Нет, он не сдался сразу (равнодушное пожатие плечами, вежливая, но холодная улыбка благодарности на скованном сдержанностью лице), но почувствовал, что теряет всегдашнюю уверенность в себе. Даже надевая новый костюм, не верил, что поедет туда, хотя именно для этого случая сменил рубашку и повязал модный галстук. А когда сел за руль своей «Волги», наконец признав себя побежденным, стал себя утешать: да что тут такого, если поедет? Заглянет на минутку, посмотрит, как веселятся студенты, и обратно. Совсем не показаться было бы, пожалуй, невежливо. Но чтобы так разойтись... Чтоб приглашать девушку за девушкой, а чаще всего Веронику... Чтоб потом на своей машине подбросить ее до общежития... Нет, такого он от себя не ожидал. Никогда! В тот вечер с ним творились непонятные вещи, которые он мог осмыслить лишь гораздо позднее: он был похож на герметически закрытый котел, в котором долго накапливались взрывчатые вещества, и вот теперь последовал взрыв.
Сотрудники института весело удивлялись: доцент Станейка, закоренелый холостяк, угодил в силки студентки. Флирт, любовь... Когда же ждать свадьбы? Станейка краснел, мекал, отвечая на такие намеки; понял, что ставит себя в смешное положение (как ни верти, ему уже за сорок), но ничего не мог с собой поделать. Не мог и не хотел — он, как никогда в своей жизни, был счастлив.
Почти каждый вечер в условленный час они встречались в маленьком скверике недалеко от общежития. За углом стояла его, доцента Станейки, серая «Волга», которая сегодня к общему километражу добьет еще пятьдесят, колеся вокруг города, потому что это радует Веронику. В машине она становится похожа на ребенка, стремглав летящего на санках с горки, — радостный визг, вопросы, которые пленяют своим простодушием. Все пригороды уже изъезжены — Жвери-нас, Ужупис, Антакальнис, грязный, взлохмаченный кранами новостроек Жирмунай. Заехали в Новую Вильню. И не раз. Проведали сосновые боры Балтуписа и Ерузале. Ужин в аэропорту, в вокзальном ресторане, или у Зеленых озер, у толстой частницы, своей кулинарной изобретательностью смело соревнующейся с лучшими мастерами общественного питания. Потом экзотический деревенский домик. Маленькие оконца, заслоненные ветками цветущих яблонь, пьянящий запах цветов. В комнате только они — посторонние люди, заехавшие отдохнуть и поесть,—и кровать, застланная узорчатым домотканым покрывалом. Они избегали смотреть на эту кровать, отгоняли стыдливую мысль, но не могли не думать об одном и том же. Слишком много километров проехали вместе, слишком часто ужинали, ласкали друг друга взглядами и невинно целовались. Но вслух он сказал уже после этого:
— Мои намерения серьезны, Вероника. Я не из тех мужчин, для которых женщина объект для развлечения. Мне нужна подруга на всю жизнь, и, кажется, я нашел такую, хотя всерьез никогда не искал. Если ты меня любишь... Конечно, если любишь...
Вместо ответа она рассмеялась низким грудным голосом и обвилась жаркими руками вокруг шеи. Милый, неужели теперь, после всего, еще можно спрашивать?
Вскоре они снова поехали на хутор, только уже на другой, и, отгородившись от всего мира, провели конец недели. Неповторимые часы любви! Да, до тех пор они не знали, что такое счастье. Вероника просто расцвела — олицетворение девичьей беззаботности,— а Станейка, наоборот: чем счастливей себя чувствовал, тем больше снедали его сомнения и неуверенность, гем гуще тень страха нависала над ним, омрачая его душевное состояние. На самом деле, почему, за что ему такой подарок судьбы? Не кроется ли за этим какой-то подвох, которого они пока не замечают?
— Через десять лет мне будет за пятьдесят, а ты — в самом расцвете. Нельзя сказать, что я хорош собой, что у меня хорошо подвешен язык, хотя это особенно восхищает прекрасный пол. За что же, скажи, ты меня любишь, Вероника? — все спрашивал и спрашивал он, зная, какой получит ответ.
— Да за то самое, что и ты меня, Витаутас. Неужели люди обязательно должны знать, за что любят? Нравится, люблю, и все. Любовь! Одно это слово уже все говорит, а все прочее — дело второстепенное.
— Что же это за «второстепенное дело»? Положение в обществе? — как-то осторожно обмолвился он, когда они снова коснулись этой темы.
— Положение в обществе? — удивилась Вероника. — Нет, ни в коей мере. Ведь то, чего человек добился своим талантом, органически присуще его личности.
— И просторная квартира в новом доме, и машина?
— Конечно! Можно еще добавить: слава, авторитет. Серый, бесталанный человечек всего этого не добьется.
Станейка разочарованно покачал головой.
— Не могу не возразить тебе, Вероника. В жизни немало примеров, когда человек и способен, и талантлив, иногда даже талантливее тех, что живут в просторной квартире, ездят на собственной машине, занимают высокое положение в обществе, а все-таки остается «серым человечком». Как-то не нашел себя, не сумел... Словом, причины могут быть разные. Вот, скажем, какая-нибудь случайность, и я ведь мог сидеть сейчас в какой-нибудь конторе с сотней рублей оклада и выписывать гражданам справки. Скажем, в этой же самой канцелярии института, как наш Амбразяви-чюс...
— Случайность... Так тебе только кажется, Витаутас. Вот из-за этой «случайности» ты сегодня ты, а не Амбразявичюс.
— Ладно, пускай будет так. Но допустим, что я это я, но занимаю место Амбразявичюса... Разве в таком случае наши пути не разминулись бы?
Вероника обиженно надула губы.
— Ты, наверно, хочешь сказать, что я влюбилась не в тебя, а в твое положение?
Станейка, не ожидавший такого прямого отпора, смущенно закашлялся. Нет, он этого не думает, никоим образом! Но ведь в жизни бывает и так, что мы не сразу понимаем, что обманываем себя...
— Любовь слепа. Да, в какой-то мере я должна с тобой согласиться, Витаутас. Но не думаю, что могла бы влюбиться в какого-нибудь дворника, будь у него даже машина и хорошая квартира.
— Почему... не смогла бы? — негромко спросил Станейка.
— Не знаю...—Вероника минутку колебалась.—
Боюсь, не сумею объяснить так, чтобы ты правильно меня понял.
— Не сумеешь? Помочь тебе?
— Помочь? — Улыбка исчезла с лица Вероники.
— Насколько я понял, ты весьма ценишь славу мужа и его высокий авторитет. Дворник тоже может приобрести авторитет, заслужить славу. Среди дворников, разумеется. И истопник, и трубочист. Но это будет авторитет и слава дворника, истопника, трубочиста, а не ученого. Верно? Ведь не одинаково звучит, когда говорят: она — жена доцента, ее муж — дворник?
Вероника зыркнула на Станейку, попробовала улыбнуться.
— Не надо путать, Витаутас, славу ученого и славу дворника. Это разные вещи. Я понимаю, человек, работающий дворником, может пользоваться уважением среди своих, но чтобы его имя прозвучало широко... Нет, это невозможно. Ну разве что он пробьется в депутаты...
Станейка невесело засмеялся.
— Знаешь, радость моя, недавно мне приснился странный сон. Кажется, подстригаю я липы на проспекте Ленина. Весна. Народу на тротуарах полным-полно. Чистые все, веселые, нарядные. И все смотрят на меня, проходя мимо. «Что это за тип?» — слышу разговор. «А-а, это же Станейка, бывший доцент, липы подрезает. Ха-ха-ха!» Потом откуда-то появилась ты. Я знаю, мы уже женаты, кричу, чтоб подождала — вместе домой пойдем, — но ты будто оглохла, прошла мимо и смешалась с толпой.
— Ну, только во сне и может привидеться такая чушь, — расхохоталась Вероника.—Ты же ученый, и, что бы ни случилось, никто у тебя этого не отнимет. Бывший! Все когда-нибудь станем бывшими. Не надо думать о всякой ерунде, когда не спится, мой милый, вот и не будут сниться кошмары.
Станейка покладисто кивнул. На самом деле, может, он слишком подозрителен, это так свойственно закоренелым холостякам.
Распрощались они довольно холодно. Вероника была всерьез озабочена его поведением, для которого, по ее глубочайшему убеждению, не могло быть никаких оснований. Или она, Вероника, не понимает, что такое любовь? Нет, нельзя сказать, что она полюбила
с первого взгляда, как пишут в сентиментальных романах. Но что она испытывала симпатию к Станейке, еще не увидев его... Симпатию и уважение за его интересные, умные статьи по вопросам педагогики в печати, а потом за лекции, которые он читал так увлекательно, с таким знанием дела, что студенты сидели как зачарованные. А еще позднее добавилось и другое: его манеры, такт, скромность. Автомобиль... Да. Ох, еще бы нет, зачем скрывать: и автомобиль! Разве не приятно смотреть на него, когда он сидит за рулем, и с гордостью осознавать, что вот этот степенный, на вид такой неприступный мужчина, перед которым с таким уважением приподнимают шляпы солидные люди, принадлежит тебе одной и достаточно малейшего намека (и обворожительной улыбки), и серая «Волга» повернет туда, куда тебе заблагорассудится. Опять же квартира. Небольшая, правда, но уютная, со вкусом обставленная. Станейка редко приглашал Веронику к себе домой, но после каждого такого визита она возвращалась в свою комнату (с пятью койками) в общежитии, как в больничную палату, в которой все обречены и только у нее есть надежда поправиться. Ну конечно, настанет час, и она вырвется из этой камеры добровольного заточения. У нее будет отдельная квартира, автомобиль, не придется трястись над каждым рублем, ломать голову из-за любой женской мелочи. Ее мужем станет не кто-нибудь, а талантливый ученый, человек с перспективами, залог которых в его теперешних достижениях. Станейка — это пища для утоления женского тщеславия, Станейка — это жизнь, удобная, интересная, счастливая. Завистники любят говорить о таких союзах: вышла замуж по расчету. Почему? В жизни ведь бывает и так: сперва вещи, а потом человек. А для нее, Вероники, любимый — это и духовное и материальное. Она любит Ста-нейку не за то, что он обладатель всех этих благ, а потому, что он сумел добиться того, чем обладает. Иное представление о любви — это подлое лицемерие, книжное отношение к жизни; сейчас не времена сказок, когда принцесса влюблялась в свинопаса, выходила за него замуж и оба были счастливы.
Станейка, кажется, согласился с таким взглядом Вероники на любовь. Что ж, романтика — это прекрасно, но жизнь остается жизнью. Новые времена, новые взаимоотношения людей, нов и взгляд на определенные явления. Его даже приятно удивила острота ума Вероники, за что он и похвалил ее, искренне заметив, что мыслит она не по годам самостоятельно. Однако вопрос о женитьбе он больше не поднимал и все меньше находил свободного времени для свиданий.
Между тем жизнь в общежитии становилась все более невыносимой, она и остановки не могла проехать на троллейбусе, не почувствовав себя униженной этой толчеей, этими хамами мужланами, которые и не догадаются уступить место женщине. Но противней всего бывало, когда какая-нибудь из подруг намекала на ее роман со Станейкой и спрашивала, когда же ее пригласят на свадьбу. В таких случаях надо было крепко держать себя в руках, чтобы привычной улыбкой и беззаботной фразой прикрыть вскипавший в сердце гнев, большая часть которого падала на Станейку. И впрямь, разве не он поставил ее в такое глупое положение? Увы, открыто сказать ему она не смела. Как-то невзначай обмолвилась об этом только ближайшей подруге Дане, которая года два назад пережила несчастную любовь, а сейчас служила няней в одной зажиточной семье.
— Все мужики свиньи,—сказала Дана.—Кто-кто, а я этих двуногих самцов знаю как облупленных. Им только одно и нужно. Набаловались, облизнулись, и привет. Может, и встречаются похожие на людей, но и у тех свои капризы. Надутые, избалованные привилегиями самца, убежденные, что ни одна женщина от них не сбежит. А ты попробуй бежать, увидишь, как засуетится. Есть у меня подруга. Флиртовала с таким олухом пять лет. И не женится и не бросает, хоть ты чго!.. Та, назло ему, и закрутила с другим. И знаешь что? Примчался тот в ярости, взмыленный от ревности. Упреки, брань, может, даже по физиономии ей съездил, — не хвастается она. А через месяц — свадьба, и кончились любовные страдания. Хороши сволочи, нечего сказать, уж кто-кто, а я этих ослов знаю как облупленных, их надо не тянуть к себе, а толкать от себя, если хочешь, чтоб за тобой ходили.
Вероника со снисходительной улыбкой отвергла такую характеристику мужчин («Станейка удивительный человек»), но кое-что из этого монолога разгневанной подруги глубоко засело в голове. И вот уже назавтра на лекции Станейки она села не среди девушек, как обычно, а нашла свободное место рядом со студен-
том, который поглядывал на нее чаще других и смущенно краснел, пряча глаза, когда Вероника удостаивала его улыбкой. Вечером они пошли в кино. Твердо условились в субботу посмотреть спектакль в драмтеатре. Но кресло рядом с парнем весь спектакль пустовало: Станейка неожиданно назначил в этот вечер свидание Веронике. Парень переживал: билеты куплены, можно сказать, на последние деньги. Однако в понедельник в аудитории она снова сидела рядом, многообещающе улыбалась, и он, Робертас Суопис, был на седьмом небе от счастья. Увы, несколько дней спустя он снова тяжело вздыхал, видя, как Вероника садится в серую «Волгу», хотя минуту назад попросила, а он пообещал проводить ее до общежития, а вечером повести в кафе «Таурас». (Ужин за одолженную трешку.)
Так прошел семестр, другой. Приближалась весна. Вероника играла, втихомолку кляня нерешительность Станейки. Робертас Суопис иногда страдал, но чаще чувствовал себя счастливым, поскольку примирился с мыслью, что от судьбы не уйдешь, а доцент держался, как и раньше. Только свидания стали еще реже.
Тогда Вероника бросила последний козырь: когда Станейка однажды предложил встретиться, она отказалась, туманно, с двусмысленной улыбкой объяснив, что этот вечер обещала одному человеку, с которым должна обсудить очень важный вопрос. Тогда доцент, отреагировав совершенно не так, как предполагала Вероника, спросил, когда же в ближайшие дни она сможет уделить вечер ему, потому что и им надо обсудить очень важный вопрос.
— Не знаю, заранее трудно сказать, — ответила она, уже не сомневаясь, что ее тактика наконец вывела из равновесия Станейку, он принял решение и хочет поговорить о свадьбе. — Завтра я собиралась сходить в филармонию — концерт Даунораса. Послезавтра обещала мама приехать, — врала она дальше.—Может, на той неделе? Если не срочно...
— Хорошо, не горит, — согласился Станейка, начиная пугать Веронику своей сдержанностью.— Скажи, когда будешь свободна, встретимся.
— По правде... Можно было бы и сегодня... сразу после обеда. На какой-нибудь час. Между пятью и семью.
— Чудесно! Моя машина будет стоять, как всегда, у скверика. Съездим в Панеряй.
Вероника, совсем забыв, что именно в эти часы должен зайти за конспектами Робертас Суопис, одарила Стаиейку страстной улыбкой истосковавшейся женщины.
В половине шестого, миновав по проспекту Советской Армии западную часть города, они вышли из машины в сосновом бору примерно в ста метрах от Дзукийского шоссе. А ровно через час автомобиль мчался обратно, увозя двух молчащих людей с окаменевшими лицами — мужчину и женщину, — при виде которых напрашивалась мысль, что они возвращаются с похорон, навеки распрощавшись с самым дорогим человеком. Вероника не плакала. Однажды на ее губах даже мелькнуло некое подобие улыбки. Если б в этот короткий миг Станейка посмотрел на нее, его бы бросило в дрожь: такая страшная ирония и ненависть проглянули сквозь ледяную броню лица! Взгляд был прозрачно ясен, пуст, направлен в ветровое стекло машины, крепко сжатые кулаки лежали на коленях, которые торчали из-под пальто, точно пластмассовые.
— Остановите, — негромко попросила она, когда они въехали на улицу Басанавичюса.
— Подвезу до общежития.
— Не надо. Лучше пройдусь. Он подъехал к тротуару.
— Прости, Вероника, я иначе не мог.— И впервые за эту короткую поездку посмотрел ей в глаза.
— Ничего,— бросила она сухо,— все, как и положено. Правильно сказала одна моя знакомая: все мужики свиньи.
Яростно хлопнула дверца. Станейка повернулся на сиденье, но в заднее стекло машины увидел только спину Вероники, которую тут же заслонили от него силуэты прохожих. Несколько минут она брела, ни о чем не думая. Хотя прошло не так уж мало времени, она все еще не могла очнуться от удара, кружилась, как очумевшая от жары овца. Кружилась и все видела одну и ту же картину, навеки запечатлевшуюся в сетчатке глаз: узкая дорога, втиснутая между жутковато шумящими соснами, вечереющее небо ранней весны, чистое, без малейшего облачка, с зеленым отливом, словно листовая медь.
— Чудесный уголок, — сказала она, с блаженной улыбкой жадно втягивая пьянящий запах сосен. — Что может быть прекраснее леса ранней весной!
— Недалеко отсюда похоронены десятки тысяч убитых людей, — сказал Станейка и, заметив на ее лице удивленный упрек, угрюмо добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49