..
— Не прикидывайтесь. Неужели это для вас новость?
— Новость?..—Суопис несколько мгновений пристально смотрит в глаза Скирмонису с вызывающей насмешкой, злостью, ненавистью.—Новость?.. Нет, почему... Я просто подумал...
Поспешно отворачивается, словно опасаясь увидеть в глазах Скирмониса что-то столь же ужасное, и уходит. Оба уходят. Только в разные стороны.
9
Сегодня Вероника могла бы весь день ходить по гостям — подруги давно зовут к себе. А больше всех — Дана Теличенене. Хотя с ней встречается несколько раз на неделе, позвонила сразу же после завтрака: приходи на кофеек, а потом и что-нибудь позабавнее придумаем...
Давно известны эти ее придумки: потащит в город к свежим знакомым, сама смоется с каким-нибудь мужиком, а Веронике придется одной возвращаться домой.
Нет сегодня ни малейшего желания болтаться среди людей, молоть языком да сладко улыбаться. Лучше уж поваляться в постели, почитать книгу или вместе с Гинтасом посмотреть телевизор. Хотя нет, телевизор — тоже суматошное изобретение, а Гинтас любознателен, будет приставать с вопросами.
Поэтому Вероника берет переводной роман — легче читается — и растягивается на кровати, прислонившись к горке подушек. «Хорошо работающему человеку дождаться воскресенья...» Увы, давно уже не посещало ее такое славное настроение, чтобы она могла сказать себе эти слова. Сейчас лучше подойдут такие: почему уроки не каждый день; не валялась бы сейчас, тупо уставившись в книгу, и не лез бы в голову всякий бред. Стоит ли без конца думать, сравнивать, копаться на мусорной свалке души, если ничего изменить нельзя? Вот, скажем, хоть и вчерашний спектакль. Ведь можно было пойти в театр одной, как договаривалась со Скирмонисом. И сделала бы так, если б не злосчастная осторожность, если б не подозрение, что Суопис уже что-то пронюхал, и надо отвести в сторону надвигающуюся бурю. («Отвести в сторону!.. Наивно до глупости! Неужели можно уклониться от того, что должно произойти? Развязка неизбежна, как смерть, ее можно только оттянуть, и ненадолго...») Но такова уж природа человека, каждый старается сегодняшние неприятности переложить на завтра, хотя за эту операцию (главное — бессмысленную!) иногда приходится платить и двойную цену. И она, Вероника, заплатит! Уже платит. Это подтверждает хотя бы вчерашний телефонный разговор. Какой тон! Сколько сарказма, злобы, даже ненависти в его грубых словах! Ох, еще бы нет, они не первый раз ссорятся, но никогда еще его голос не звучал так резко, осуждающе, так неумолимо, как вчера. Неужели все? Конец?!
Вероника швыряет книгу в сторону, долго лежит, заслонив ладонями воспаленные глаза. Все! Неужели все? Больше они не будут видеться, встречаться, а случайно столкнувшись, пройдут мимо как незнакомые? Словно и не было этих полутора лет любви... Точнее — года и восьми месяцев.
Все это время она прожила, разделив себя пополам и чувствуя, что одна из этих половинок заглушает другую, правда до поры до времени. Тогда ей уже казалось, что она не любит ни Скирмониса, ни Суописа, а если и живет с обоими, то потому, что с первым интересно, а второй нужен как отец ее ребенка и кормилец. Второй незаменим, потому что для правильного воспитания ребенка необходим отец, а от первого могла бы без труда отказаться, если бы возник другой, подобный ему, не позволяющий женщине скучать. А при еще более глубоком анализе своих чувств к Скирмонису Веронике пришлось бы признать, что с человеком иного общественного положения, не с широкоизвестным художником, она, пожалуй, и не заводила бы всей этой истории. Знаменитости с юных дней были ее слабостью, она неизбежно должна была связать свою жизнь с одним из них, а не будь такового — выдумать его. Но выдумывать и не понадобилось: судьба свела ее с Суописом, который, при всем своем куцем таланте, все-таки подавал надежды, и Вероника тщилась кое-что вылепить из этого сырья. Если не гения палитры, то хоть среднего художцика, это не суть важно; главное, что они, вступив в семью художников, станут представителями иного мира, на который простые смертные взирают с уважением и завистью. Суопис понемногу становился таким, каким она хотела его видеть, и все было бы в порядке, если б не вечная неудовлетворенность человека. Веронике уже не хватало того, что муж стал живописцем, что в печати изредка упоминают его фамилию, даже отводят несколько строк удачной работе. Среди тьмы подобных ему, может, и лучших, он все еще оставался мелкой сошкой. Вероника это понимала, чувствовала себя униженной и страдала. Мучительнее всего было, что сама она уже не надеялась увидеть своего Робертаса в рядах виднейших художников. Конечно, она старалась выбросить подобные мысли из головы, что чаще всего удавалось, но каждый раз после этого Суопис как бы уменьшался в ее глазах, приобретая еще одну ущемляющую его черточку, которую она, Вероника, даже назвать не могла, только чувствовала, — как и растущее презрение к нему, изредка прорывающееся вспышкой яростной истерики: «Ничтожество, неудачник...» Однако вслух бросить ему в лицо эти оскорбительные слова не решалась, только невольно думала, что ее и Скирмониса судьбы никогда бы не переплелись, если бы Суопис пробился к вершинам искусства. И тогда она чувствовала себя жесточайше обиженной и ни на волосок не виноватой перед Суописом за свою измену, которая, как говорит Дана Теличенене, никогда не возникает по вине лишь одного из супругов. Сказав себе это, она старалась запрятать поглубже эти мысли, ведь такие размышления обычно ведут к неприятным открытиям, нередко бывающим причиной душевных терзаний. Зачем все это? Жизнь не вечна, стоит ли попусту тратить время, перебирая свои поступки да выискивая их причины; не достаточно ли того, что ясно и без всяких рассуждений? Любовь! Она любит его, Людаса Скирмониса, а он любит ее, свою Рони! Это неважно, что иногда чувства ее непоследовательны... Главное — Людас ее любит. Во всяком случае, любил. До вчерашнего вечера, до этого проклятого телефонного звонка...
Но и сейчас звонок! Людас?.. Да, наверняка он! Сожалеет, что погорячился, наговорил гадостей... Кающийся грешник! Нет уж, такое хамство не сойдет тебе с рук!
Вероника выбирается из кровати, выстраивая в уме желчные фразы, которыми сейчас обрушится на Скир-мониса. Без спешки открывает дверь в прихожую («Пускай постоит, красавчик, с трубкой над ухом, пускай не думает, что его тут ждут не дождутся...»), с горящим от злости лицом идет к телефону и только в последнее мгновение понимает, что это был за звонок. Но к двери уже подбежал Гинтас, отодвинул защелку, и на пороге появилась Дана Теличе-нене.
— Привет, Вероника! О-о, да что это с тобой? Кажется, я не вовремя. Прости, — тараторит она и бесцеремонно снимает пальто, источая пряный аромат духов.— Мой хряк вырядился как на свадьбу и куда-то удрал. Дети у друзей. Не переношу пустого дома. Один приятель просил позвонить, если будут условия... Фигу! Мы с Теличенасом придерживаемся того мнения, что семейная спальня — это храм супругов, нельзя вводить в этот храм иноверцев или иноверок. Не выгонишь?
— А ты чего тут? — набрасывается Вероника на сына, вытаращившего глаза на гостью.— Иди в гостиную и смотри телевизор.
— Папа...
— Что папа? Я тебе говорю! Ладно, делай что хочешь, только не путайся под ногами у взрослых. Заходи, Дана. Мы устроимся на кухне, если тебя это не оскорбляет. Самый тихий и уютный уголок.
— У лучшей подруги все уголки хороши, веди хоть в ванную.—Теличенене вертится перед зеркалом, трудясь помадой и карандашом для бровей, потом отступает — надо же окинуть взглядом всю фигуру, — но зеркало маловато.—Ну и квартиры! Не прихожая, а звериная клетка, повернуться негде... Современная архитектура, что называется, передовая... Я ненадолго, Верка. Заскочила на минутку. Говорю, потом, может, обе вместе куда-нибудь, а? Твой парень пусть себе телевизор смотрит, а мы с тобой... Неужто так и будешь киснуть дома до вечера?
— Да знаешь, буду, Дана, сегодня нет у меня настроения ходить в гости.
— Что случилось? Нарушает семейные планы? А может, свиданье назначила?
— Тише... Нет, Робертаса нету, но все равно тише. — Вероника застилает скатертью кухонный столик, берет с полки кофемолку, даже не спрашивая гостью: Дана всегда охотно выпьет чашку кофе. — Как у тебя дела? Конечно, хороши, зачем спрашивать. О-о, новое кольцо! Покажи, покажи. Кра-со-та. Шесть камней! Откуда взяла такую дорогую вещь? Нашла богатого поклонника? Наверно, опять какой-нибудь писатель?
Дана Теличенене загадочно улыбается, протянув Веронике унизанную перстнями левую руку.
— Ты угадала: писатель. И очень даже хорошо нам с тобой знакомый. — Теличенене довольно хихикает. — Я ему немало помогла. Особенно при работе над одним известным романом. У бедняги фантазия очень уж узка: залезет по уши в проблемы, и не остается места ни для сюжета, ни для характеров... Вышла бы сборная солянка из проблем да фамилий, если б я не вмешалась. Теперь-то видишь, Верка, за что мне этот перстенек. Теличенас подарил! Ну, чем не идиот? Такую вещь дарить собственной жене! Ха-ха-ха!..
Вероника тоже смеется. Но не от души, только из вежливости: сегодня Дана ей совсем не нравится. Поэтому говорит, чтоб поставить на место лучшую подругу:
— Идут толки, что Скардис тяжело болен.
— Меня это не интересует, Верка, может, и слыхала, но не интересует. А если говорить начистоту, то я ненавижу мужиков. Все они мерзкие самцы, женщина для них только инструмент наслаждения. И Скардис был такой же. Без особых терзаний променял свою Алду. Скажешь, духовная общность? Что может быть общего между двумя антагонистическими мирами — женским и мужским? Это два государства с совершенно разным строем, между которыми веками идет нескончаемая война. И если пока еще они не уничтожили друг друга, то за это надо сказать спасибо физиологии, моя дорогая.
— С такими взглядами тебе остается только брать в руки меч и рубить направо-налево мужчинам головы, — смеется Вероника.
— Нет уж, лучше я буду сражаться против мужиков оружием любви, — серьезно отвечает Теличенене. — Смертельно ранить в сердце и оставить терзаться — вот моя тактика. Кстати, как у тебя со скульптором? Знаю, он у тебя под каблуком, но мне что-то не нравится твой вид.
— Не знаю даже, что тебе ответить. — Вероника медлит, но сердце уже размякло, согретое искренностью подруги, на которую она не может не ответить тем же. — Тебе-то хорошо — спишь с тем, с другим, и все как с гуся вода. Не увязла ни разу... А я, кажется, всерьез влипла. Что ни говори — не один день... Слишком уж сблизились... Боюсь, что действительно люблю Людаса...
— Любишь? Хм... Это женщине не на пользу...— с сочувствием говорит Теличенене.—Однако, надеюсь, еще не сходишь с ума! А может, бросай своего живописца и выходи за скульптора. Все-таки имя, положение в обществе, и загребает, это уж точно, побольше Суописа. Я всячески за твой выбор.
— Фу, какая ты... прагматистка, Дана. Для тебя только деньги, имя, положение в обществе... Не стану спорить, все это имеет определенное значение для женщины, но денег и славы мне и с Суописом хватает, сама знаешь.
— Ну уж, только не ставь знак равенства между этими двумя мужиками! Знаешь, я, пожалуй, такого случая не упустила бы.
— Слишком уж легко все решаешь — с одним разводись, за другого выходи, — печально говорит Вероника, с завистью и добродушной иронией глядя на подругу.— А ребенок?
— Я-то никогда не влюблюсь, Верка. Мы с Теличе-насом того мнения, что в семейной жизни дружба — чувство, куда постоянее любви. Любви досыта можешь нализаться и на стороне, стоит ли переслащивать ею свой дом?
— Ну уж, загнула! Если бы вЛюбилась по-настоящему, помучилась бы, прежде чем принять решение.
— Да говорю я тебе, никогда не влюблюсь! Во всяком случае, настолько, чтоб потерять голову. А насчет детей, Верка, то в этом я не такая эгоистка, как ты. Может, потому, что у меня их больше, чем у тебя. Для меня ребенок это ребенок, а для тебя кумир, реликвия, которую можно и не любить, но она должна тебя любить непременно. Ты боишься потерять не сына, моя дорогая, — куда этот ребенок денется, если разведешься с Робертасом? — а его сыновнюю любовь, уважение к матери.
Вероника пожимает плечами; не говоря ни слова, выходит из кухни, но вскоре появляется снова, раздраженная, убитая, но уже знающая, что ответить подруге.
— Сыновнюю любовь... Ты думаешь, этот ребенок меня любит? Отец его наказал перед уходом — запретил сегодня смотреть телевизор. Я разрешила, ты сама слышала. Ведь сейчас как раз идет детская передача, третья или четвертая серия каких-то приключений, которые мальчик обожает до безумия. И как, по-твоему, что он сейчас делает? Сидит в своей комнате, стиснув зубы, и листает какую-то книгу! Почему? Думаешь, сидел бы, если б я наказала? Только бы и изобретал, как меня надуть. Нет, Дана, отец для него все, а я лишь второстепенный персонаж. Может, даже... третьестепенный, если не хуже. Приятели, герои кинофильмов, развлечения... Что мать для ребенка в наш век, когда столько замен, заслоняющих ее любовь?!
— Не переживай, Верка, — Дана беззаботно улыбается, вращая кофейную чашку длинными кривыми пальцами, поблескивающими перстнями и кровавым лаком ногтей. — Не так уж много на свете матерей, которым дети за любовь до гроба платят любовью. В наше время куда чаще встречается, что ребенок вышибает для родителей место в доме для престарелых, а то и просто вышвырнет на улицу. Не переживай за своего Гинтаса, дорогая, он не пропадет; пока есть время, подумай о своем счастье.
— Не знаю, не знаю, Дана...—Вероника минутку молчит, облокотившись на стол и мрачно глядя на свою чашку; может, она немножко и позирует, но страдает-то на самом деле. — Подчас мне кажется, что я живу в каком-то радостном сне. Все замечательно, хорошо, только так и должна чувствовать себя счастливая женщина. Но потом охватывает неуверенность... Нет, она постоянна, как неумолчная зубная боль: минутами стихает, а то переходит в невыносимую пытку, и тогда я как бы просыпаюсь. Только что с высочайших вершин любовалась пьянящими далями,
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то: «Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Не прикидывайтесь. Неужели это для вас новость?
— Новость?..—Суопис несколько мгновений пристально смотрит в глаза Скирмонису с вызывающей насмешкой, злостью, ненавистью.—Новость?.. Нет, почему... Я просто подумал...
Поспешно отворачивается, словно опасаясь увидеть в глазах Скирмониса что-то столь же ужасное, и уходит. Оба уходят. Только в разные стороны.
9
Сегодня Вероника могла бы весь день ходить по гостям — подруги давно зовут к себе. А больше всех — Дана Теличенене. Хотя с ней встречается несколько раз на неделе, позвонила сразу же после завтрака: приходи на кофеек, а потом и что-нибудь позабавнее придумаем...
Давно известны эти ее придумки: потащит в город к свежим знакомым, сама смоется с каким-нибудь мужиком, а Веронике придется одной возвращаться домой.
Нет сегодня ни малейшего желания болтаться среди людей, молоть языком да сладко улыбаться. Лучше уж поваляться в постели, почитать книгу или вместе с Гинтасом посмотреть телевизор. Хотя нет, телевизор — тоже суматошное изобретение, а Гинтас любознателен, будет приставать с вопросами.
Поэтому Вероника берет переводной роман — легче читается — и растягивается на кровати, прислонившись к горке подушек. «Хорошо работающему человеку дождаться воскресенья...» Увы, давно уже не посещало ее такое славное настроение, чтобы она могла сказать себе эти слова. Сейчас лучше подойдут такие: почему уроки не каждый день; не валялась бы сейчас, тупо уставившись в книгу, и не лез бы в голову всякий бред. Стоит ли без конца думать, сравнивать, копаться на мусорной свалке души, если ничего изменить нельзя? Вот, скажем, хоть и вчерашний спектакль. Ведь можно было пойти в театр одной, как договаривалась со Скирмонисом. И сделала бы так, если б не злосчастная осторожность, если б не подозрение, что Суопис уже что-то пронюхал, и надо отвести в сторону надвигающуюся бурю. («Отвести в сторону!.. Наивно до глупости! Неужели можно уклониться от того, что должно произойти? Развязка неизбежна, как смерть, ее можно только оттянуть, и ненадолго...») Но такова уж природа человека, каждый старается сегодняшние неприятности переложить на завтра, хотя за эту операцию (главное — бессмысленную!) иногда приходится платить и двойную цену. И она, Вероника, заплатит! Уже платит. Это подтверждает хотя бы вчерашний телефонный разговор. Какой тон! Сколько сарказма, злобы, даже ненависти в его грубых словах! Ох, еще бы нет, они не первый раз ссорятся, но никогда еще его голос не звучал так резко, осуждающе, так неумолимо, как вчера. Неужели все? Конец?!
Вероника швыряет книгу в сторону, долго лежит, заслонив ладонями воспаленные глаза. Все! Неужели все? Больше они не будут видеться, встречаться, а случайно столкнувшись, пройдут мимо как незнакомые? Словно и не было этих полутора лет любви... Точнее — года и восьми месяцев.
Все это время она прожила, разделив себя пополам и чувствуя, что одна из этих половинок заглушает другую, правда до поры до времени. Тогда ей уже казалось, что она не любит ни Скирмониса, ни Суописа, а если и живет с обоими, то потому, что с первым интересно, а второй нужен как отец ее ребенка и кормилец. Второй незаменим, потому что для правильного воспитания ребенка необходим отец, а от первого могла бы без труда отказаться, если бы возник другой, подобный ему, не позволяющий женщине скучать. А при еще более глубоком анализе своих чувств к Скирмонису Веронике пришлось бы признать, что с человеком иного общественного положения, не с широкоизвестным художником, она, пожалуй, и не заводила бы всей этой истории. Знаменитости с юных дней были ее слабостью, она неизбежно должна была связать свою жизнь с одним из них, а не будь такового — выдумать его. Но выдумывать и не понадобилось: судьба свела ее с Суописом, который, при всем своем куцем таланте, все-таки подавал надежды, и Вероника тщилась кое-что вылепить из этого сырья. Если не гения палитры, то хоть среднего художцика, это не суть важно; главное, что они, вступив в семью художников, станут представителями иного мира, на который простые смертные взирают с уважением и завистью. Суопис понемногу становился таким, каким она хотела его видеть, и все было бы в порядке, если б не вечная неудовлетворенность человека. Веронике уже не хватало того, что муж стал живописцем, что в печати изредка упоминают его фамилию, даже отводят несколько строк удачной работе. Среди тьмы подобных ему, может, и лучших, он все еще оставался мелкой сошкой. Вероника это понимала, чувствовала себя униженной и страдала. Мучительнее всего было, что сама она уже не надеялась увидеть своего Робертаса в рядах виднейших художников. Конечно, она старалась выбросить подобные мысли из головы, что чаще всего удавалось, но каждый раз после этого Суопис как бы уменьшался в ее глазах, приобретая еще одну ущемляющую его черточку, которую она, Вероника, даже назвать не могла, только чувствовала, — как и растущее презрение к нему, изредка прорывающееся вспышкой яростной истерики: «Ничтожество, неудачник...» Однако вслух бросить ему в лицо эти оскорбительные слова не решалась, только невольно думала, что ее и Скирмониса судьбы никогда бы не переплелись, если бы Суопис пробился к вершинам искусства. И тогда она чувствовала себя жесточайше обиженной и ни на волосок не виноватой перед Суописом за свою измену, которая, как говорит Дана Теличенене, никогда не возникает по вине лишь одного из супругов. Сказав себе это, она старалась запрятать поглубже эти мысли, ведь такие размышления обычно ведут к неприятным открытиям, нередко бывающим причиной душевных терзаний. Зачем все это? Жизнь не вечна, стоит ли попусту тратить время, перебирая свои поступки да выискивая их причины; не достаточно ли того, что ясно и без всяких рассуждений? Любовь! Она любит его, Людаса Скирмониса, а он любит ее, свою Рони! Это неважно, что иногда чувства ее непоследовательны... Главное — Людас ее любит. Во всяком случае, любил. До вчерашнего вечера, до этого проклятого телефонного звонка...
Но и сейчас звонок! Людас?.. Да, наверняка он! Сожалеет, что погорячился, наговорил гадостей... Кающийся грешник! Нет уж, такое хамство не сойдет тебе с рук!
Вероника выбирается из кровати, выстраивая в уме желчные фразы, которыми сейчас обрушится на Скир-мониса. Без спешки открывает дверь в прихожую («Пускай постоит, красавчик, с трубкой над ухом, пускай не думает, что его тут ждут не дождутся...»), с горящим от злости лицом идет к телефону и только в последнее мгновение понимает, что это был за звонок. Но к двери уже подбежал Гинтас, отодвинул защелку, и на пороге появилась Дана Теличе-нене.
— Привет, Вероника! О-о, да что это с тобой? Кажется, я не вовремя. Прости, — тараторит она и бесцеремонно снимает пальто, источая пряный аромат духов.— Мой хряк вырядился как на свадьбу и куда-то удрал. Дети у друзей. Не переношу пустого дома. Один приятель просил позвонить, если будут условия... Фигу! Мы с Теличенасом придерживаемся того мнения, что семейная спальня — это храм супругов, нельзя вводить в этот храм иноверцев или иноверок. Не выгонишь?
— А ты чего тут? — набрасывается Вероника на сына, вытаращившего глаза на гостью.— Иди в гостиную и смотри телевизор.
— Папа...
— Что папа? Я тебе говорю! Ладно, делай что хочешь, только не путайся под ногами у взрослых. Заходи, Дана. Мы устроимся на кухне, если тебя это не оскорбляет. Самый тихий и уютный уголок.
— У лучшей подруги все уголки хороши, веди хоть в ванную.—Теличенене вертится перед зеркалом, трудясь помадой и карандашом для бровей, потом отступает — надо же окинуть взглядом всю фигуру, — но зеркало маловато.—Ну и квартиры! Не прихожая, а звериная клетка, повернуться негде... Современная архитектура, что называется, передовая... Я ненадолго, Верка. Заскочила на минутку. Говорю, потом, может, обе вместе куда-нибудь, а? Твой парень пусть себе телевизор смотрит, а мы с тобой... Неужто так и будешь киснуть дома до вечера?
— Да знаешь, буду, Дана, сегодня нет у меня настроения ходить в гости.
— Что случилось? Нарушает семейные планы? А может, свиданье назначила?
— Тише... Нет, Робертаса нету, но все равно тише. — Вероника застилает скатертью кухонный столик, берет с полки кофемолку, даже не спрашивая гостью: Дана всегда охотно выпьет чашку кофе. — Как у тебя дела? Конечно, хороши, зачем спрашивать. О-о, новое кольцо! Покажи, покажи. Кра-со-та. Шесть камней! Откуда взяла такую дорогую вещь? Нашла богатого поклонника? Наверно, опять какой-нибудь писатель?
Дана Теличенене загадочно улыбается, протянув Веронике унизанную перстнями левую руку.
— Ты угадала: писатель. И очень даже хорошо нам с тобой знакомый. — Теличенене довольно хихикает. — Я ему немало помогла. Особенно при работе над одним известным романом. У бедняги фантазия очень уж узка: залезет по уши в проблемы, и не остается места ни для сюжета, ни для характеров... Вышла бы сборная солянка из проблем да фамилий, если б я не вмешалась. Теперь-то видишь, Верка, за что мне этот перстенек. Теличенас подарил! Ну, чем не идиот? Такую вещь дарить собственной жене! Ха-ха-ха!..
Вероника тоже смеется. Но не от души, только из вежливости: сегодня Дана ей совсем не нравится. Поэтому говорит, чтоб поставить на место лучшую подругу:
— Идут толки, что Скардис тяжело болен.
— Меня это не интересует, Верка, может, и слыхала, но не интересует. А если говорить начистоту, то я ненавижу мужиков. Все они мерзкие самцы, женщина для них только инструмент наслаждения. И Скардис был такой же. Без особых терзаний променял свою Алду. Скажешь, духовная общность? Что может быть общего между двумя антагонистическими мирами — женским и мужским? Это два государства с совершенно разным строем, между которыми веками идет нескончаемая война. И если пока еще они не уничтожили друг друга, то за это надо сказать спасибо физиологии, моя дорогая.
— С такими взглядами тебе остается только брать в руки меч и рубить направо-налево мужчинам головы, — смеется Вероника.
— Нет уж, лучше я буду сражаться против мужиков оружием любви, — серьезно отвечает Теличенене. — Смертельно ранить в сердце и оставить терзаться — вот моя тактика. Кстати, как у тебя со скульптором? Знаю, он у тебя под каблуком, но мне что-то не нравится твой вид.
— Не знаю даже, что тебе ответить. — Вероника медлит, но сердце уже размякло, согретое искренностью подруги, на которую она не может не ответить тем же. — Тебе-то хорошо — спишь с тем, с другим, и все как с гуся вода. Не увязла ни разу... А я, кажется, всерьез влипла. Что ни говори — не один день... Слишком уж сблизились... Боюсь, что действительно люблю Людаса...
— Любишь? Хм... Это женщине не на пользу...— с сочувствием говорит Теличенене.—Однако, надеюсь, еще не сходишь с ума! А может, бросай своего живописца и выходи за скульптора. Все-таки имя, положение в обществе, и загребает, это уж точно, побольше Суописа. Я всячески за твой выбор.
— Фу, какая ты... прагматистка, Дана. Для тебя только деньги, имя, положение в обществе... Не стану спорить, все это имеет определенное значение для женщины, но денег и славы мне и с Суописом хватает, сама знаешь.
— Ну уж, только не ставь знак равенства между этими двумя мужиками! Знаешь, я, пожалуй, такого случая не упустила бы.
— Слишком уж легко все решаешь — с одним разводись, за другого выходи, — печально говорит Вероника, с завистью и добродушной иронией глядя на подругу.— А ребенок?
— Я-то никогда не влюблюсь, Верка. Мы с Теличе-насом того мнения, что в семейной жизни дружба — чувство, куда постоянее любви. Любви досыта можешь нализаться и на стороне, стоит ли переслащивать ею свой дом?
— Ну уж, загнула! Если бы вЛюбилась по-настоящему, помучилась бы, прежде чем принять решение.
— Да говорю я тебе, никогда не влюблюсь! Во всяком случае, настолько, чтоб потерять голову. А насчет детей, Верка, то в этом я не такая эгоистка, как ты. Может, потому, что у меня их больше, чем у тебя. Для меня ребенок это ребенок, а для тебя кумир, реликвия, которую можно и не любить, но она должна тебя любить непременно. Ты боишься потерять не сына, моя дорогая, — куда этот ребенок денется, если разведешься с Робертасом? — а его сыновнюю любовь, уважение к матери.
Вероника пожимает плечами; не говоря ни слова, выходит из кухни, но вскоре появляется снова, раздраженная, убитая, но уже знающая, что ответить подруге.
— Сыновнюю любовь... Ты думаешь, этот ребенок меня любит? Отец его наказал перед уходом — запретил сегодня смотреть телевизор. Я разрешила, ты сама слышала. Ведь сейчас как раз идет детская передача, третья или четвертая серия каких-то приключений, которые мальчик обожает до безумия. И как, по-твоему, что он сейчас делает? Сидит в своей комнате, стиснув зубы, и листает какую-то книгу! Почему? Думаешь, сидел бы, если б я наказала? Только бы и изобретал, как меня надуть. Нет, Дана, отец для него все, а я лишь второстепенный персонаж. Может, даже... третьестепенный, если не хуже. Приятели, герои кинофильмов, развлечения... Что мать для ребенка в наш век, когда столько замен, заслоняющих ее любовь?!
— Не переживай, Верка, — Дана беззаботно улыбается, вращая кофейную чашку длинными кривыми пальцами, поблескивающими перстнями и кровавым лаком ногтей. — Не так уж много на свете матерей, которым дети за любовь до гроба платят любовью. В наше время куда чаще встречается, что ребенок вышибает для родителей место в доме для престарелых, а то и просто вышвырнет на улицу. Не переживай за своего Гинтаса, дорогая, он не пропадет; пока есть время, подумай о своем счастье.
— Не знаю, не знаю, Дана...—Вероника минутку молчит, облокотившись на стол и мрачно глядя на свою чашку; может, она немножко и позирует, но страдает-то на самом деле. — Подчас мне кажется, что я живу в каком-то радостном сне. Все замечательно, хорошо, только так и должна чувствовать себя счастливая женщина. Но потом охватывает неуверенность... Нет, она постоянна, как неумолчная зубная боль: минутами стихает, а то переходит в невыносимую пытку, и тогда я как бы просыпаюсь. Только что с высочайших вершин любовалась пьянящими далями,
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то: «Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49