Однажды после обеда он отправился навестить Эдгара. У садовника была дочурка, трехлетняя Дануся, которая частенько заглядывала к Эдгару. Тихая и спокойная девочка часами играла в углу комнаты с бумажными человечками, которых Эдгар вырезал ей из старых газет, или яркими картинками цветов и фруктов из пожелтевших каталогов по садоводству. С давних времен, когда они жили еще на заводе, а потом в Одессе, Эдгар помнил, что мать получала великолепные каталоги на русском и немецком языках с изображением цветов, которые на рисунках всегда выглядели красивее, чем в натуре. Он раскрашивал эти рисунки, а потом вырезал их. Вырезки наклеивал на куски картона, из которых мастерил ширмы для кукол Эльжуни. Однажды он даже сделал отцу абажур из этих цветов, но отец велел забросить это изделие на чердак. Эдгар был тогда сильно огорчен. Теперь он обнаружил в комнате садовника целые штабеля таких каталогов. Под рукой не было ни красок, ни цветных карандашей, и Эдгар вырезал либо черно-белые рисунки, либо цветные — с обложек и вкладок. Дануся была в восторге, раскладывала их в кружок и уверяла, что это ее садик. Но в садике должен был кто-то жить, и Эдгар вырезал из газетной бумаги маленькие, примитивные фигурки людей: то отдельных человечков, то сросшихся, как сиамские близнецы. Иногда их было несколько, иной раз даже более десятка, и они держали друг друга за руки. Девочке это доставляло большую радость, и не было для нее лучшей награды, чем разрешение матери пойти к Эдгару.
Когда старик Яжина, вспотевший и измученный дорогой под летним солнцем, постучал в дверь «музыканта», тоненький голосок ответил ему с детской серьезностью:
— Войдите.
Музыкант в светлом, очень красивом костюме сидел у стола и вырезал из бумаги человечка, а рядом, доверчиво опершись на его колено, стояла маленькая девчурка в розовом платьице, со вздернутым носиком и такой же вздернутой тощей косичкой.
— Разрешите обратиться к вам, пан музыкант? — спросил органист.
Эдгар улыбнулся.
— Я, видите ли, приходский органист из Ловича,— продолжал старик, отирая пот с усов.— Пришел познакомиться с вами.
Эдгар протянул ему руку.
— Извините, что не могу встать,— сказал он.— Уж если Дануся усадила меня, так и не думай встать, пока ей не наскучит. Она так кричит на меня... Правда, Дануся?
Дануся окинула гостя тревожным взглядом, а потом с полным доверием посмотрела на Эдгара и спокойно сказала:
— Ведь вы же вырезаете...
Эдгар предложил старику сесть за стол напротив и проворно закончил работу.
— А вы давно органистом в Ловиче? — спросил он.
— Еще мой отец играл здесь и меня приучил, а теперь и у меня будет преемник.
— Ваш сын? — спросил Эдгар, вручая Данусе свое произведение.
Малышка взяла человечка, тщательно осмотрела его, будто у этой вырезанной из бумаги куколки могли быть свои особенности, вежливо сказала: «Спасибо!» (этому ее научил Эдгар) и засеменила в угол. При этом косичка ее забавно подпрыгивала. Усевшись в углу, она начала сравнивать новую игрушку со старыми.
Органист улыбнулся.
— Нет, пан музыкант, внук,— ответил он на вопрос Эдгара.— Внук у меня очень способный, я как раз и хотел попросить, чтобы вы его послушали. Вы человек ученый, в городе учились, вам виднее. Может, его и в консерваторию стоит отправить...
Эдгару стало жаль старика. В то же время его охватила тоска: слушать плохую музыку — ну не пытка ли это? Однако он с усилием выдавил из себя:
— Что ж, с удовольствием...
— Коли это удобно, пан музыкант,— окончательно смутился старик,— не откажите в любезности отобедать у нас в четверг. Внучек побоялся бы играть здесь, на незнакомом инструменте. Вы уж не откажите нам. Я попрошу ксендза-декана, он даст лошадок. Мы пришлем за вами бричку... Пан музыкант!
— Хорошо,— засмеялся Эдгар,— но только при одном условии: не называйте меня «пан музыкант». Ладно?
— А как же мне вас называть? — Старик залился румянцем.
— Обыкновенно: пан Эдгар.
— Да разве я посмею?
—- Ну, тогда пан Шиллер.
— Так как же, пан Шиллер? — спросил органист.
— Отлично. Пожалуйста, пришлите лошадей в четверг... В котором часу?
— В двенадцать.
Итак, в четверг, в полдень Эдгар в очень удобной бричке ксендза ехал полями между Аркадией и Ловичем. Предусмотрительный Яжина прислал ему холщовый пыльник — и хорошо сделал, потому что стояла страшная жара, из-под колес вздымалась белая въедливая пыль и долго стояла в воздухе, не опускаясь на дорогу. Небо было бледно-голубое, словно вылинявшее от зноя. Пахло люпином; желтые лоскутья полей, сплошь поросших цветами, лежали рядом со жнивьем и пахотой. В Ловиче бричка подкатила к невысокому деревянному дому с колоннами, что стоял неподалеку от Старого рынка. Вышел Яжина и, несколько раз поклонившись Эдгару, проводил его в просторную комнату с низким потолком и окнами, расположенными друг против друга. В комнате пахло плесенью и сыростью. На стенах висели картины на религиозные сюжеты и большое черное распятие; накрытый к обеду стол был сдвинут к окнам, а всю середину комнаты загромождал большой старый рояль коричневого цвета; поднятое крыло рояля обнажало оскалившийся ряд бело-красных молоточков. Над клавиатурой Эдгар прочитал надпись, окруженную красивым ободком инкрустированных листьев плюща,— «Кралль и Зайдлер».
Вошла жена органиста, тощая, малоприятная старушка в синем с горошком переднике. Эдгара усадили у стола на старом диване из вишневого дерева, и органист начал разливать какие-то напитки.
— До водки больше всего хочется,— приговаривал он,— аптекарь да органист.
Эдгар отведал какой-то настойки на боярышнике, и она ему очень понравилась.
— А где же ваш внук? — поинтересовался Эдгар.
— Сейчас, сейчас придет.
Стол был накрыт на пятерых. Хозяйка дома незаметно удалилась, зато через минуту вошла крупная брюнетка с волосами, зачесанными со лба и собранными на макушке в огромный круглый жгут.
— Моя младшая дочурка,— представил вошедшую органист. Девушка без смущения посмотрела в глаза Эдгару и, протянув ему руку, произнесла низким голосом:
— Гелена Яжина, рада видеть вас.
Еще через минуту вернулась хозяйка дома, ведя за руку мальчика лет четырнадцати. Мальчик смущенно жался к бабушке, был он изрядно тощ и высок ростом. Эдгар сразу же обратил внимание на то, что одна лопатка у него сильно выступает, образуя довольно заметный горб. У мальчика был высокий узкий лоб, прикрытый челкой светлых волос, и большие голубые водянистые глаза.
— Поздоровайся же с паном, Рысек,— сказал ему органист.
— Это такой дикий ребенок,— с пренебрежением пояснила Гелена.
Рысек протянул Эдгару свою длинную костистую руку с большущей ладонью. Ладонь была холодна.
— Итак, прошу,— сказал органист, занявший место справа от Эдгара.— А после обеда состоится концерт.
— Так уж и концерт! — пожала плечами Гелена, усаживаясь напротив Эдгара.
Рысек сел рядом с ней и занялся своей вилкой, лишь украдкой поглядывая водянистыми глазами на композитора. Хозяйка внесла большой супник, из которого клубами валил пар, и поставила его на боковой столик.
— Суп из раков,— вдруг объявил Рысек во весь голос.
— А ты любишь суп из раков? — рассмеявшись, спросила Эдгар.
— Рысек, разноси тарелки,— приказала бабушка.
Рысек встал из-за стола и стал разносить тарелки с супом. Теперь особенно бросались в глаза горб на его правой лопатке и очень длинные, обезьяньи руки. Гелена налила всем водки и, никого не дожидаясь, выпила. Старик внимательно взглянул на нее и придвинул Эдгару хлеб и масло.
Суп оказался очень вкусным. За обедом, разговаривая с органистом, Эдгар поглядывал на своих визави. Трудно было представить себе что-нибудь более контрастное, чем полная, статная, представительная Гелена с румяными щеками и гладкими черными волосами и этот мальчик с худым, вытянутым личиком. Рысек уткнулся в тарелку, которую очень быстро опорожнил. Бабушка не предложила ему добавки, хотя Эдгара она принуждала скушать еще супу, говоря при этом, что больше ничего к обеду не подадут. Разумеется, подали. За супом последовала утка, фаршированная картофелем, и зеленый салат, плавающий в сметане, а потом бисквит, облитый вишневым вареньем, пышный и пахучий. Эдгара принуждали поглощать все это огромными порциями.
— Вы, конечно, привыкли к другой пище,— сказала Гелена, наблюдая за Эдгаром с удивлением и с каким-то неприятным ему оттенком иронии.
— Давно не ел такого чудесного обеда,— ответил Шиллер.
— Насмехаетесь над старым органистом,— сказал Яжина, но похвала гостя явно доставила ему удовольствие.
— Лучше польской кухни не найдешь,— подкрепил свои слова Эдгар.
— А вы много путешествовали? — спросила Гелена, и ее низкий голос прозвучал как приглашение к совместному путешествию.
Эдгар внимательно посмотрел на нее.
— Порядком,— сказал он,— но для меня это мало. Я очень люблю путешествовать.
Жена органиста убрала со стола и принялась расставлять стаканы с черным кофе.
— А теперь, Рысек,— сказал Яжина,— сыграй пану Шиллеру что-нибудь на фортепьяно.
Рысек покраснел до ушей и прошептал с мольбой:
— Я лучше на органе...
— Потом, потом на органе. А сейчас на фортепьяно.
Рысек подошел к инструменту, уверенным движением раскрыл приготовленные на пюпитре ноты и размашисто заиграл финал одной из сонатин Душека — тарантеллу. Сбившись, он остановился и начал снова. Играл он совсем по-детски, очень заметно расставлял акценты и немилосердно рубил все стаккато. Эдгару стало неприятно. Рысек кончил сонатину и, как побитый пес, посмотрел на Эдгара.
— Рояль у нас неважный,— сказал органист, когда воцарилось тревожное молчание.— Старый, настройки требует.
— Конечно, трудно судить об игре на таком инструменте,— подхватил Эдгар.
— А по-моему,— начала своим сочным и уверенным голосом Телена,— у Рысека нет больших способностей к музыке.
— Что ты там понимаешь! — цыкнула на нее мать.
— Думаете, если я платья шью, так уж совсем ничего не смыслю в музыке? — сварливо огрызнулась Гелена.— С детства наслушалась вашей музыки. А как ваше мнение? — обратилась она к Эдгару.
— Трудно вот так, сразу что-нибудь сказать,— замялся Шиллер.— Мы потом поговорим с вашим отцом.
Рысек отбарабанил еще этюд Черни. Некоторая беглость пальцев — вот, пожалуй, и все, чем мог похвалиться мальчик. Эдгар курил папиросы, пил кофе, слушал Яжину, не скупившегося на рассказы о ксендзах ловичских и старательно избегал взглядов маленького горбуна. Потом все направились в костел. Органист водил Эдгара по всему храму, показывал ему плиты на могилах епископов, алтари и картины; все это не представляло особого интереса для Эдгара. Наконец они уселись на скамьях, а Рысек пошел на хоры к органу. Эдгар задумался, в костеле царила летняя тишина. Сначала он даже не расслышал легкого звучания органа. Рысек начал импровизировать так мягко и безыскусственно, что его музыка не сразу достигала сознания. Это был просто еще один отголосок лета, такой же, как мягкие удары широких кленовых листьев по высоким окнам, как щебет ласточек, гнездившихся поблизости, на колокольне, как тихий шорох летнего ветерка в узорчатом шлеме небольшого колокола. Мелодия становилась все полнее и шире, и Эдгар вдруг осознал, что Рысек играет необыкновенно хорошо.
— Это что, импровизация? — спросил он, наклонившись к Яжине.
— Да. Правда, чудесно? — Блаженная улыбка разгладила старческие морщины.
Гелена грузно восседала на одной из скамей впереди. Лица ее Эдгар не видел, но судя по движениям ее плеч, она была недовольна и мрачна. Орган загремел полным регистром в нескольких долгих аккордах, а потом начал стихать. Остались только «vox humana», «flanto» и еще несколько нежных труб. И тут вдруг к звукам органа присоединился тонкий нежный голос. С необычайной прелестью, не очень сильным, но изумительно красивым тенорком кто-то завел на хорах:
— Magnificat anima юеа dominum...
Голос был неожиданно свеж, гармоничен и красив от природы; Эдгару поначалу даже не поверилось, что это поет горбун Рысек. Но блаженная улыбка на лице деда красноречиво свидетельствовала об этом.
Эдгар изумленно спросил у старика:
— Мутация у него уже прошла?
— Да, года два назад.
— Ему еще нельзя петь.
— Но он так любит...
Рысек пропел еще две строфы вечернего псалма и умолк. Орган перешел на простые фигурации, постепенно спускался к низкому регистру. Музыкант прибавил несколько сильных регистров, но все уже затихало, завершалось. Рысек прервал игру.
— Это прекрасно,— сказал Эдгар.
В притворе он увидел Рысека. Мальчик сходил с лестницы, как с крутой горы. На бледном лице выступили пятна кирпичного цвета, лоб покрылся каплями пота. Он остановился в дверях, ведущих на хоры, заложил руки за спину и уставился на Эдгара своими светлыми глазищами. Эдгар молча поцеловал его в лоб.
На улице было ясно и прохладно. По рыночной площади сновали люди. Эдгар дал старику Яшине адреса профессоров консерватории, которые могли бы заинтересоваться маленьким музыкантом. У крылечка дома органиста уже стояли лошади, Эдгар сразу попрощался п уехал. В полях было просторно, как всегда в августе. Солнце склонялось к западу. Кроны высоких придорожных деревьев мерно покачивались, слабый ветер шевелил зеленые листья. Эдгар вызвал в своей памяти голос Рысека, поющего Magnificat.
Пережитое в костеле наполнило его сердце тихой радостью. Он обещал себе, что тотчас по приезде засядет за работу. И еще подумал: «Какая удивительная спутница наших дней на этой земле, верная, неразлучная и всегда такая прекрасная,— музыка!»
А Гелену он встретил через несколько дней в парке. Она принесла на примерку платье для жены одного из служащих в Аркадии. Потом она приходила довольно часто, и люди видели, как они вдвоем прогуливались по аллеям претенциозного сада или сидели на скамейке под акациями, глядя на рано вспаханные поля.
IX
В те дни, когда на исходе августа начались сильные дожди, рота, в которой служил Януш, совершала форсированный марш сначала в направлении Ломжи, потом к границе Восточной Пруссии. Пять дней и пять ночей беспрерывно лил дождь, а они отмеривали форсированным маршем по сорок километров в сутки. Люди устали, обозы отбились, не было горячей пищи, потому что полевые кухни не поспевали за колоннами, да и нечем было их разжечь. Вода проникала за воротник и тонкими, ледяными струйками стекала по телу. Шинели, куртки, ботинки и обмотки становились от воды тяжелыми, как камень, ноги заплетались. Солдаты были измучены до предела и так злы, что готовы были зубами вцепиться в своих же товарищей, только сил не хватало; как только объявлялся привал с ночевкой, они падали как убитые на солому, на глиняный пол, а то и прямо в грязь и засыпали каменным сном. Муке этой не было конца, и, хотя время от времени доносились откуда-то выстрелы, страдания эти представлялись всем совершенно бесцельными и необъяснимыми. Во взводе у Януша оказалось несколько приятных людей: Вильгельм, симпатичный силезец; Эдек, сын содержателя варшавской пивной, страстный любитель оперетты; Юзек — певец Варшавской оперы, и маленький Збышек, только что окончивший школу юнец из семьи известного врача. Это была веселая и предприимчивая компания, голодать им не приходилось, они умели обаянием своим покорить любую встречную крестьянку и ловко обобрать яблони в садах, которые попадались на пути. Но даже они повесили носы; искрящийся ум Эдека, юношеская страстность Збышека, настойчивость и добросердечие Вильгельма — все это остывало под струями холодного дождя. Юзек ругался на чем свет стоит и перестал пробовать свой голос, хотя раньше делал это даже в окопах, под огнем противника.
Недельная вылазка в горы немного натренировала Януша для форсированных маршей, тогда как несколько дней обучения в варшавской Цитадели не дали ему почти никаких военных навыков. Со строевой муштрой он был более или менее знаком еще по Третьему корпусу, и здесь этих навыков было вполне достаточно. Коротышка Алоиз из их роты в первом бою выстрелил один раз из винтовки, а потом дергал за спусковой крючок, удивляясь, почему не вылетает вторая пуля: он не знал, что нужно дослать новый патрон. И тем не менее они продолжали двигаться вперед и по утрам кое-как поднимались на поверку. С утра у них даже было неплохое настроение, но к полудню начинал мучить голод, и тогда друзей, шагавших в колонне по четыре, одолевали мрачные мысли.
Эдек часто поглядывал на небо и утверждал, что оно уже светлеет. Но в ответ на его пророчества из белых и низких облаков низвергались потоки дождя.
Наконец на пятый день, около четырех часов пополудни, они добрались до большого села в Курпевской пуще. К удивлению солдат, начальство отдало приказ располагаться на ночлег. Вместо того, чтобы плестись, как обычно, до темноты и на ощупь входить в чужие хаты, здороваясь в темноте с негостеприимными хозяевами, они сегодня остановились засветло, когда еще можно было приготовить удобную постель, познакомиться с хозяевами, сварить какую-нибудь еду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Когда старик Яжина, вспотевший и измученный дорогой под летним солнцем, постучал в дверь «музыканта», тоненький голосок ответил ему с детской серьезностью:
— Войдите.
Музыкант в светлом, очень красивом костюме сидел у стола и вырезал из бумаги человечка, а рядом, доверчиво опершись на его колено, стояла маленькая девчурка в розовом платьице, со вздернутым носиком и такой же вздернутой тощей косичкой.
— Разрешите обратиться к вам, пан музыкант? — спросил органист.
Эдгар улыбнулся.
— Я, видите ли, приходский органист из Ловича,— продолжал старик, отирая пот с усов.— Пришел познакомиться с вами.
Эдгар протянул ему руку.
— Извините, что не могу встать,— сказал он.— Уж если Дануся усадила меня, так и не думай встать, пока ей не наскучит. Она так кричит на меня... Правда, Дануся?
Дануся окинула гостя тревожным взглядом, а потом с полным доверием посмотрела на Эдгара и спокойно сказала:
— Ведь вы же вырезаете...
Эдгар предложил старику сесть за стол напротив и проворно закончил работу.
— А вы давно органистом в Ловиче? — спросил он.
— Еще мой отец играл здесь и меня приучил, а теперь и у меня будет преемник.
— Ваш сын? — спросил Эдгар, вручая Данусе свое произведение.
Малышка взяла человечка, тщательно осмотрела его, будто у этой вырезанной из бумаги куколки могли быть свои особенности, вежливо сказала: «Спасибо!» (этому ее научил Эдгар) и засеменила в угол. При этом косичка ее забавно подпрыгивала. Усевшись в углу, она начала сравнивать новую игрушку со старыми.
Органист улыбнулся.
— Нет, пан музыкант, внук,— ответил он на вопрос Эдгара.— Внук у меня очень способный, я как раз и хотел попросить, чтобы вы его послушали. Вы человек ученый, в городе учились, вам виднее. Может, его и в консерваторию стоит отправить...
Эдгару стало жаль старика. В то же время его охватила тоска: слушать плохую музыку — ну не пытка ли это? Однако он с усилием выдавил из себя:
— Что ж, с удовольствием...
— Коли это удобно, пан музыкант,— окончательно смутился старик,— не откажите в любезности отобедать у нас в четверг. Внучек побоялся бы играть здесь, на незнакомом инструменте. Вы уж не откажите нам. Я попрошу ксендза-декана, он даст лошадок. Мы пришлем за вами бричку... Пан музыкант!
— Хорошо,— засмеялся Эдгар,— но только при одном условии: не называйте меня «пан музыкант». Ладно?
— А как же мне вас называть? — Старик залился румянцем.
— Обыкновенно: пан Эдгар.
— Да разве я посмею?
—- Ну, тогда пан Шиллер.
— Так как же, пан Шиллер? — спросил органист.
— Отлично. Пожалуйста, пришлите лошадей в четверг... В котором часу?
— В двенадцать.
Итак, в четверг, в полдень Эдгар в очень удобной бричке ксендза ехал полями между Аркадией и Ловичем. Предусмотрительный Яжина прислал ему холщовый пыльник — и хорошо сделал, потому что стояла страшная жара, из-под колес вздымалась белая въедливая пыль и долго стояла в воздухе, не опускаясь на дорогу. Небо было бледно-голубое, словно вылинявшее от зноя. Пахло люпином; желтые лоскутья полей, сплошь поросших цветами, лежали рядом со жнивьем и пахотой. В Ловиче бричка подкатила к невысокому деревянному дому с колоннами, что стоял неподалеку от Старого рынка. Вышел Яжина и, несколько раз поклонившись Эдгару, проводил его в просторную комнату с низким потолком и окнами, расположенными друг против друга. В комнате пахло плесенью и сыростью. На стенах висели картины на религиозные сюжеты и большое черное распятие; накрытый к обеду стол был сдвинут к окнам, а всю середину комнаты загромождал большой старый рояль коричневого цвета; поднятое крыло рояля обнажало оскалившийся ряд бело-красных молоточков. Над клавиатурой Эдгар прочитал надпись, окруженную красивым ободком инкрустированных листьев плюща,— «Кралль и Зайдлер».
Вошла жена органиста, тощая, малоприятная старушка в синем с горошком переднике. Эдгара усадили у стола на старом диване из вишневого дерева, и органист начал разливать какие-то напитки.
— До водки больше всего хочется,— приговаривал он,— аптекарь да органист.
Эдгар отведал какой-то настойки на боярышнике, и она ему очень понравилась.
— А где же ваш внук? — поинтересовался Эдгар.
— Сейчас, сейчас придет.
Стол был накрыт на пятерых. Хозяйка дома незаметно удалилась, зато через минуту вошла крупная брюнетка с волосами, зачесанными со лба и собранными на макушке в огромный круглый жгут.
— Моя младшая дочурка,— представил вошедшую органист. Девушка без смущения посмотрела в глаза Эдгару и, протянув ему руку, произнесла низким голосом:
— Гелена Яжина, рада видеть вас.
Еще через минуту вернулась хозяйка дома, ведя за руку мальчика лет четырнадцати. Мальчик смущенно жался к бабушке, был он изрядно тощ и высок ростом. Эдгар сразу же обратил внимание на то, что одна лопатка у него сильно выступает, образуя довольно заметный горб. У мальчика был высокий узкий лоб, прикрытый челкой светлых волос, и большие голубые водянистые глаза.
— Поздоровайся же с паном, Рысек,— сказал ему органист.
— Это такой дикий ребенок,— с пренебрежением пояснила Гелена.
Рысек протянул Эдгару свою длинную костистую руку с большущей ладонью. Ладонь была холодна.
— Итак, прошу,— сказал органист, занявший место справа от Эдгара.— А после обеда состоится концерт.
— Так уж и концерт! — пожала плечами Гелена, усаживаясь напротив Эдгара.
Рысек сел рядом с ней и занялся своей вилкой, лишь украдкой поглядывая водянистыми глазами на композитора. Хозяйка внесла большой супник, из которого клубами валил пар, и поставила его на боковой столик.
— Суп из раков,— вдруг объявил Рысек во весь голос.
— А ты любишь суп из раков? — рассмеявшись, спросила Эдгар.
— Рысек, разноси тарелки,— приказала бабушка.
Рысек встал из-за стола и стал разносить тарелки с супом. Теперь особенно бросались в глаза горб на его правой лопатке и очень длинные, обезьяньи руки. Гелена налила всем водки и, никого не дожидаясь, выпила. Старик внимательно взглянул на нее и придвинул Эдгару хлеб и масло.
Суп оказался очень вкусным. За обедом, разговаривая с органистом, Эдгар поглядывал на своих визави. Трудно было представить себе что-нибудь более контрастное, чем полная, статная, представительная Гелена с румяными щеками и гладкими черными волосами и этот мальчик с худым, вытянутым личиком. Рысек уткнулся в тарелку, которую очень быстро опорожнил. Бабушка не предложила ему добавки, хотя Эдгара она принуждала скушать еще супу, говоря при этом, что больше ничего к обеду не подадут. Разумеется, подали. За супом последовала утка, фаршированная картофелем, и зеленый салат, плавающий в сметане, а потом бисквит, облитый вишневым вареньем, пышный и пахучий. Эдгара принуждали поглощать все это огромными порциями.
— Вы, конечно, привыкли к другой пище,— сказала Гелена, наблюдая за Эдгаром с удивлением и с каким-то неприятным ему оттенком иронии.
— Давно не ел такого чудесного обеда,— ответил Шиллер.
— Насмехаетесь над старым органистом,— сказал Яжина, но похвала гостя явно доставила ему удовольствие.
— Лучше польской кухни не найдешь,— подкрепил свои слова Эдгар.
— А вы много путешествовали? — спросила Гелена, и ее низкий голос прозвучал как приглашение к совместному путешествию.
Эдгар внимательно посмотрел на нее.
— Порядком,— сказал он,— но для меня это мало. Я очень люблю путешествовать.
Жена органиста убрала со стола и принялась расставлять стаканы с черным кофе.
— А теперь, Рысек,— сказал Яжина,— сыграй пану Шиллеру что-нибудь на фортепьяно.
Рысек покраснел до ушей и прошептал с мольбой:
— Я лучше на органе...
— Потом, потом на органе. А сейчас на фортепьяно.
Рысек подошел к инструменту, уверенным движением раскрыл приготовленные на пюпитре ноты и размашисто заиграл финал одной из сонатин Душека — тарантеллу. Сбившись, он остановился и начал снова. Играл он совсем по-детски, очень заметно расставлял акценты и немилосердно рубил все стаккато. Эдгару стало неприятно. Рысек кончил сонатину и, как побитый пес, посмотрел на Эдгара.
— Рояль у нас неважный,— сказал органист, когда воцарилось тревожное молчание.— Старый, настройки требует.
— Конечно, трудно судить об игре на таком инструменте,— подхватил Эдгар.
— А по-моему,— начала своим сочным и уверенным голосом Телена,— у Рысека нет больших способностей к музыке.
— Что ты там понимаешь! — цыкнула на нее мать.
— Думаете, если я платья шью, так уж совсем ничего не смыслю в музыке? — сварливо огрызнулась Гелена.— С детства наслушалась вашей музыки. А как ваше мнение? — обратилась она к Эдгару.
— Трудно вот так, сразу что-нибудь сказать,— замялся Шиллер.— Мы потом поговорим с вашим отцом.
Рысек отбарабанил еще этюд Черни. Некоторая беглость пальцев — вот, пожалуй, и все, чем мог похвалиться мальчик. Эдгар курил папиросы, пил кофе, слушал Яжину, не скупившегося на рассказы о ксендзах ловичских и старательно избегал взглядов маленького горбуна. Потом все направились в костел. Органист водил Эдгара по всему храму, показывал ему плиты на могилах епископов, алтари и картины; все это не представляло особого интереса для Эдгара. Наконец они уселись на скамьях, а Рысек пошел на хоры к органу. Эдгар задумался, в костеле царила летняя тишина. Сначала он даже не расслышал легкого звучания органа. Рысек начал импровизировать так мягко и безыскусственно, что его музыка не сразу достигала сознания. Это был просто еще один отголосок лета, такой же, как мягкие удары широких кленовых листьев по высоким окнам, как щебет ласточек, гнездившихся поблизости, на колокольне, как тихий шорох летнего ветерка в узорчатом шлеме небольшого колокола. Мелодия становилась все полнее и шире, и Эдгар вдруг осознал, что Рысек играет необыкновенно хорошо.
— Это что, импровизация? — спросил он, наклонившись к Яжине.
— Да. Правда, чудесно? — Блаженная улыбка разгладила старческие морщины.
Гелена грузно восседала на одной из скамей впереди. Лица ее Эдгар не видел, но судя по движениям ее плеч, она была недовольна и мрачна. Орган загремел полным регистром в нескольких долгих аккордах, а потом начал стихать. Остались только «vox humana», «flanto» и еще несколько нежных труб. И тут вдруг к звукам органа присоединился тонкий нежный голос. С необычайной прелестью, не очень сильным, но изумительно красивым тенорком кто-то завел на хорах:
— Magnificat anima юеа dominum...
Голос был неожиданно свеж, гармоничен и красив от природы; Эдгару поначалу даже не поверилось, что это поет горбун Рысек. Но блаженная улыбка на лице деда красноречиво свидетельствовала об этом.
Эдгар изумленно спросил у старика:
— Мутация у него уже прошла?
— Да, года два назад.
— Ему еще нельзя петь.
— Но он так любит...
Рысек пропел еще две строфы вечернего псалма и умолк. Орган перешел на простые фигурации, постепенно спускался к низкому регистру. Музыкант прибавил несколько сильных регистров, но все уже затихало, завершалось. Рысек прервал игру.
— Это прекрасно,— сказал Эдгар.
В притворе он увидел Рысека. Мальчик сходил с лестницы, как с крутой горы. На бледном лице выступили пятна кирпичного цвета, лоб покрылся каплями пота. Он остановился в дверях, ведущих на хоры, заложил руки за спину и уставился на Эдгара своими светлыми глазищами. Эдгар молча поцеловал его в лоб.
На улице было ясно и прохладно. По рыночной площади сновали люди. Эдгар дал старику Яшине адреса профессоров консерватории, которые могли бы заинтересоваться маленьким музыкантом. У крылечка дома органиста уже стояли лошади, Эдгар сразу попрощался п уехал. В полях было просторно, как всегда в августе. Солнце склонялось к западу. Кроны высоких придорожных деревьев мерно покачивались, слабый ветер шевелил зеленые листья. Эдгар вызвал в своей памяти голос Рысека, поющего Magnificat.
Пережитое в костеле наполнило его сердце тихой радостью. Он обещал себе, что тотчас по приезде засядет за работу. И еще подумал: «Какая удивительная спутница наших дней на этой земле, верная, неразлучная и всегда такая прекрасная,— музыка!»
А Гелену он встретил через несколько дней в парке. Она принесла на примерку платье для жены одного из служащих в Аркадии. Потом она приходила довольно часто, и люди видели, как они вдвоем прогуливались по аллеям претенциозного сада или сидели на скамейке под акациями, глядя на рано вспаханные поля.
IX
В те дни, когда на исходе августа начались сильные дожди, рота, в которой служил Януш, совершала форсированный марш сначала в направлении Ломжи, потом к границе Восточной Пруссии. Пять дней и пять ночей беспрерывно лил дождь, а они отмеривали форсированным маршем по сорок километров в сутки. Люди устали, обозы отбились, не было горячей пищи, потому что полевые кухни не поспевали за колоннами, да и нечем было их разжечь. Вода проникала за воротник и тонкими, ледяными струйками стекала по телу. Шинели, куртки, ботинки и обмотки становились от воды тяжелыми, как камень, ноги заплетались. Солдаты были измучены до предела и так злы, что готовы были зубами вцепиться в своих же товарищей, только сил не хватало; как только объявлялся привал с ночевкой, они падали как убитые на солому, на глиняный пол, а то и прямо в грязь и засыпали каменным сном. Муке этой не было конца, и, хотя время от времени доносились откуда-то выстрелы, страдания эти представлялись всем совершенно бесцельными и необъяснимыми. Во взводе у Януша оказалось несколько приятных людей: Вильгельм, симпатичный силезец; Эдек, сын содержателя варшавской пивной, страстный любитель оперетты; Юзек — певец Варшавской оперы, и маленький Збышек, только что окончивший школу юнец из семьи известного врача. Это была веселая и предприимчивая компания, голодать им не приходилось, они умели обаянием своим покорить любую встречную крестьянку и ловко обобрать яблони в садах, которые попадались на пути. Но даже они повесили носы; искрящийся ум Эдека, юношеская страстность Збышека, настойчивость и добросердечие Вильгельма — все это остывало под струями холодного дождя. Юзек ругался на чем свет стоит и перестал пробовать свой голос, хотя раньше делал это даже в окопах, под огнем противника.
Недельная вылазка в горы немного натренировала Януша для форсированных маршей, тогда как несколько дней обучения в варшавской Цитадели не дали ему почти никаких военных навыков. Со строевой муштрой он был более или менее знаком еще по Третьему корпусу, и здесь этих навыков было вполне достаточно. Коротышка Алоиз из их роты в первом бою выстрелил один раз из винтовки, а потом дергал за спусковой крючок, удивляясь, почему не вылетает вторая пуля: он не знал, что нужно дослать новый патрон. И тем не менее они продолжали двигаться вперед и по утрам кое-как поднимались на поверку. С утра у них даже было неплохое настроение, но к полудню начинал мучить голод, и тогда друзей, шагавших в колонне по четыре, одолевали мрачные мысли.
Эдек часто поглядывал на небо и утверждал, что оно уже светлеет. Но в ответ на его пророчества из белых и низких облаков низвергались потоки дождя.
Наконец на пятый день, около четырех часов пополудни, они добрались до большого села в Курпевской пуще. К удивлению солдат, начальство отдало приказ располагаться на ночлег. Вместо того, чтобы плестись, как обычно, до темноты и на ощупь входить в чужие хаты, здороваясь в темноте с негостеприимными хозяевами, они сегодня остановились засветло, когда еще можно было приготовить удобную постель, познакомиться с хозяевами, сварить какую-нибудь еду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72