» — подумал Казимеж), но иногда в нем звенели и волевые и даже упрямые нотки.
«Нет, в матери нет никакой робости».— Казимеж с удивлением разглядывал старушку, которая, казалось, только сейчас сошла с фрески в Равенне. Он заметил, что и отец топчется на середине комнаты, как-то неуверенно и беспокойно поглядывая на жену.
Казимеж решил переломить это настроение.
— Мама,— сказал он,— что же это вы так ко мне... с такими церемониями...
— А что? Как ты к нам, так и мы к тебе,— ответила она, не меняя тона и не отводя от сына взгляда, в котором вспыхивали насмешливые искорки.
Обстановку разрядил старик:
— Ну что ты такое говоришь, Франя! Э, уймись! Где сестры? Сонка, Сабина! А ну-ка, идите поздоровайтесь с братом.
— Мы здесь,— раздался девичий голос из кухни.— Только выйти стыдно: грязные мы и в фартуках.
Казимеж ринулся в кухню. У плиты стояли сестры: старшая Сонка, дородная, крепкая и красивая, с лицом, словно изваянным из мрамора, и младшая Сабина, более гибкая и свежая, чем Сонка, и не такая величественная. Они были значительно моложе его; между Казимежем и сестрами было еще три брата, но все они умерли; один из них, умерший уже в двенадцатилетием возрасте, был Казимежу товарищем в мальчишеских забавах. Смерть брата всегда оставалась для него одним из самых тяжелых воспоминаний отроческих лет. Казимеж сердечно поздоровался с сестрами. При этом лицо Сонки показалось ему невыразительным и безразличным. Сабина же была очень веселая.
— Ты небось голоден? — сразу же спросила она.
— Ну как же, поел бы чего-нибудь, конечно, поел бы. А что у вас есть хорошего?
— Полный обед,— ответила Сонка голосом, еще более низким, чем у матери, и бархатным, как звук виолончели,— но только постный, сегодня ведь страстной четверг.
— А рыба? — спросил Казимеж, заглядывая в горшок.
— Нет, рыбы здесь нет,— ответила Сабина.— Зато есть блины с творогом и сметаной, пирог с капустой, борщ. Садись за стол.
Все перешли в большую комнату.
— Прибрали бы здесь, что ли,— ворчал старик,— Игрушки повсюду валяются. Как побросали Стась и Юрек, так и лежат...
— А где дети? — спохватился Казимеж, но никто ему не ответил. Только все как-то смущенно переглянулись и снова заговорили об обеде.
— Пан Казимеж, наверно, уже отвык от нашей еды,— заявила мать с явным желанием досадить сыну.
— Почему вы так говорите, мама? — обратился к ней Казимеж.
Но в этом доме, видимо, не было принято отвечать на вопросы. Казимежу подали тарелку блинов, политых маслом и сметаной. Взяв в руки знакомые с детства нож и вилку с черными черенками, он молча начал есть.
Сонка направилась в кухню, а отец наклонился к сыну и, проводив глазами ушедшую дочь, доверительно сказал:
— Ни о чем не расспрашивай. Я сам тебе потом все расскажу. Затем тебя и вызвали сюда.
— Сабина, наверно, замуж выходит? — спросил, однако, Казимеж.
Но и этот вопрос был, видно, неуместен. Мать взглянула на младшую дочь, покрасневшую как мак, и медленно произнесла:
— Выходит или не выходит, это мы еще посмотрим.
— Все решится на праздники,— поспешно добавил старик.— Ну и праздники будут! С нашим паном Казеком из Варшавы...
Он радостно засмеялся и вдруг, нагнувшись, поцеловал сына в локоть.
Да, Казимежу предстояли необычные праздники. Но сперва надо было навестить дедушку и бабушку. Они жили в маленькой пристройке, где помещалась пекарня, комната и кухня для челяди. Казимеж прошел по длинному, узкому и темному коридору, соединявшему эту пристройку с домом. В конце коридора была дверь, которая открывалась в сени. Из сеней, пропахших кислой опарой, была еще дверь направо, в маленькую комнату стариков. Окна в ней были наполовину занавешены. Дед сидел в старом кресле и курил трубку, бабка вертелась по комнате и хлопотала. Как ни стар был дед, он сразу узнал Казимежа и тут же заладил одно и то же:
— Ого, Казек, а помнишь, как мы с тобой пахали в Соловьевке, у леса? Помнишь, как пахали?
Казимеж ответил:
— Помню, дедушка, помню. А старик опять свое:
— Помнишь, как мы пахали в Соловьевке? Бабка потеряла терпение:
— Уймись ты, старый, спрашиваешь бог знает о чем. Дай
мне наглядеться на моего Казека.
Она присела к столу, подперла голову рукой и с умилением разглядывала внука. Так смотрела она довольно долго, а потом спросила:
— Богу молишься?
— Молюсь, бабушка,— ответил Спыхала. Ложь легко сорвалась с его уст.
— Каждый день молишься? — строго спросила старушка.
— Каждый день, бабушка.
— Ну-ну! — Старушка погрозила ему пальцем.
Он осмотрелся и увидел над кроватью и на соседней стене несколько божественных картин самого разнообразного происхождения: матерь божья Лятичовская и Богородчанская, и святое семейство из Лагевников, и очень красивая старинная гравюра с изображением святого Михаила, и ярмарочные олеографии. Все эти картины он помнил с самых давних времен, еще по Соловьев-ке. Они всегда висели на стенах в комнате стариков. И часы с кукушкой.
— А кукушка еще кукует? — спросил Казимеж. Бабка не расслышала.
— Чего? — переспросила она.
— Кукушка, спрашиваю, кукует еще?
— Да нет! —- Бабка грустно покачала головой,— Нет. Испортилось в ней что-то.
На третий день своего пребывания у родных, в страстную субботу, он получил письмо от Марыси Билинской. Несколько слов, написанных размашистым аристократическим почерком, едва уместились на двух довольно больших листах бумаги:
«...Je vous envie,— писала она между прочим,— votre sejoure ehez vos parents, qui sont — me semble-t-il — des gens simples et bien pensants...»
Только на второй день праздников, когда Казимеж наглотался всяческих наливок, наелся поросенка с хреном, отведал около сорока видов печенья да еще полакомился творожной бабкой с миндалем и вареньем из розовых лепестков, начали всплывать дела и заботы, ради которых и вызвали Казимежа. Воспользовавшись тем, что жена с дочерьми поехала в костел, старик с хитрецой, издалека, завел разговор с сыном. Они остались вдвоем за большим столом, покрытым скатертью в синюю и красную полоску; отец еще с утра беспрерывно тянул вишневку и старательно подливал сыну. Казимеж всегда славился крепкой головой и мог сколько угодно, и это не раз было проверено на воинской службе, а после майского переворота приходилось, пожалуй, еще чаще демонстрировать свою выносливость. Вот и сейчас он был значительно трезвее отца и сразу понял, к чему клонит старик. Дело выглядело сравнительно просто: родителям нужны были деньги. Хозяйство шло неважно, особенно сейчас, когда резко упали цены на продукты. Старики задолжали большую сумму налоговому ведомству, и теперь все стадо могло пойти с торгов. Вторая забота: нужно было оформить развод Сонки, дать ей денег, чтобы она могла жить самостоятельно. Ее муж, винокур из соседнего имения, всячески издевался над ней и даже отобрал детей.
— Как же он сумел забрать у нее детей? — спросил Казимеж.
— А так и забрал. Говорит, что право на его стороне. Что-то он слышал о ней, сам не знает что...
— А что же все-таки с Сонкой?
— Да завелся у нее какой-то арендатор из-под Санока, понимаешь. Ну, она у него летом жила. А сейчас муж у нее детей забрал, говорит, распутство. Кто их там разберет! А может, и неправда.
— Но Сонка у него жила?
— Конечно, жила, а он тоже женатый, ну, и что теперь делать? А его жена говорит, что застрелит Сонку. Как быть — ума не приложу... Выпей, Казек, эта вишневка восемь лет в подвале стояла, тебя дожидалась.
— Что же теперь будет?
— А кто ж его знает? Сонка по ночам плачет — и оттого, что детей забрали, и оттого что к этому арендатору уйти не может... Мать, ну, сам знаешь, как мать зудит. Опять же бабка скулит: стыд, мол, поношение божье, и для Казека стыд. Как бы все это не повредило ему в Варшаве.
— Чем же мне может повредить в Варшаве? Что Сонка в Саноке распутничает?
— А ты думаешь, что распутничает?
— Ну как же, если ездит к нему и живет там.
— Так ведь он, говорю тебе, женатый. Он там с женой живет, а та караулит его.
— Ничего не понимаю.-— Казимеж пожал плечами.
— Вот и я не больше твоего разбираюсь.— Старик сокрушенно помотал круглой, коротко остриженной головой.
— Ну, а с Сабиной как?
— Ухажер у нее не так чтобы очень, землемер из местечка. Мать говорит, что не выдаст Сабину за него, но, сдается мне, уже поздно об этом говорить.
— Как так поздно? — Казимеж выпрямился и выпил еще одну большую граненую стопку вишневки.
— А так, придется выдать. Но землемер этот приданого требует, квартиру у себя в местечке обновить хочет, денег ему нужно, а не будет приданого, говорит, так и жениться не станет. Опять скандал. А бабка говорит...
— Бабке-то какое дело?
— Э, бабка у нас в курсе всего. Она у нас в доме самая умная. Сам видишь, матери если что в голову взбредет, так хоть из пушки стреляй.
— Это я знаю. Что же делать?
— Деньги нужны. Не будет денег — продадим к черту все это «имение»! Баранувка! Придется, холера его возьми, перебраться в местечко. Не умеем мы тут хозяйствовать... Деньги у тебя есть? — спросил старик без обиняков.
— У меня? Откуда? Жалованье у меня небольшое, кое-что накопил в Париже, но это мелочь. Такими деньгами все дыры не заткнешь...
— Вот видишь! Хоть в омут бросайся. Не будет денег — жизни конец!
— Откуда же мне их взять? Я и так сделал для вас все, что мог,— сказал Казимеж и, встав из-за стола, подошел к окну.
За окном расстилался мартовский пейзаж. Вдалеке на почерневшей дороге показалась бричка — это женщины возвращались из костела; лошади тащились медленно, с трудом вытаскивая копыта из грязи.
Старик приблизился к сыну, который был на голову выше его. Поглаживая Казимежа по лацкану пиджака, сказал:
— Слушай, Казек, а эта пани?
— Какая пани?
— Ну что ты, сынок, ведь все знают... Да эта, твоя... Говорил же ты когда-то, что это она Баранувку дала нам. Пусть выручает...
Казимеж возмутился:
— Что вы еще выдумали!
— Ничего я не выдумал,— настойчиво продолжал старик.— Коли уж начали, отходить некуда. Взял у нее один раз, должен и другой раз взять...
Казимеж повернулся спиной к старику, прошел в угол и сел на диван. Отец топтался по комнате.
— Ну посуди сам,— говорил он.— Как быть-то? Что же нам,
пропадать? А твоя мамзель или графиня на дукатах сидеть будет?
И не даст нам ни крейцера? А откуда же нам взять, черт его
дери? Захотелось тебе из нас землевладельцев сделать, так не по
миру же теперь с сумой нам идти. Этого ты хочешь? Я могу и на станцию вернуться, кладовщиком в депо или стрелочником, там специалисты нужны, а я хоть и стар, но еще управлюсь. Да жалко этого имения, столько труда вложили — и все зря. Подумай, сынок...
В эту минуту приехали женщины и, как были — в салопах и платках,— ввалились в комнату; повеселевшие сестры были похожи на расшалившихся девчат. Казимеж мысленно сравнивал их с Билинской и чуть не вслух сказал самому себе: «Нет, Марии нельзя сюда приезжать».
А мать будто прочитала его мысли. Снимая с себя грубошерстный платок с длинными кистями, она посмотрела на сына уже без издевки. На секунду в ее больших черных глазах мелькнула нежность. Она подошла к сидевшему у стола сыну и, быстро наклонившись, поцеловала его в голову. Он покраснел и повернулся к матери. Она улыбнулась. Редко гостила улыбка на этом строгом, морщинистом продолговатом лице. Но в тот миг, когда мать улыбалась, она была очень красива.
— Что, мама? — спросил Казимеж.
— Ничего, сынок. Далеко ты от нас улетел. Не догнать нам теперь тебя, сокол ты наш.
VIII
Письмо Казимежа Спыхалы княгине Билинской.
Баранувка... 31 марта. Дорогая княгиня! Чрезвычайно благодарен тебе за последнее письмо, оно очень обрадовало меня, и я уверен, что праздники прошли у вас хорошо п безмятежно, что Алек не скучал и что пасхальные блюда у тетки Шафранцевой были достойны славных традиций этой семьи. Как ты справедливо предположила, я действительно чувствую себя здесь хорошо после долгой разлуки. Бабушка моя очень набожна и все время гонит меня в костел, а дедушка без конца вспоминает, как мы с ним работали на пашне. Отец рассказывает разные истории, как выпьет несколько рюмок старой вишневки, начинает петь старинные песни. Очень сожалею, что их не слышит Эдгар, это какие-то домонюшковские шляхетские напевы, и старик выводит их очень забавно. А вот с сестрами у меня хлопоты. Старшую бросил муж, и это очень огорчило родителей, тем более что он забрал у нее детей и тем самым лишил стариков внучат, которых они безумно любят. Младшей же приглянулся какой-то инженер из местечка, юноша совсем беден, они не могут наладить хозяйство и поэтому все время откладывают свадьбу, отчего очень расстраивается моя мать. Словом, мне хочется помочь им в меру моих возможностей. Ты была бы очень добра, если бы вызвала к себе Адася Ленцкого и приказала ему продать мои акции, которые хранятся у него, а деньги перевести мне сюда. У меня есть немного французских акций и немного «La Cz§stochovienne», но не думаю, чтобы они представляли большую ценность, а это мои последние парижские сбережения. Я не обращаюсь к Шушкевичу, ибо знаю, как строг он в этом отношении и как настаивает на бережливости. Предпочитаю, чтобы это сделал Адась, он знает, где акции, они фактически у него. Я полностью доверяю этому молодому человеку и не понимаю, почему ты питаешь какое-то предубеждение против него. Прости, пожалуйста, что обременяю тебя этим поручением, но тебе будет достаточно одного «coup de telephone» *, даже не вставая с постели; телефон Адася, точнее его сестры Гольдман, записан в блокноте. Адась живет у них на улице Бодуэна.
Какая погода в Варшаве? Здесь весна запаздывает, ты не представляешь себе, какая кругом грязища, почти невозможно добраться к ближайшей станции, тебе это сразу напомнило бы Михалув и подольские дороги. Сестры мои очень красивы и на редкость жизнерадостны. Вчера приходил жених младшей, очень приятный юноша и, похоже, талантливый. Больно видеть, как отсутствие денег мешает их счастью. Получаешь ли ты письма из Парижа и Палермо? Очень хотелось бы знать заранее, как ты намерена провести лето, поедешь ли в Виши. От этого будет зависеть мой отпуск.
Вся моя семья — родители, дедушка с бабушкой, сестры — просят кланяться тебе и шлют сердечный привет. Они прекрасно знают, чем тебе обязаны. Обними Алека, передай мой поклон Тек-ле и супругам Шушкевич.
Твой Казимеж Спыхала.
Телеграмма Ленцкого Спыхале:
Княгиня поручила перевести десять тысяч ваше имя из собственных средств Земельный банк во Львове улица Легионов пятнадцать так перевод сделан вчера телеграфно так жду подтверждения
Адам Пшебия-Ленцкий.
IX
Дни, которые Франтишек проводил вне Варшавы, были для Оли настоящим праздником. На пасху заболела Геленка. Хорошо еще, что оказалась ветрянка — болезнь совершенно не опасная; тете Михасе очень захотелось увезти мальчиков в Пустые Лонки, и Оля решила, что останется с больной дочерью в Варшаве, а Франтишек, естественно, поедет навестить сыновей; да и какая бы это была пасха в деревне без Голомбека! Во время его пасхальных наездов никто не бросал насмешливых взглядов на лимузин с надписью «Francois», наоборот, все домашние с большим волнением ждали, пока откроются дверцы волшебной кареты, и с любопытством пересчитывали извлекаемые из нее коробки. Песочные торты, бабы, мазурки, глазированные барашки, пряники с надписью «Аллилуйя», яйца из сахара и шоколада — все это доставляло радость не только детям, но и взрослым обитателям Пустых Лонк. Сердце Ройской переполнялось искренней благодарностью к Франтишеку, она садилась к столу без смущения, на этот раз не задавая себе вопрос: «О чем же я буду с ним разговаривать?» Говорила она о замечательном печенье и мазурках и расхваливала талант Сюзанны, превосходившей своим мастерством всех варшавских кондитеров мужчин.
Погода выдалась отвратительная. Весна задержалась, и Франтишек на этот раз не спешил с отъездом. Ему хотелось подольше побыть с женой, к тому же в кондитерской в эти самые кипучие дни года было много работы. Во второй половине страстной недели ему даже помогала сестра, пани Кошекова, так как в критические дни дорога была всякая помощь. Да и присутствие патрона фирмы благотворно сказывалось на делах. Вот почему в страстную пятницу Франтишек был еще в Варшаве и вместе с Олей отправился к причастию.
Внезапно пробилось солнце и засиял по-настоящему весенний полдень. Голомбек очень устал, в пять часов ему предстояло выехать на автомобиле в Пустые Лонки, но все же ему хотелось сопровождать жену в этом традиционном посещении костела. Они шли по залитому голубым светом Краковскому предместью, ж в ту минуту, когда Оля раскрыла свой светлый весенний зонтик, увидели Марысго Билинскую и ее тетку пани Шафранцеву, которые, очевидно, тоже направлялись в церковь, чтобы по заведенному со времен Болеслава Пруса обычаю принять участие в сборе пожертвований.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
«Нет, в матери нет никакой робости».— Казимеж с удивлением разглядывал старушку, которая, казалось, только сейчас сошла с фрески в Равенне. Он заметил, что и отец топчется на середине комнаты, как-то неуверенно и беспокойно поглядывая на жену.
Казимеж решил переломить это настроение.
— Мама,— сказал он,— что же это вы так ко мне... с такими церемониями...
— А что? Как ты к нам, так и мы к тебе,— ответила она, не меняя тона и не отводя от сына взгляда, в котором вспыхивали насмешливые искорки.
Обстановку разрядил старик:
— Ну что ты такое говоришь, Франя! Э, уймись! Где сестры? Сонка, Сабина! А ну-ка, идите поздоровайтесь с братом.
— Мы здесь,— раздался девичий голос из кухни.— Только выйти стыдно: грязные мы и в фартуках.
Казимеж ринулся в кухню. У плиты стояли сестры: старшая Сонка, дородная, крепкая и красивая, с лицом, словно изваянным из мрамора, и младшая Сабина, более гибкая и свежая, чем Сонка, и не такая величественная. Они были значительно моложе его; между Казимежем и сестрами было еще три брата, но все они умерли; один из них, умерший уже в двенадцатилетием возрасте, был Казимежу товарищем в мальчишеских забавах. Смерть брата всегда оставалась для него одним из самых тяжелых воспоминаний отроческих лет. Казимеж сердечно поздоровался с сестрами. При этом лицо Сонки показалось ему невыразительным и безразличным. Сабина же была очень веселая.
— Ты небось голоден? — сразу же спросила она.
— Ну как же, поел бы чего-нибудь, конечно, поел бы. А что у вас есть хорошего?
— Полный обед,— ответила Сонка голосом, еще более низким, чем у матери, и бархатным, как звук виолончели,— но только постный, сегодня ведь страстной четверг.
— А рыба? — спросил Казимеж, заглядывая в горшок.
— Нет, рыбы здесь нет,— ответила Сабина.— Зато есть блины с творогом и сметаной, пирог с капустой, борщ. Садись за стол.
Все перешли в большую комнату.
— Прибрали бы здесь, что ли,— ворчал старик,— Игрушки повсюду валяются. Как побросали Стась и Юрек, так и лежат...
— А где дети? — спохватился Казимеж, но никто ему не ответил. Только все как-то смущенно переглянулись и снова заговорили об обеде.
— Пан Казимеж, наверно, уже отвык от нашей еды,— заявила мать с явным желанием досадить сыну.
— Почему вы так говорите, мама? — обратился к ней Казимеж.
Но в этом доме, видимо, не было принято отвечать на вопросы. Казимежу подали тарелку блинов, политых маслом и сметаной. Взяв в руки знакомые с детства нож и вилку с черными черенками, он молча начал есть.
Сонка направилась в кухню, а отец наклонился к сыну и, проводив глазами ушедшую дочь, доверительно сказал:
— Ни о чем не расспрашивай. Я сам тебе потом все расскажу. Затем тебя и вызвали сюда.
— Сабина, наверно, замуж выходит? — спросил, однако, Казимеж.
Но и этот вопрос был, видно, неуместен. Мать взглянула на младшую дочь, покрасневшую как мак, и медленно произнесла:
— Выходит или не выходит, это мы еще посмотрим.
— Все решится на праздники,— поспешно добавил старик.— Ну и праздники будут! С нашим паном Казеком из Варшавы...
Он радостно засмеялся и вдруг, нагнувшись, поцеловал сына в локоть.
Да, Казимежу предстояли необычные праздники. Но сперва надо было навестить дедушку и бабушку. Они жили в маленькой пристройке, где помещалась пекарня, комната и кухня для челяди. Казимеж прошел по длинному, узкому и темному коридору, соединявшему эту пристройку с домом. В конце коридора была дверь, которая открывалась в сени. Из сеней, пропахших кислой опарой, была еще дверь направо, в маленькую комнату стариков. Окна в ней были наполовину занавешены. Дед сидел в старом кресле и курил трубку, бабка вертелась по комнате и хлопотала. Как ни стар был дед, он сразу узнал Казимежа и тут же заладил одно и то же:
— Ого, Казек, а помнишь, как мы с тобой пахали в Соловьевке, у леса? Помнишь, как пахали?
Казимеж ответил:
— Помню, дедушка, помню. А старик опять свое:
— Помнишь, как мы пахали в Соловьевке? Бабка потеряла терпение:
— Уймись ты, старый, спрашиваешь бог знает о чем. Дай
мне наглядеться на моего Казека.
Она присела к столу, подперла голову рукой и с умилением разглядывала внука. Так смотрела она довольно долго, а потом спросила:
— Богу молишься?
— Молюсь, бабушка,— ответил Спыхала. Ложь легко сорвалась с его уст.
— Каждый день молишься? — строго спросила старушка.
— Каждый день, бабушка.
— Ну-ну! — Старушка погрозила ему пальцем.
Он осмотрелся и увидел над кроватью и на соседней стене несколько божественных картин самого разнообразного происхождения: матерь божья Лятичовская и Богородчанская, и святое семейство из Лагевников, и очень красивая старинная гравюра с изображением святого Михаила, и ярмарочные олеографии. Все эти картины он помнил с самых давних времен, еще по Соловьев-ке. Они всегда висели на стенах в комнате стариков. И часы с кукушкой.
— А кукушка еще кукует? — спросил Казимеж. Бабка не расслышала.
— Чего? — переспросила она.
— Кукушка, спрашиваю, кукует еще?
— Да нет! —- Бабка грустно покачала головой,— Нет. Испортилось в ней что-то.
На третий день своего пребывания у родных, в страстную субботу, он получил письмо от Марыси Билинской. Несколько слов, написанных размашистым аристократическим почерком, едва уместились на двух довольно больших листах бумаги:
«...Je vous envie,— писала она между прочим,— votre sejoure ehez vos parents, qui sont — me semble-t-il — des gens simples et bien pensants...»
Только на второй день праздников, когда Казимеж наглотался всяческих наливок, наелся поросенка с хреном, отведал около сорока видов печенья да еще полакомился творожной бабкой с миндалем и вареньем из розовых лепестков, начали всплывать дела и заботы, ради которых и вызвали Казимежа. Воспользовавшись тем, что жена с дочерьми поехала в костел, старик с хитрецой, издалека, завел разговор с сыном. Они остались вдвоем за большим столом, покрытым скатертью в синюю и красную полоску; отец еще с утра беспрерывно тянул вишневку и старательно подливал сыну. Казимеж всегда славился крепкой головой и мог сколько угодно, и это не раз было проверено на воинской службе, а после майского переворота приходилось, пожалуй, еще чаще демонстрировать свою выносливость. Вот и сейчас он был значительно трезвее отца и сразу понял, к чему клонит старик. Дело выглядело сравнительно просто: родителям нужны были деньги. Хозяйство шло неважно, особенно сейчас, когда резко упали цены на продукты. Старики задолжали большую сумму налоговому ведомству, и теперь все стадо могло пойти с торгов. Вторая забота: нужно было оформить развод Сонки, дать ей денег, чтобы она могла жить самостоятельно. Ее муж, винокур из соседнего имения, всячески издевался над ней и даже отобрал детей.
— Как же он сумел забрать у нее детей? — спросил Казимеж.
— А так и забрал. Говорит, что право на его стороне. Что-то он слышал о ней, сам не знает что...
— А что же все-таки с Сонкой?
— Да завелся у нее какой-то арендатор из-под Санока, понимаешь. Ну, она у него летом жила. А сейчас муж у нее детей забрал, говорит, распутство. Кто их там разберет! А может, и неправда.
— Но Сонка у него жила?
— Конечно, жила, а он тоже женатый, ну, и что теперь делать? А его жена говорит, что застрелит Сонку. Как быть — ума не приложу... Выпей, Казек, эта вишневка восемь лет в подвале стояла, тебя дожидалась.
— Что же теперь будет?
— А кто ж его знает? Сонка по ночам плачет — и оттого, что детей забрали, и оттого что к этому арендатору уйти не может... Мать, ну, сам знаешь, как мать зудит. Опять же бабка скулит: стыд, мол, поношение божье, и для Казека стыд. Как бы все это не повредило ему в Варшаве.
— Чем же мне может повредить в Варшаве? Что Сонка в Саноке распутничает?
— А ты думаешь, что распутничает?
— Ну как же, если ездит к нему и живет там.
— Так ведь он, говорю тебе, женатый. Он там с женой живет, а та караулит его.
— Ничего не понимаю.-— Казимеж пожал плечами.
— Вот и я не больше твоего разбираюсь.— Старик сокрушенно помотал круглой, коротко остриженной головой.
— Ну, а с Сабиной как?
— Ухажер у нее не так чтобы очень, землемер из местечка. Мать говорит, что не выдаст Сабину за него, но, сдается мне, уже поздно об этом говорить.
— Как так поздно? — Казимеж выпрямился и выпил еще одну большую граненую стопку вишневки.
— А так, придется выдать. Но землемер этот приданого требует, квартиру у себя в местечке обновить хочет, денег ему нужно, а не будет приданого, говорит, так и жениться не станет. Опять скандал. А бабка говорит...
— Бабке-то какое дело?
— Э, бабка у нас в курсе всего. Она у нас в доме самая умная. Сам видишь, матери если что в голову взбредет, так хоть из пушки стреляй.
— Это я знаю. Что же делать?
— Деньги нужны. Не будет денег — продадим к черту все это «имение»! Баранувка! Придется, холера его возьми, перебраться в местечко. Не умеем мы тут хозяйствовать... Деньги у тебя есть? — спросил старик без обиняков.
— У меня? Откуда? Жалованье у меня небольшое, кое-что накопил в Париже, но это мелочь. Такими деньгами все дыры не заткнешь...
— Вот видишь! Хоть в омут бросайся. Не будет денег — жизни конец!
— Откуда же мне их взять? Я и так сделал для вас все, что мог,— сказал Казимеж и, встав из-за стола, подошел к окну.
За окном расстилался мартовский пейзаж. Вдалеке на почерневшей дороге показалась бричка — это женщины возвращались из костела; лошади тащились медленно, с трудом вытаскивая копыта из грязи.
Старик приблизился к сыну, который был на голову выше его. Поглаживая Казимежа по лацкану пиджака, сказал:
— Слушай, Казек, а эта пани?
— Какая пани?
— Ну что ты, сынок, ведь все знают... Да эта, твоя... Говорил же ты когда-то, что это она Баранувку дала нам. Пусть выручает...
Казимеж возмутился:
— Что вы еще выдумали!
— Ничего я не выдумал,— настойчиво продолжал старик.— Коли уж начали, отходить некуда. Взял у нее один раз, должен и другой раз взять...
Казимеж повернулся спиной к старику, прошел в угол и сел на диван. Отец топтался по комнате.
— Ну посуди сам,— говорил он.— Как быть-то? Что же нам,
пропадать? А твоя мамзель или графиня на дукатах сидеть будет?
И не даст нам ни крейцера? А откуда же нам взять, черт его
дери? Захотелось тебе из нас землевладельцев сделать, так не по
миру же теперь с сумой нам идти. Этого ты хочешь? Я могу и на станцию вернуться, кладовщиком в депо или стрелочником, там специалисты нужны, а я хоть и стар, но еще управлюсь. Да жалко этого имения, столько труда вложили — и все зря. Подумай, сынок...
В эту минуту приехали женщины и, как были — в салопах и платках,— ввалились в комнату; повеселевшие сестры были похожи на расшалившихся девчат. Казимеж мысленно сравнивал их с Билинской и чуть не вслух сказал самому себе: «Нет, Марии нельзя сюда приезжать».
А мать будто прочитала его мысли. Снимая с себя грубошерстный платок с длинными кистями, она посмотрела на сына уже без издевки. На секунду в ее больших черных глазах мелькнула нежность. Она подошла к сидевшему у стола сыну и, быстро наклонившись, поцеловала его в голову. Он покраснел и повернулся к матери. Она улыбнулась. Редко гостила улыбка на этом строгом, морщинистом продолговатом лице. Но в тот миг, когда мать улыбалась, она была очень красива.
— Что, мама? — спросил Казимеж.
— Ничего, сынок. Далеко ты от нас улетел. Не догнать нам теперь тебя, сокол ты наш.
VIII
Письмо Казимежа Спыхалы княгине Билинской.
Баранувка... 31 марта. Дорогая княгиня! Чрезвычайно благодарен тебе за последнее письмо, оно очень обрадовало меня, и я уверен, что праздники прошли у вас хорошо п безмятежно, что Алек не скучал и что пасхальные блюда у тетки Шафранцевой были достойны славных традиций этой семьи. Как ты справедливо предположила, я действительно чувствую себя здесь хорошо после долгой разлуки. Бабушка моя очень набожна и все время гонит меня в костел, а дедушка без конца вспоминает, как мы с ним работали на пашне. Отец рассказывает разные истории, как выпьет несколько рюмок старой вишневки, начинает петь старинные песни. Очень сожалею, что их не слышит Эдгар, это какие-то домонюшковские шляхетские напевы, и старик выводит их очень забавно. А вот с сестрами у меня хлопоты. Старшую бросил муж, и это очень огорчило родителей, тем более что он забрал у нее детей и тем самым лишил стариков внучат, которых они безумно любят. Младшей же приглянулся какой-то инженер из местечка, юноша совсем беден, они не могут наладить хозяйство и поэтому все время откладывают свадьбу, отчего очень расстраивается моя мать. Словом, мне хочется помочь им в меру моих возможностей. Ты была бы очень добра, если бы вызвала к себе Адася Ленцкого и приказала ему продать мои акции, которые хранятся у него, а деньги перевести мне сюда. У меня есть немного французских акций и немного «La Cz§stochovienne», но не думаю, чтобы они представляли большую ценность, а это мои последние парижские сбережения. Я не обращаюсь к Шушкевичу, ибо знаю, как строг он в этом отношении и как настаивает на бережливости. Предпочитаю, чтобы это сделал Адась, он знает, где акции, они фактически у него. Я полностью доверяю этому молодому человеку и не понимаю, почему ты питаешь какое-то предубеждение против него. Прости, пожалуйста, что обременяю тебя этим поручением, но тебе будет достаточно одного «coup de telephone» *, даже не вставая с постели; телефон Адася, точнее его сестры Гольдман, записан в блокноте. Адась живет у них на улице Бодуэна.
Какая погода в Варшаве? Здесь весна запаздывает, ты не представляешь себе, какая кругом грязища, почти невозможно добраться к ближайшей станции, тебе это сразу напомнило бы Михалув и подольские дороги. Сестры мои очень красивы и на редкость жизнерадостны. Вчера приходил жених младшей, очень приятный юноша и, похоже, талантливый. Больно видеть, как отсутствие денег мешает их счастью. Получаешь ли ты письма из Парижа и Палермо? Очень хотелось бы знать заранее, как ты намерена провести лето, поедешь ли в Виши. От этого будет зависеть мой отпуск.
Вся моя семья — родители, дедушка с бабушкой, сестры — просят кланяться тебе и шлют сердечный привет. Они прекрасно знают, чем тебе обязаны. Обними Алека, передай мой поклон Тек-ле и супругам Шушкевич.
Твой Казимеж Спыхала.
Телеграмма Ленцкого Спыхале:
Княгиня поручила перевести десять тысяч ваше имя из собственных средств Земельный банк во Львове улица Легионов пятнадцать так перевод сделан вчера телеграфно так жду подтверждения
Адам Пшебия-Ленцкий.
IX
Дни, которые Франтишек проводил вне Варшавы, были для Оли настоящим праздником. На пасху заболела Геленка. Хорошо еще, что оказалась ветрянка — болезнь совершенно не опасная; тете Михасе очень захотелось увезти мальчиков в Пустые Лонки, и Оля решила, что останется с больной дочерью в Варшаве, а Франтишек, естественно, поедет навестить сыновей; да и какая бы это была пасха в деревне без Голомбека! Во время его пасхальных наездов никто не бросал насмешливых взглядов на лимузин с надписью «Francois», наоборот, все домашние с большим волнением ждали, пока откроются дверцы волшебной кареты, и с любопытством пересчитывали извлекаемые из нее коробки. Песочные торты, бабы, мазурки, глазированные барашки, пряники с надписью «Аллилуйя», яйца из сахара и шоколада — все это доставляло радость не только детям, но и взрослым обитателям Пустых Лонк. Сердце Ройской переполнялось искренней благодарностью к Франтишеку, она садилась к столу без смущения, на этот раз не задавая себе вопрос: «О чем же я буду с ним разговаривать?» Говорила она о замечательном печенье и мазурках и расхваливала талант Сюзанны, превосходившей своим мастерством всех варшавских кондитеров мужчин.
Погода выдалась отвратительная. Весна задержалась, и Франтишек на этот раз не спешил с отъездом. Ему хотелось подольше побыть с женой, к тому же в кондитерской в эти самые кипучие дни года было много работы. Во второй половине страстной недели ему даже помогала сестра, пани Кошекова, так как в критические дни дорога была всякая помощь. Да и присутствие патрона фирмы благотворно сказывалось на делах. Вот почему в страстную пятницу Франтишек был еще в Варшаве и вместе с Олей отправился к причастию.
Внезапно пробилось солнце и засиял по-настоящему весенний полдень. Голомбек очень устал, в пять часов ему предстояло выехать на автомобиле в Пустые Лонки, но все же ему хотелось сопровождать жену в этом традиционном посещении костела. Они шли по залитому голубым светом Краковскому предместью, ж в ту минуту, когда Оля раскрыла свой светлый весенний зонтик, увидели Марысго Билинскую и ее тетку пани Шафранцеву, которые, очевидно, тоже направлялись в церковь, чтобы по заведенному со времен Болеслава Пруса обычаю принять участие в сборе пожертвований.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72