.. А сегодня, при самых невероятных обстоятельствах, опять... Я смотрел, как носилки с телом Тялкши исчезают в санитарной машине, но видел не то, что происходило перед глазами, а свою скульптурную группу. И уже совсем другую. От той, спрятанной среди гипсового старья в мастерской, остались осколки, негодные, как ты шутил, даже на стройматериал. Нако нец-то я нашел единственно верное художественное решение, Андрюс! Прежний замысел теперь похож на город, до основания разоренный землетрясением. Сплошь руины, лишь кое-где торчит корпус чудом уцелевшего дома. На этих руинах придется возвести новый город. Будет такой город, Андрюс! Еще величественнее, прекраснее, способный выдержать и не такие подземные толчки. Новую группу составят по меньшей мере восемь фигур. А может, еще больше, пока все это не имеет значения. Важно, что я вижу ее, Историю, как живую. Благородное лицо, излучающее жажду справедливости, неумолимый взгляд судьи направившую туда, куда только что ушло мгновение прошлого и откуда навстречу ему грядет будущее. Одинаково добрая и безжалостно справедливая ко всем, со скрупулезной честностью отмеривающая каждому по заслугам — людям, народам, государствам. Одна скульптура для этого гигантского произведения у меня уже есть — она родилась сегодня. Это Разрушение. Она так и живет в моем воображении, я вижу ее всю до мельчайших деталей; кажется, могу хоть сейчас взять резец и высечь ее прямо в камне. Рядом с ней Творчество, Разум, Самопожертвование... Победа и Поражение человека, его вечное стремление к Добру, к абсолютной Истине, которая столь же не-
достижима, как солнце для птицы. Погоня за своей ~ мечтой... Нереально? Да. Но без этого человечество давно бы погибло. Ты хоть немного представил себе мое будущее произведение, Андрюс? Это нечто действительно грандиозное, может, даже превышающее мой творческий потенциал, ты можешь подумать, что я впал в детство, но сейчас я в полном плену у этой идеи и чувствую, что у меня достанет сил воплотить ее в жизнь.
Скирмонис вдруг замолкает, увидев, что Скардис пытается сесть в постели.
— Алда...—слабо крикнул он.— Зайди, Алда... Она уже здесь, словно стояла за дверью и ждала,
когда ее позовут.
Скирмонис в страхе смотрит на изменившееся лицо Скардиса. Ему страшно неудобно, он чувствует свою вину, что непростительно забылся, увлекся
— Прости, Андрюс...
— За что? Что ты счастливее?
— Чего тебе, Андрюкас? — спрашивает Алда, уже наклонясь над кроватью.
Скардис посмотрел ей в лицо и зажмурился, словно ослепну в от солнца.
— Боже мой, что творится на этой земле...— прошептал, внезапно обессилев, выталкивая пересохшими губами непослушные слова. — Весь век надо было прожить, как последней скотине, чтоб только перед смертью понять, какая женщина была рядом со мной... Есть женщины, Людас, есть... Но слишком поздно мы их находим — и оцениваем. Об этом тебе придется вспомнить, когда приступишь к своей большой работе.
— Ну конечно, Андрюс, там будет скульптура, в которой я хочу воплотить Верность...—Скирмонис смотрит на опущенные ресницы Скардиса, сквозь которые просочились две слезы и неторопливо катятся по поголубевшим вискам.
— Алда... Послушай, Алда...
— Говори, родной.
— Наш друг задумал большое дело. И вовремя. — — — Там, куда мы безвозвратно уходим, ничего уже не создашь... Счастливый ты человек, Людас. Завидую, завидую... Это все, что я могу,— завидовать... ты ведь всю жизнь был счастливей меня. — — —
Счастливей? Я? Никогда не думал, что я счастливей кого-то другого. Мгновенья счастья — не зерна, их не вылущишь из людских жизней и, разделив на кучки, не взвесишь каждую в отдельности. Но сегодня я действительно счастлив. Уже потому только счастлив, что спускаюсь по мрачной лестнице, оставив у себя за спиной холодное дыхание смерти, и перед моими глазами открываются улицы, люди, ветви деревьев, развеваемые сумасшедшим осенним ветром. Жизнь! Я живу! Моя обмершая душа ожила, как опаленная солнцем трава после ливня; мысль снова крылата; преисполнившись юношеской радости, рвется она в бескрайние просторы, как жаворонок в небесную голубизну ранней весной.
Там, в вышине, за громоздящимися серыми тучами,— солнце. Сегодня оно взошло на три минуты позже, а зайдет на две минуты раньше. День потерял триста секунд. Завтра и послезавтра — то же самое. И так до солнцеворота — каждый день будет все беднее, все больше обворован. А потом начнется обратный цикл — январь, февраль, март. Солнце с каждым днем выше, лучи все жарче. Вечное чудо обновления природы. Но у солнца нашей жизни иные законы, никакие силы не заставят его подниматься с каждым днем все выше и выше; раз угаснув, не займется жизнь сызнова жаркими, яркими лучами. Ты правильно сказал, Андрюс Скардис: я счастлив. У меня еще есть время. Не знаю сколько, но у меня еще есть время, чтобы я сделал то, что должен сделать Человек.
Дьявольский ветер! Незримыми крылами бьет по лицу, выжимая из глаз слезы, срывает с головы шляпу и швыряет на мостовую. Я бегу за ней. Сгорбившись, скача то вправо, то влево. Смешной паяц, ловящий собственную тень. В последнее мгновенье, когда я, кажется, уже схватил эту легкомысленную, заигрывающую с ветром шалунью, она подпрыгивает и бросается под автомобиль...
Я растерян. Мне немного неудобно перед прохожими, но я бодро машу рукой и снисходительно улыбаюсь. Пусть промозглый ветер ерошит мои седые волосы.
Я иду по городу. Сам не знаю — куда. Главное — идти. Вперед и только вперед. Широкие улицы с новыми домами. Лабиринт переулков старого города. Площади и скверики, одуревшие от воя обезумевшего ветра. Мой город. На время я забыл, что у меня есть такой город...
Я оборачиваюсь. Внизу под ногами ручей — стремительный, но уже обмелевший. За ним — хребты оголенных холмов, на одном из которых когда-то стоял монолит трех крестов. Засовываю за отвороты выбившийся шарф. Но разве за этим полезла в пальто моя рука?
Решительно вынимаю письмо из кармана. Руки дрожат, как у неопохмелившегося пьяницы, но без особых усилий я выстраиваю блестящие, пахнущие лакировкой гроба буквы в слова. «Нам надо встретиться, мой дорогой, мы должны обсудить одну очень важную проблему...» Проблему? Какую же, Вероника? Не ту ли, которая отняла у меня почти два года жизни? Нет, милая, легендарная птица Феникс возрождается из пепла лишь в сказках. Надо было понять это раньше. А сейчас прости и будь здорова.
Крепко беру письмо за краешки и — вдоль да поперек! Каждую четверть вдоль да поперек, а четверти этих четвертей опять... Снова и снова, пока все не превращается в мельчайшие клочки, которые ветер выхватывает у меня из рук и уносит в воздух, словно белые снежинки. Мне кажется, что этих снежинок все больше, от их ослепительного мельканья болят глаза, кружится голова, но сквозь это мельтешенье я отчетливо вижу голый холм, а на нем — величественный ансамбль скульптур — летопись моей нации, моего народа и государства, перед которым почтительно, с любовью и благодарностью будущих поколений склонился тысячеликий, упавший на колени в долине среди холмов город.
1975
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
достижима, как солнце для птицы. Погоня за своей ~ мечтой... Нереально? Да. Но без этого человечество давно бы погибло. Ты хоть немного представил себе мое будущее произведение, Андрюс? Это нечто действительно грандиозное, может, даже превышающее мой творческий потенциал, ты можешь подумать, что я впал в детство, но сейчас я в полном плену у этой идеи и чувствую, что у меня достанет сил воплотить ее в жизнь.
Скирмонис вдруг замолкает, увидев, что Скардис пытается сесть в постели.
— Алда...—слабо крикнул он.— Зайди, Алда... Она уже здесь, словно стояла за дверью и ждала,
когда ее позовут.
Скирмонис в страхе смотрит на изменившееся лицо Скардиса. Ему страшно неудобно, он чувствует свою вину, что непростительно забылся, увлекся
— Прости, Андрюс...
— За что? Что ты счастливее?
— Чего тебе, Андрюкас? — спрашивает Алда, уже наклонясь над кроватью.
Скардис посмотрел ей в лицо и зажмурился, словно ослепну в от солнца.
— Боже мой, что творится на этой земле...— прошептал, внезапно обессилев, выталкивая пересохшими губами непослушные слова. — Весь век надо было прожить, как последней скотине, чтоб только перед смертью понять, какая женщина была рядом со мной... Есть женщины, Людас, есть... Но слишком поздно мы их находим — и оцениваем. Об этом тебе придется вспомнить, когда приступишь к своей большой работе.
— Ну конечно, Андрюс, там будет скульптура, в которой я хочу воплотить Верность...—Скирмонис смотрит на опущенные ресницы Скардиса, сквозь которые просочились две слезы и неторопливо катятся по поголубевшим вискам.
— Алда... Послушай, Алда...
— Говори, родной.
— Наш друг задумал большое дело. И вовремя. — — — Там, куда мы безвозвратно уходим, ничего уже не создашь... Счастливый ты человек, Людас. Завидую, завидую... Это все, что я могу,— завидовать... ты ведь всю жизнь был счастливей меня. — — —
Счастливей? Я? Никогда не думал, что я счастливей кого-то другого. Мгновенья счастья — не зерна, их не вылущишь из людских жизней и, разделив на кучки, не взвесишь каждую в отдельности. Но сегодня я действительно счастлив. Уже потому только счастлив, что спускаюсь по мрачной лестнице, оставив у себя за спиной холодное дыхание смерти, и перед моими глазами открываются улицы, люди, ветви деревьев, развеваемые сумасшедшим осенним ветром. Жизнь! Я живу! Моя обмершая душа ожила, как опаленная солнцем трава после ливня; мысль снова крылата; преисполнившись юношеской радости, рвется она в бескрайние просторы, как жаворонок в небесную голубизну ранней весной.
Там, в вышине, за громоздящимися серыми тучами,— солнце. Сегодня оно взошло на три минуты позже, а зайдет на две минуты раньше. День потерял триста секунд. Завтра и послезавтра — то же самое. И так до солнцеворота — каждый день будет все беднее, все больше обворован. А потом начнется обратный цикл — январь, февраль, март. Солнце с каждым днем выше, лучи все жарче. Вечное чудо обновления природы. Но у солнца нашей жизни иные законы, никакие силы не заставят его подниматься с каждым днем все выше и выше; раз угаснув, не займется жизнь сызнова жаркими, яркими лучами. Ты правильно сказал, Андрюс Скардис: я счастлив. У меня еще есть время. Не знаю сколько, но у меня еще есть время, чтобы я сделал то, что должен сделать Человек.
Дьявольский ветер! Незримыми крылами бьет по лицу, выжимая из глаз слезы, срывает с головы шляпу и швыряет на мостовую. Я бегу за ней. Сгорбившись, скача то вправо, то влево. Смешной паяц, ловящий собственную тень. В последнее мгновенье, когда я, кажется, уже схватил эту легкомысленную, заигрывающую с ветром шалунью, она подпрыгивает и бросается под автомобиль...
Я растерян. Мне немного неудобно перед прохожими, но я бодро машу рукой и снисходительно улыбаюсь. Пусть промозглый ветер ерошит мои седые волосы.
Я иду по городу. Сам не знаю — куда. Главное — идти. Вперед и только вперед. Широкие улицы с новыми домами. Лабиринт переулков старого города. Площади и скверики, одуревшие от воя обезумевшего ветра. Мой город. На время я забыл, что у меня есть такой город...
Я оборачиваюсь. Внизу под ногами ручей — стремительный, но уже обмелевший. За ним — хребты оголенных холмов, на одном из которых когда-то стоял монолит трех крестов. Засовываю за отвороты выбившийся шарф. Но разве за этим полезла в пальто моя рука?
Решительно вынимаю письмо из кармана. Руки дрожат, как у неопохмелившегося пьяницы, но без особых усилий я выстраиваю блестящие, пахнущие лакировкой гроба буквы в слова. «Нам надо встретиться, мой дорогой, мы должны обсудить одну очень важную проблему...» Проблему? Какую же, Вероника? Не ту ли, которая отняла у меня почти два года жизни? Нет, милая, легендарная птица Феникс возрождается из пепла лишь в сказках. Надо было понять это раньше. А сейчас прости и будь здорова.
Крепко беру письмо за краешки и — вдоль да поперек! Каждую четверть вдоль да поперек, а четверти этих четвертей опять... Снова и снова, пока все не превращается в мельчайшие клочки, которые ветер выхватывает у меня из рук и уносит в воздух, словно белые снежинки. Мне кажется, что этих снежинок все больше, от их ослепительного мельканья болят глаза, кружится голова, но сквозь это мельтешенье я отчетливо вижу голый холм, а на нем — величественный ансамбль скульптур — летопись моей нации, моего народа и государства, перед которым почтительно, с любовью и благодарностью будущих поколений склонился тысячеликий, упавший на колени в долине среди холмов город.
1975
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49