1) о необходимости общегосударственной
профессиональной организации рабочих для борьбы за восьмичасовой рабочий
день в государственном масштабе, 2) о необходимости всероссийской
политической организации рабочих - для проведения восьмичасового рабочего
дня через Учредительное Собрание законодательным путем. Таким образом Совет
не "командовал" рабочими, но и не являлся простым регистратором их
требований и иллюзий: он действительно осуществлял руководство. Очерченная
тактика позволила Совету удержать большинство заводов от изнурительной и
заранее обреченной на неудачу стачки за восьмичасовой рабочий день и не
только не вызвать при этом нравственного упадка, но, наоборот, дать новый
толчок их энергии и завязать новый тактический узел: всероссийский рабочий
съезд.
На все это Совет Рабочих Депутатов тратил много труда и внимания, депутаты
в обсуждении вопроса проявляли много прозорливости и предусмотрительности.
А буржуазные тупицы и верхогляды, просмотревши под ряд две резолюции Совета
и узнав из газетной хроники, что рабочие хотят "явочным путем" ввести
нормальный рабочий день, пожимали плечами по поводу темноты массе и
сумасбродства вожаков. Достойно при этом всяческого внимания следующее
сопоставление: не так давно у нас в либеральной печати было очень в моде
доказывать, что восьмичасовой рабочий день не только не уменьшает, но,
напротив, увеличивает доходность предприятий; когда же рабочие сами взялись
за проведение восьмичасового рабочего дня, либеральные публицисты
отшатнулись в священном страхе за судьбы русской промышленности и
национальной культуры.
О, книжники и фарисеи!
Буржуазная критика незаметно переходит в буржуазную клевету. Либеральная
пресса не раз говорила о цензуре Совета и о насилиях наборщиков над
свободой печати. Г. Струве, не обинуясь, говорит о правительственном
насилии, которое торжествует, и о революционном насилии, которое "еще
только замышляет торжествовать".
Если в вопросе о свободе печати были насилия, то они состояли: 1) в том,
что союз наборщиков, в согласии с Советом, постановил не печатать
произведений, которые будут представляться в цензуру - и тем вынудил всех
издателей стать в этой области на почву "захватного права", 2) в том, что
наборщики отказывались неоднократно набирать черносотенные издания,
призывающие к избиению передовых общественных групп, обвиняющие Совет
Рабочих Депутатов и революционеров вообще в краже общественных денег
(разумеется, без подписи обвинителей) и пр. Рабочие в таких случаях
обращались к Совету и, если последний не находил прямого натравливания и
призыва к бойне, он советовал наборщикам не препятствовать печатанию.
Реакционная пресса выходила вообще беспрепятственно. Но если б даже
наборщики, стоящие на революционной точке зрения, не соглашались печатать
известные статьи за их общее направление, не только за призыв к насилию, -
разве это, спросим, юридически или нравственно недопустимо? Наборщик,
разумеется не ответственен за то, что он набирает. Но если политическая
борьба обострилась до такой степени, что наборщик и в сфере своей профессии
не перестает чувствовать себя ответственным гражданином, он, разумеется,
нимало не нарушит свободы печати (какой вздор!), если откажется набирать,
напр., "Полярную Звезду". Его могут при этом активно поддержать и все
наборщики данной типографии и весь союз работников печатного дела, - и, тем
не менее, здесь будет так же мало нарушена "свобода печати", как мало
нарушается неприкосновенность жилища или свобода торговли отказом сдать
квартиру или продать товар заведомому предателю, провокатору или просто
врагу свободы.
Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в
форме "свободного найма", вынуждающего рабочего выполнять всякую работу,
независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы,
печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно
возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей
работ и считает этот отказ "насилием" - в одном случае, над свободой труда,
в другом - над свободой печати.
Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод. Для того, чтобы все шло
гладко, буржуазным писателям необходимо иметь обширный и стойкий штаб
преданных буржуазии наборщиков. К сожалению, это не легко: прививать
рабочим буржуазные идеи не так просто, как клеветать на пролетариат.
Очень поучительно сделать следующее сопоставление. Опубликованный г. Струве
проект конституции*, за которым стоят видные освобожденцы, предусматривает
для счастья новой России военное положение - с упразднением всех публичных
свобод. Таково необходимое орудие их будущего "демократического"
государства. Люди, которые заявляют это так откровенно, еще не вылезши из
военных положений абсолютизма, забывают, заметим мимоходом, очень разумное
правило, которое римская матрона преподала своему сыну: "Ты прежде облекись
во власть, а там уже изнашивай ее!". Но замечательно, что эти же люди с
пафосом Тартюфа клеймят, как насилие над свободой, борьбу рабочих с
хулиганской литературой при помощи средств профессиональной стачки и
бойкота - и когда? в период ожесточенной гражданской войны, когда рабочих
травят организованные шайки реакции под покровительством полиции, и когда
существующая "конституция" распространяет на эту "гонимую" хулиганскую
литературу уголовного характера не только полную и безусловную свободу, но
и материальное покровительство.
/* О нем см. Н. Троцкий, "Конституция освобожденцев", в этой же книге*281./
Таковы обвинения.
Буржуазной прессе, которая чувствовала в рабочем Совете присутствие
внутренней уверенности и силы, видела в его действиях - прямые выводы из
его суждений, в его суждениях - смелое отражение того, что есть, этой
бедной буржуазной прессе было не по себе. Она со своими планами и надеждами
оставалась совершенно в стороне, политическая жизнь концентрировалась
вокруг рабочего Совета. Отношение обывательской массы к Совету было ярко
сочувственное, хотя и мало сознательное. У него искали защиты все
угнетенные и обиженные. Популярность Совета росла далеко за пределами
города. Он получал "прошения" от обиженных крестьян, через Совет проходили
крестьянские резолюции, в Совет являлись депутации сельских обществ. Здесь,
именно здесь, концентрировалось внимание и сочувствие нации, подлинной,
нефальсифицированной, демократической нации. Либерализм сидел, как на
угольях. Вздох облегчения вырвался из груди буржуазной прессы, когда в этом
процессе сплочения демократических сил вокруг Совета наступил интервал,
который ей кажется финалом. С лицемерными словами протеста против
правительственного насилия она хитро переплетает сокрушенные вздохи по
поводу "ошибок" и "промахов" Совета, чтобы сделать по возможности ясной для
обывателя неизбежность* репрессивных мер.
Эта тактика не нова. Буржуазная литература о деятельности рабочего
правительства в Париже в 1871 г.*282 представляет собою нагромождение
инсинуаций, лжи и клевет. Задачи такой тактики: восстановить общественное
мнение промежуточных слоев против "неистовств" пролетариата. Наша
либеральная пресса не выдумала в этом отношении ничего нового. Бесспорно
сочувственное отношение к Совету массы населения, в том числе
демократической интеллигенции, не позволяет официальным вождям либерального
общества травить Совет Рабочих Депутатов, как врага нации, но они делают,
что могут, чтобы подорвать его популярность. Ресурсы их критики так же
ничтожны, как их цель.
/* Г. Струве и тут впереди других. Он пишет: "СРД заготовил (на словах)
вооруженное восстание и тем приготовил свой собственный арест" ("Полярная
Звезда" N 1, стр. 11)./
Восстание в Москве
Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и
декабрьское восстание в Москве*283 - вот три вехи, отмечающие
поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве
задним числом "одобрил" 9 января и стачку в октябре. К последнему событию,
к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.
В первую минуту он признался, что для него "смысл этого явления
загадочный". Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9
января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок
безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были
тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он
делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал
строить баррикады. Поистине, загадочно!..
Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно
не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже
для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания.
"Quasi-восстание в Москве" - вот какое определение дает он московским
событиям.
"В Москве не было вооруженного восстания населения, - пишет он, - были
столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп
населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады,
воздвигнутые "революционной" интеллигенцией в союзе с терроризированными
дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая,
геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих"
("Полярная Звезда" N 3, стр. 225).
Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1)
"революционная" (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные
(ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?)
рабочие. И вот эта поистине "весьма немногочисленная группа населения"
держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления
действительно "загадочный"!
В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой
картины: московское население, вместе с "широкой или большой
интеллигенцией" испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак,
"малая" или "узкая" интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти
(сколько таких могло быть? - горсть!), не только успевали, при испуганной
пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи
строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах
- без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! - две
недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!
Если на первый взгляд живописание г. Струве являло вид "загадочный", то при
дальнейшем расследовании оно становится невероятным, а при окончательном
рассмотрении оказывается, как увидим, заведомо-ложным.
Г. Струве приводит в своей статье письмо москвича, "вся жизнь которого
прошла и проходит в служении русскому освобождению". Что же пишет этот
почтенный москвич? Он жалуется на то, что со стороны влиятельных учреждений
не было ничего предпринято для прекращения кровопролития. "Дума, - пишет
он, - в течение трех первых дней восстания даже не собиралась". Другая
корпорация граждан - "с значением и весом", - московский университет тоже
не сделал "ничего утешительного". Интеллигенция опять-таки ничего не
предприняла, "чтобы прекратить бойню в самом начале". "В этот исторический
момент, - жалуется московский корреспондент, - она показала себя
бессильной". И в заключение он спрашивает: "Кто же действовал?" и отвечает:
"Народные массы. Эти действовали, действовали стихийно, без плана, ощупью.
Вот почему события приняли такие размеры и были так полны ужаса и дикости"
("Полярная Звезда" N 4, стр. 281).
Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который
привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки
свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г.
Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских
событий, корреспондента "Слова", который тоже останавливается перед
"загадочным смыслом" двухнедельного восстания в таком "истинно-русском"
городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые
посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив,
что существует на свете стыд, он прибавляет: "все эти частности, конечно,
не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в
Москве среди местного населения". Размышляя над этой загадкой, остроумный
корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно,
терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, -
прибавляет он, - население поддавалось этому террору довольно охотно".
Реакционный корреспондент, как видим, не без блеска вышел из затруднения,
тогда как г. Струве, не пытаясь свести концы с концами, просто и явно
оболгал московскую трагедию*.
/* Струве говорит: "Quasi-восстание в Москве и подлинное восстание в
Прибалтийском крае". А "Новое Время" сообщает, что прибалтийское восстание
производится молодежью, терроризирующей взрослых крестьян. Таким образом,
если "Полярная Звезда" оставила далеко позади себя "Слово", то, с другой
стороны, "Новое Время" решительно обошло "Полярную Звезду"./
Можно, правда, сослаться на то, что стреляла на баррикадах незначительная
часть населения. И это будет верно... Но ведь это уже армия в узком смысле
слова. Вопрос же заключается в том, была ли Москва территорией
революционной армии, нейтральной территорией или территорией
правительственной армии? Во всех восстаниях боевую роль играет сравнительно
незначительная часть населения. Роль всей массы определяется ее отношением
к этой части. При взятии Парижа военную роль играло несколько тысяч
человек; но это была армия Парижа. Корреспондент "Слова" вместе с
московским корреспондентом г-на Струве говорят нам, что в восстании
участвовала народная толпа, масса населения. И это несомненно: без активной
поддержки со стороны этой массы длительное восстание было и психологически
и физически невозможно.
"Население" г-на Струве, испуганное и пассивное, это, как мы видели из
московского письма: 1) московская дума, 2) московское земство, 3)
московская профессура и 4) московская "большая" интеллигенция, т.-е. то
самое "общество", политическим регистратором которого г. Струве состоит;
это квалифицированное "население" есть московская доля той "нации", именем
которой г. Петр Струве клянется.
К чести г. Струве нужно отметить, что он не одобряет испуга своего
"населения". "Испуг перед московской "революцией" есть одно из тех
проявлений общественной глупости (отлично сказано!), за которые страна
платится невознаградимыми нравственными и материальными потерями" (N 4,
стр. 284). Отлично сказано! И тем более уместно, что многие публицисты
искусственно культивируют эту общественную глупость и усердно питают ее
склонность к испугам. Один из таких литературных поденщиков общественной
глупости за несколько дней до московского восстания, предостерегая от
последствий проповеди классовой борьбы, "пужал" российскую глупость:
"народные массы, - писал он, - могут, увлекаемые темным, унаследованным от
прошлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию, как на господ".
- Да будет стыдно, - воскликнем мы на этот раз вместе с г. Струве, - да
будет же стыдно литературным прихвостням гучковской думы, которую "испуг"
вогнал в переднюю г. Дубасова,*284, да будет стыдно публицистам, играющим
на дрянных струнах обывательских предрассудков и щекочущих пятки
общественной глупости!
Позорная выписка сделана нами из статьи "Революция", напечатанной в журнале
"Полярная Звезда". Под статьей подписано: 6 декабря 1905 г. - Петр Струве.
...Будучи "противником" вооруженного восстания, г. Струве, когда оно
вспыхнуло, ссылаясь и опираясь на него, выдвинул свои требования: "России,
- писал он, - необходимо правительство, облеченное доверием "хотя бы части
общества". "Почему, например, такие умеренные и даже консервативные люди,
как деятели Союза 17 октября, в числе которых есть люди умные, энергичные и
безусловно честные, не заслуживают того доверия Монарха, которым до сих пор
продолжают пользоваться гг. Витте, Дурново и прочие чиновники?"... (N 1,
стр. 86). В самом деле, если г. Витте получил власть милостью октябрьской
стачки, почему г. Шипову не взойти наверх по трупам московского восстания?
Негодуя на "революции", в которых они не участвуют, эти господа, тем не
менее, стремятся использовать для себя каждый успех этих "революций", за
который они ничем не заплатили.
В самый разгар восстания г. Струве даже не ставит вопроса ни пред собой, ни
пред своей партией, что можно и должно сделать по отношению к этому еще
происходящему, еще живому, еще не убитому восстанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
профессиональной организации рабочих для борьбы за восьмичасовой рабочий
день в государственном масштабе, 2) о необходимости всероссийской
политической организации рабочих - для проведения восьмичасового рабочего
дня через Учредительное Собрание законодательным путем. Таким образом Совет
не "командовал" рабочими, но и не являлся простым регистратором их
требований и иллюзий: он действительно осуществлял руководство. Очерченная
тактика позволила Совету удержать большинство заводов от изнурительной и
заранее обреченной на неудачу стачки за восьмичасовой рабочий день и не
только не вызвать при этом нравственного упадка, но, наоборот, дать новый
толчок их энергии и завязать новый тактический узел: всероссийский рабочий
съезд.
На все это Совет Рабочих Депутатов тратил много труда и внимания, депутаты
в обсуждении вопроса проявляли много прозорливости и предусмотрительности.
А буржуазные тупицы и верхогляды, просмотревши под ряд две резолюции Совета
и узнав из газетной хроники, что рабочие хотят "явочным путем" ввести
нормальный рабочий день, пожимали плечами по поводу темноты массе и
сумасбродства вожаков. Достойно при этом всяческого внимания следующее
сопоставление: не так давно у нас в либеральной печати было очень в моде
доказывать, что восьмичасовой рабочий день не только не уменьшает, но,
напротив, увеличивает доходность предприятий; когда же рабочие сами взялись
за проведение восьмичасового рабочего дня, либеральные публицисты
отшатнулись в священном страхе за судьбы русской промышленности и
национальной культуры.
О, книжники и фарисеи!
Буржуазная критика незаметно переходит в буржуазную клевету. Либеральная
пресса не раз говорила о цензуре Совета и о насилиях наборщиков над
свободой печати. Г. Струве, не обинуясь, говорит о правительственном
насилии, которое торжествует, и о революционном насилии, которое "еще
только замышляет торжествовать".
Если в вопросе о свободе печати были насилия, то они состояли: 1) в том,
что союз наборщиков, в согласии с Советом, постановил не печатать
произведений, которые будут представляться в цензуру - и тем вынудил всех
издателей стать в этой области на почву "захватного права", 2) в том, что
наборщики отказывались неоднократно набирать черносотенные издания,
призывающие к избиению передовых общественных групп, обвиняющие Совет
Рабочих Депутатов и революционеров вообще в краже общественных денег
(разумеется, без подписи обвинителей) и пр. Рабочие в таких случаях
обращались к Совету и, если последний не находил прямого натравливания и
призыва к бойне, он советовал наборщикам не препятствовать печатанию.
Реакционная пресса выходила вообще беспрепятственно. Но если б даже
наборщики, стоящие на революционной точке зрения, не соглашались печатать
известные статьи за их общее направление, не только за призыв к насилию, -
разве это, спросим, юридически или нравственно недопустимо? Наборщик,
разумеется не ответственен за то, что он набирает. Но если политическая
борьба обострилась до такой степени, что наборщик и в сфере своей профессии
не перестает чувствовать себя ответственным гражданином, он, разумеется,
нимало не нарушит свободы печати (какой вздор!), если откажется набирать,
напр., "Полярную Звезду". Его могут при этом активно поддержать и все
наборщики данной типографии и весь союз работников печатного дела, - и, тем
не менее, здесь будет так же мало нарушена "свобода печати", как мало
нарушается неприкосновенность жилища или свобода торговли отказом сдать
квартиру или продать товар заведомому предателю, провокатору или просто
врагу свободы.
Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в
форме "свободного найма", вынуждающего рабочего выполнять всякую работу,
независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы,
печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно
возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей
работ и считает этот отказ "насилием" - в одном случае, над свободой труда,
в другом - над свободой печати.
Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод. Для того, чтобы все шло
гладко, буржуазным писателям необходимо иметь обширный и стойкий штаб
преданных буржуазии наборщиков. К сожалению, это не легко: прививать
рабочим буржуазные идеи не так просто, как клеветать на пролетариат.
Очень поучительно сделать следующее сопоставление. Опубликованный г. Струве
проект конституции*, за которым стоят видные освобожденцы, предусматривает
для счастья новой России военное положение - с упразднением всех публичных
свобод. Таково необходимое орудие их будущего "демократического"
государства. Люди, которые заявляют это так откровенно, еще не вылезши из
военных положений абсолютизма, забывают, заметим мимоходом, очень разумное
правило, которое римская матрона преподала своему сыну: "Ты прежде облекись
во власть, а там уже изнашивай ее!". Но замечательно, что эти же люди с
пафосом Тартюфа клеймят, как насилие над свободой, борьбу рабочих с
хулиганской литературой при помощи средств профессиональной стачки и
бойкота - и когда? в период ожесточенной гражданской войны, когда рабочих
травят организованные шайки реакции под покровительством полиции, и когда
существующая "конституция" распространяет на эту "гонимую" хулиганскую
литературу уголовного характера не только полную и безусловную свободу, но
и материальное покровительство.
/* О нем см. Н. Троцкий, "Конституция освобожденцев", в этой же книге*281./
Таковы обвинения.
Буржуазной прессе, которая чувствовала в рабочем Совете присутствие
внутренней уверенности и силы, видела в его действиях - прямые выводы из
его суждений, в его суждениях - смелое отражение того, что есть, этой
бедной буржуазной прессе было не по себе. Она со своими планами и надеждами
оставалась совершенно в стороне, политическая жизнь концентрировалась
вокруг рабочего Совета. Отношение обывательской массы к Совету было ярко
сочувственное, хотя и мало сознательное. У него искали защиты все
угнетенные и обиженные. Популярность Совета росла далеко за пределами
города. Он получал "прошения" от обиженных крестьян, через Совет проходили
крестьянские резолюции, в Совет являлись депутации сельских обществ. Здесь,
именно здесь, концентрировалось внимание и сочувствие нации, подлинной,
нефальсифицированной, демократической нации. Либерализм сидел, как на
угольях. Вздох облегчения вырвался из груди буржуазной прессы, когда в этом
процессе сплочения демократических сил вокруг Совета наступил интервал,
который ей кажется финалом. С лицемерными словами протеста против
правительственного насилия она хитро переплетает сокрушенные вздохи по
поводу "ошибок" и "промахов" Совета, чтобы сделать по возможности ясной для
обывателя неизбежность* репрессивных мер.
Эта тактика не нова. Буржуазная литература о деятельности рабочего
правительства в Париже в 1871 г.*282 представляет собою нагромождение
инсинуаций, лжи и клевет. Задачи такой тактики: восстановить общественное
мнение промежуточных слоев против "неистовств" пролетариата. Наша
либеральная пресса не выдумала в этом отношении ничего нового. Бесспорно
сочувственное отношение к Совету массы населения, в том числе
демократической интеллигенции, не позволяет официальным вождям либерального
общества травить Совет Рабочих Депутатов, как врага нации, но они делают,
что могут, чтобы подорвать его популярность. Ресурсы их критики так же
ничтожны, как их цель.
/* Г. Струве и тут впереди других. Он пишет: "СРД заготовил (на словах)
вооруженное восстание и тем приготовил свой собственный арест" ("Полярная
Звезда" N 1, стр. 11)./
Восстание в Москве
Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и
декабрьское восстание в Москве*283 - вот три вехи, отмечающие
поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве
задним числом "одобрил" 9 января и стачку в октябре. К последнему событию,
к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.
В первую минуту он признался, что для него "смысл этого явления
загадочный". Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9
января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок
безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были
тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он
делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал
строить баррикады. Поистине, загадочно!..
Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно
не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже
для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания.
"Quasi-восстание в Москве" - вот какое определение дает он московским
событиям.
"В Москве не было вооруженного восстания населения, - пишет он, - были
столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп
населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады,
воздвигнутые "революционной" интеллигенцией в союзе с терроризированными
дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая,
геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих"
("Полярная Звезда" N 3, стр. 225).
Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1)
"революционная" (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные
(ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?)
рабочие. И вот эта поистине "весьма немногочисленная группа населения"
держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления
действительно "загадочный"!
В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой
картины: московское население, вместе с "широкой или большой
интеллигенцией" испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак,
"малая" или "узкая" интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти
(сколько таких могло быть? - горсть!), не только успевали, при испуганной
пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи
строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах
- без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! - две
недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!
Если на первый взгляд живописание г. Струве являло вид "загадочный", то при
дальнейшем расследовании оно становится невероятным, а при окончательном
рассмотрении оказывается, как увидим, заведомо-ложным.
Г. Струве приводит в своей статье письмо москвича, "вся жизнь которого
прошла и проходит в служении русскому освобождению". Что же пишет этот
почтенный москвич? Он жалуется на то, что со стороны влиятельных учреждений
не было ничего предпринято для прекращения кровопролития. "Дума, - пишет
он, - в течение трех первых дней восстания даже не собиралась". Другая
корпорация граждан - "с значением и весом", - московский университет тоже
не сделал "ничего утешительного". Интеллигенция опять-таки ничего не
предприняла, "чтобы прекратить бойню в самом начале". "В этот исторический
момент, - жалуется московский корреспондент, - она показала себя
бессильной". И в заключение он спрашивает: "Кто же действовал?" и отвечает:
"Народные массы. Эти действовали, действовали стихийно, без плана, ощупью.
Вот почему события приняли такие размеры и были так полны ужаса и дикости"
("Полярная Звезда" N 4, стр. 281).
Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который
привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки
свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г.
Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских
событий, корреспондента "Слова", который тоже останавливается перед
"загадочным смыслом" двухнедельного восстания в таком "истинно-русском"
городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые
посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив,
что существует на свете стыд, он прибавляет: "все эти частности, конечно,
не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в
Москве среди местного населения". Размышляя над этой загадкой, остроумный
корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно,
терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, -
прибавляет он, - население поддавалось этому террору довольно охотно".
Реакционный корреспондент, как видим, не без блеска вышел из затруднения,
тогда как г. Струве, не пытаясь свести концы с концами, просто и явно
оболгал московскую трагедию*.
/* Струве говорит: "Quasi-восстание в Москве и подлинное восстание в
Прибалтийском крае". А "Новое Время" сообщает, что прибалтийское восстание
производится молодежью, терроризирующей взрослых крестьян. Таким образом,
если "Полярная Звезда" оставила далеко позади себя "Слово", то, с другой
стороны, "Новое Время" решительно обошло "Полярную Звезду"./
Можно, правда, сослаться на то, что стреляла на баррикадах незначительная
часть населения. И это будет верно... Но ведь это уже армия в узком смысле
слова. Вопрос же заключается в том, была ли Москва территорией
революционной армии, нейтральной территорией или территорией
правительственной армии? Во всех восстаниях боевую роль играет сравнительно
незначительная часть населения. Роль всей массы определяется ее отношением
к этой части. При взятии Парижа военную роль играло несколько тысяч
человек; но это была армия Парижа. Корреспондент "Слова" вместе с
московским корреспондентом г-на Струве говорят нам, что в восстании
участвовала народная толпа, масса населения. И это несомненно: без активной
поддержки со стороны этой массы длительное восстание было и психологически
и физически невозможно.
"Население" г-на Струве, испуганное и пассивное, это, как мы видели из
московского письма: 1) московская дума, 2) московское земство, 3)
московская профессура и 4) московская "большая" интеллигенция, т.-е. то
самое "общество", политическим регистратором которого г. Струве состоит;
это квалифицированное "население" есть московская доля той "нации", именем
которой г. Петр Струве клянется.
К чести г. Струве нужно отметить, что он не одобряет испуга своего
"населения". "Испуг перед московской "революцией" есть одно из тех
проявлений общественной глупости (отлично сказано!), за которые страна
платится невознаградимыми нравственными и материальными потерями" (N 4,
стр. 284). Отлично сказано! И тем более уместно, что многие публицисты
искусственно культивируют эту общественную глупость и усердно питают ее
склонность к испугам. Один из таких литературных поденщиков общественной
глупости за несколько дней до московского восстания, предостерегая от
последствий проповеди классовой борьбы, "пужал" российскую глупость:
"народные массы, - писал он, - могут, увлекаемые темным, унаследованным от
прошлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию, как на господ".
- Да будет стыдно, - воскликнем мы на этот раз вместе с г. Струве, - да
будет же стыдно литературным прихвостням гучковской думы, которую "испуг"
вогнал в переднюю г. Дубасова,*284, да будет стыдно публицистам, играющим
на дрянных струнах обывательских предрассудков и щекочущих пятки
общественной глупости!
Позорная выписка сделана нами из статьи "Революция", напечатанной в журнале
"Полярная Звезда". Под статьей подписано: 6 декабря 1905 г. - Петр Струве.
...Будучи "противником" вооруженного восстания, г. Струве, когда оно
вспыхнуло, ссылаясь и опираясь на него, выдвинул свои требования: "России,
- писал он, - необходимо правительство, облеченное доверием "хотя бы части
общества". "Почему, например, такие умеренные и даже консервативные люди,
как деятели Союза 17 октября, в числе которых есть люди умные, энергичные и
безусловно честные, не заслуживают того доверия Монарха, которым до сих пор
продолжают пользоваться гг. Витте, Дурново и прочие чиновники?"... (N 1,
стр. 86). В самом деле, если г. Витте получил власть милостью октябрьской
стачки, почему г. Шипову не взойти наверх по трупам московского восстания?
Негодуя на "революции", в которых они не участвуют, эти господа, тем не
менее, стремятся использовать для себя каждый успех этих "революций", за
который они ничем не заплатили.
В самый разгар восстания г. Струве даже не ставит вопроса ни пред собой, ни
пред своей партией, что можно и должно сделать по отношению к этому еще
происходящему, еще живому, еще не убитому восстанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166