и наблюдая, как разливается по берегу волна и отходит, оставляя на песке прозрачное кружево пены.
И сегодня, после долгой разлуки, это приветствие моря наполнило его сердце нежностью. Он шагал очень медленно, поминутно останавливаясь. Валерек следовал за ним, словно адъютант за генералом. Пляж Шиллеров кончился, а они все шли вдоль светлого, высокого берега, подточенного бурным прибоем. Но сейчас море было спокойное и зеленое, цвета винограда; взбаламученные волны мерно вздымались, а потом ложились на песок, как покорные зверюшки. Временами солнце зажигало на волнах крохотные яркие огоньки.
После долгих месяцев молчания Эдгар ощущал острое желание поговорить, но какая уж тут беседа, если Валерек отвечал односложно и, как показалось Эдгару, боится каким-нибудь выразительным словом выдать свой буйный, непокорный нрав. Оставалось только говорить самому. Он подумал, что Валерека, быть может, увлекут рассказы о путешествиях, и заговорил о чужих морях, которые знал. И, конечно, начал свой обычный монолог о Сицилии. Эта тема как будто заинтересовала Валерека, он стал время от времени задавать вопросы:
— Ну и как там, дядюшка? А когда это было, дядюшка? Эдгар, остановившись, рассказывал, как выглядит море под
Палермо, на пляже в Монделло, что по ту сторону Монте-Пеллегрино...
— А что такое Монте-Пеллегрино?
Тогда Эдгар рассказал ему о Палермо, раскинувшемся у подножия Монте-Пеллегрино, как у подножия столовой горы, об апельсиновых деревьях, что цвели в парке виллы «Ла Фаворита», об ароматных струях над морем в эти весенние вечера. А Черное море пахло только йодом и водорослями, и над берегом зеленели одни лишь чахлые акации.
И еще говорил он о храмах, о людях, о песнях. Рассказывая, Эдгар все больше распалялся и то останавливался, то ускорял шаг. И тут, быстро идя по берегу, они наткнулись на какой-то матрац лежавший поперек прибрежной полосы и покрытый парусиной. У этого продолговатого предмета стоял милиционер с винтовкой.
— Проходите, проходите,— сказал он остановившемуся вдруг Эдгару.
— Что это такое? — удивленно спросил Эдгар.
Человек с винтовкой уже много часов томился здесь, поэтому не прочь был поговорить. Выяснилось, что море выбросило труп убитого — как видно, одного из участников шайки, ограбившей Орловско-Камский банк. Вероятно, для большей безопасности преступники решили выйти на лодке в море, чтобы там разделить добычу, но не поладили и застрелили одного из своих, а труп бросили в воду.
— В карманы ему насыпали камней, но карманы лопнули, вот он и всплыл,— закончил свой рассказ милиционер.
— Если карманы прорвались, то откуда известно, что они были полны камней? — засмеялся Эдгар, обращаясь к Валереку.
Но Валерек даже не улыбнулся в ответ. Он стоял бледный и неотрывно глядел на завернутый в парусину труп. Под грубой тканью вырисовывалась фигура рослого мужчины.
Эдгар хотел обойтн покойника и двинуться дальше по берегу. Он уже приготовился начать рассказ о Пестуме, но Валерек схватил его за руку.
— Вернемся, дядюшка,— заговорил он изменившимся голосом,— наверно, Вольский уже приготовил завтрак.
Эдгар повернул назад. Его удивило беспокойство Валерека.
— Боже мой,— сказал он,— до чего же вы, молодежь, не умеете владеть собой! Сейчас столько всяких убийств. А эту историю мне уже рассказывал профессор Рыневич. Очень романтично, совсем как у Стивенсона в «Острове сокровищ». Дележ добычи на лодке, драка, утопленник с карманами, полными камней. Не думал я, однако, что мне вот так придется встретиться с героем этой драмы. Должно быть, камни эти они приготовили заранее.
— В подобных случаях судьба сама подсказывает решение,— заговорил вдруг Валерек,— не сомневаюсь, что камни оказались в лодке совершенно случайно.
Эдгар с удивлением оглянулся на него. Валерек, высокий, худощавый и бледный, энергично шагал позади; ветер разметал черные волосы: смуглое армянского типа лицо его было сосредоточенно, как будто он решал какую-то задачу; глаза были широко открыты, поблескивали белые зубы. На фоне зеленого моря он показался Эдгару очень красивым. Скрывая улыбку, Эдгар отвернулся. Валерек в этот момент, бесспорно, переживал что-то крайне важное. И, снисходительно относясь к молодежи с ее вечными проблемами, Эдгар улыбнулся, представив себе это «переживание». Юный Валерек с его сосредоточенно-напряженным лицом показался Эдгару наивным ребенком.
Валерек вдруг быстро заговорил:
— Откуда вы, дядюшка, черпаете столько спокойствия в трактовке жизненных явлений? Как вам удается оградить себя от событий, которые окружают нас со всех сторон? И как вы можете над трупом убитого бандита рассказывать о цветущих апельсиновых деревьях? Это что, сила ваша или слабость, а, дядюшка?
Это было так неожиданно, что Эдгар даже остановился. Он посмотрел на Ройского. Валерек разрумянился, казалось, он и сам удивлялся, как это ему пришли в голову подобные мысли, и, раскрыв рот, смотрел на Эдгара.
— Видишь ли, Валерек, я не могу ответить тебе на все эти вопросы. Я даже самому себе не могу на них ответить, ну, просто... Сицилия мне интересна, а убитый бандит — нисколько.
— А если это не был бандит?
— Если это не мой знакомый... то не интересует. Впрочем, тут есть еще и другой аспект. Человек как таковой меня интересует, я сочувствую ему, это правда. Но если бы я глубоко переживал все, что сейчас происходит, то что стало бы с моим искусством? А для меня оно дороже всего.
Валерек ничего не ответил. Они вошли в дом и уселись за стол. Теперь Эдгар заметил, что Валерек поглядывает на «дядюшку» с иронией. Эдгар и сам себя упрекал, боясь, что его рассуждения Валерек примет слишком близко к сердцу. Ведь он так глубоко все переживает!
— Знаешь, лес рубят — щепки летят,— сказал он.
Лицо Валерека было в это мгновение до половины заслонено чашкой, из которой он пил чай. Но глаза блеснули недобрым огнем. Беседа явно не клеилась.
Через несколько часов они поехали домой. Валерек правил лошадью и всю дорогу пытался стереть какое-то пятнышко на светлом передке двуколки, тер его платком, скреб ногтем, но пятнышко не сходило. Поведение Валерека раздражало Эдгара, но, прощаясь у дверей дома, он все же почувствовал какую-то нежность к юноше.
— Сердечно благодарю тебя за компанию,— сказал он.— Не правда ли, приятная прогулка?
— Очень приятная,— подтвердил Валерек и хлестнул лошадь.
XX
По прибытии в Киев Януш и Юзек поселились у матери Стася Чижа. Она занимала большую квартиру на Малой Владимирской улице и жила тем, что сдавала комнаты. Сейчас квартирантов стало меньше, и молодые люди разместились довольно удобно, хотя у пани Чиж было шестеро сыновей. Один, правда, отсутствовал, он застрял где-то на севере и очутился в корпусе Довбора, но все остальные находились в Киеве. Они где-то работали, куда-то исчезали, возвращались, приносили продукты. Самым забавным было то, что внешне все они почти ничем не отличались от Стася. Двое покрупнее, двое помельче, но лица у всех были до смешного схожи. Сама хозяйка, краснощекая, красивая, не старая еще женщина со вздернутым носиком, командовала всей этой оравой непринужденно и просто. Быть матерью шестерых сыновей, к тому же в такие времена — дело нелегкое. Но она прекрасно управлялась с ними; хлопцы, хорошо вышколенные, безропотно слушались спокойного голоса матери. Янушу забавно было наблюдать, как Стась, которого он знал независимым и храбрым солдатом, здесь, в семейном кругу, превратился в обычного «мальчика», помогал матери, после обеда уносил на кухню грязную посуду.
Путешествие от места дислокации Третьего корпуса до Киева прошло благополучно, без каких-либо происшествий. По узкоколейке доехали до Калиновки, а там пришлось дожидаться поезда Одесса — Киев, курсирующего по обычной колее. Ненадолго вышли «в город», как выразился Юзек, чтобы поискать его родственников — Ройская была урожденная Калиновская,— но никого не нашли. В поезде они познакомились с молодым художником Генриком Анюневским, который ехал из Одессы в Киев. Этот молодой человек носил черную шляпу, черную пелерину и длинные волосы, но держал себя просто, весело и непринужденно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72