«Надо почаще глушить спиртное, скоро явятся в гости красные бесенята, — зло издевается над самим собой. — Кстати, не могу пожаловаться, что мало помогаю в последнее время упрочению государственного бюджета — почти каждый день по бутылке...»
«Вероника, Вероника...» Он вытянул ноги, едва не засунув их в черную глотку камина, долго потягивался и зевал, ерзая в кресле. Настроение — хуже не бывает. Встал; пустая бутылка покатилась по полу, задетая ногой; посмотрел на дверь в мастерскую и поежился; по спине побежали мурашки: ему померещилось кладбище из недавнего сна, вот с теми же самыми скульптурами, между которыми сейчас вроде бы мелькнуло черное платье Вероники. «Да, последствия вчерашней попойки», — грустно подумал он. Надо бы кофе приготовить — горло пересохло, даже першит. Хорошо бы и рюмочку коньяка... Но едва выпьешь первую, как рука потянется за второй... Нет, лучше уж пустой кофе. Этого не хватало, чтобы начал в одиночестве пьянствовать!
Включил электрический кофейник, посмотрел на часы. Полвосьмого. Только полвосьмого? Хм, неужели... Нет, не стоят. Ну что ж, полвосьмого так полвосьмого. Все приличные люди в этот час выбираются из постели, а то и выбрались. Сжуют бутерброд с кофе и — на работу. Вероника наверняка еще валяется в берлоге — сегодня у нее только один урок, часов в одиннадцать. А Суопис уже собирается мчаться в свой институт. «Да что я путаю, сегодня же не суббота, а воскресенье!» Это вчера была суббота, «день, счастья и радостей полный», как недавно зачирикал один начинающий поэт, пока еще не успевший испытать, как на самом деле выглядят эти воспетые им переживания. Мерзкий день! Бедная Уне... Тоже, конечно, уже проснулась. Смотрит в потолок, видит, как его медленно заливает утренний свет и все вещи в спальне оживают и становятся ярче. Зеркало, стул, кровать... Его, Скирмониса, кровать, холодная и уныло пустая, словно саркофаг фараона, ограбленный тысячу лет назад.
Господи, господи... Ведь могло всего этого не быть. Или быть по-другому. Нужен был только компромисс со своей совестью... надо было только признать главенство лицемерия... Ну кому стало лучше оттого, что ты бросил в лицо Уне жестокую правду? Ведь гораздо гуманнее медленно действующий яд, влитый исподтишка, чем суровый смертный приговор, выслушав который осужденный будет испытывать муки ожидания. Вероника была и осталась умнее. Но счастлива ли она? Вот сейчас, сию минуту, оба нежатся в постели, перебирая мелкие семейные делишки, но счастливы ли они? Он — да, порядочная дубина, свято верит во все, что говорит жена. А вот она, Вероника? Вряд ли, вряд ли... Нет, ее счастье весьма сомнительно, счастливая женщина не будет домогаться любви чужого мужа.
7
По воскресеньям такая программа: утром поваляться в кровати, пока не надоедают семейные разговоры и все такое прочее... после завтрака двухчасовая прогулка по сосновым борам Лаздинай или поездка на лоно природы на машине, потом телевизор, магнитофон, визиты, ответные визиты, посещение культурных учреждений, в первую очередь, конечно, художественного музея и Дворца выставок.
Но сегодня с самого утра все по-иному. Проснувшись и убедившись, что Суопис тоже не спит, Вероника, широко зевнув, поворачивается лицом к мужу. Однако тот вдруг так глубоко «засыпает», что даже всхрапывает разика два, и правая нога Вероники начинает исподтишка пробираться на чужую территорию. А оказавшись на ней, тут же нашаривает ногу Роби... Поддевает ступней, будто багром, игриво дергает к себе. Вступление к семейным разговорам и ко всему такому прочему... Однако — неслыханное дело ! — похищенная нога решительно приподнимается и возвращается на прежнее место под своим одеялом, чего никогда еще не случалось.
Вероника лежит в полной растерянности. Нужно время, чтобы улеглось оскорбленное самолюбие и поднялась рука... Да, теперь уже рука — она поползла по подушке к затылку Роби...
Но и на сей раз — не та реакция.
— Чего дурака валяешь? Ведь не спишь же...— говорит, едва сдерживая досаду.
— А что? —Его голос сипловат после ночи, сух и скрипуч. — Думаешь, мои произведения рождаются без размышлений?
— Размышляй. размышляй .. А я встану, соберу завтрак. Не оборву ли нить твоих размышлений, если сегодня будем завтракать раньше? — не выдержав, иронизирует.
— Нет, — отвечает он, пропустив насмешку мимо ушей. — Как раз хорошо: раньше уйду в мастерскую. Хочу сегодня поработать.
— Никогда ты не работал по воскресеньям!
— Пожалуй. А сегодня буду.
Программа целого дня насмарку. Настроение — тоже. В довершение всего этого у Гинтаса рассечена губа — вчера на перемене приятель саданул. Но не говорит, из-за чего ввязался в драку. Такой же молчун, как и отец.
— Иди завтракать, драчун, — ласково зовет Вероника сына.
— Сегодня в наказание будешь сидеть дома, — принимает решение Суопис. — Ни шагу из своей комнаты!
— Телевизор...
— Никаких телевизоров!
— Но, папа, сегодня же третья серия... Да и вообще... — Гинтас в отчаянье, но еще не теряет надежды.
Увы, Суопис неумолим: никаких серий; никаких приятелей, в тюрьме развлечения не дозволены.
— Ну за что меня в тюрьму? На целый день...— На глазах Гинтаса слезы.— Разве я виноват, что мама поставила Аудрюсу двойку? Из-за этой двойки мы и подрались. Аудрюс рассердился, некрасиво сказал про маму, а я...
— Ешь, чем чепуху болтать, — говорит Вероника, предчувствуя недоброе.
Но Гинтасу надо, хоть лопни, доказать свою невиновность, чтобы посмотреть третью серию.
— Я же к нему не лез, он сам завелся...
— Каким образом? — бесстрастно спрашивает Суопис.
— Откуда мне знать... Говорит, твоя мама жена двух мужей, а сам ты...
Последние слова сливаются со звонким шлепком ладони по лицу. Гинтас бежит от стола, схватившись за горящую щеку. Вероника тоже пылает, как залитая бензином головешка:
— Оболтус! Как ты смеешь говорить такое про своих родителей?! Водится со всякими, наслушается...
Тебя надо не на день наказать, а на целый месяц, гадкий ты мальчишка!
— Да ведь я... я... я...—доносятся жалобные всхлипывания из соседней комнаты.
Суопис отводит глаза, встретив ошалевший взгляд Вероники, встает со стула и бредет к двери.
— А ты куда?.. Завтрак...
— Не хочется завтракать... рано еще... Перекушу где-нибудь в диетической.
— Ну и перекусывай, я ваши капризы терпеть не намерена. Совсем сдурели. Оба! —Хлопнув кухонной дверью, уходит в спальню.
Суопис спускается по лестнице, не чувствуя даже специфического запаха недавно построенного дома, которым по утрам особенно сильно отдавала лестница. Как и всегда, он старается не думать о том, что неприятно, что требует анализа фактов (или событий), что может вызвать усугубление душевного кризиса. Лучше всего направить мысли на творчество, на чужие беды, вообще на жизнь, но лишь настолько, чтоб не коснуться самого себя. Выбрал какую-нибудь приятную сердцу тему, точнее, картину или объект, рассматривай со всех сторон и любуйся все новыми оттенками. Вот, скажем, автомобиль. Пока неплохо едет, но раз уж начинают массовое производство «Жигулей»... Все-таки машина посовременнее. Обтекаемый кузов, современная автоматика, идеальная амортизация... Самый практичный и элегантный, разумеется, белый цвет. Можно себе представить, как выглядит такой автомобиль со стороны...
Суопис в мыслях кружит вокруг своих «Жигулей», которые в будущем году он уже точно приобретет, садится за руль, включает зажигание. Заводятся как часы. Двигатель — тише шелеста сосен. Не едешь, а лежишь на перине. Бензин? Бензина почти не берет. Удивительная машина! Однако, вихрем слетев с холма и резво взяв поворот, замечает, что рядом сидит Вероника... Видит ее лицо, искаженное истерической яростью и страхом. Да, он заметил, как мелькнул страх в ее глазах, когда она ударила Гинтаса.
...Нет, не надо давать мыслям волю, а то заведут куда не следует. Чтобы избежать бессмысленных душевных эксцессов, лучше смотреть на что-нибудь. Просто смотреть. Бездумно фотографировать глазами, и все. Скажем, абстрактную картину или орнамент
ковре производства Лентварской фабрики. Сейчас больше всего подходит улица, по которой ты идешь, проносящиеся мимо машины, люди. Сотни, нет, тысячи кадров, которые ты бездумно накручиваешь на свою потайную кассету, как кинооператор. Прекрасный район Лаздинай... Прекрасный Лаздинай... прекрасный Лаздинай... Прекрасна эта улица, автомобили, женщины с детками... Все на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... Говорят, представляют к Ленинской премии... Да здравствует наша архитектура... наша архитектура... архитектура... тура... ура-а-а!
Пронзительно взвизгнули тормоза. Суопис даже отскакивает в сторону, словно на него набросился дикий зверь. Но это всего лишь «Жигули»... Белая невесомая машина, как бы выточенная из слоновой кости. Точь-в-точь такая, о какой пытался заставить себя думать. Открывается дверца со стороны тротуара, и высовывается кудрявая шевелюра, мелкое личико с длинным, как у Буратино, носом, который устремился вперед, словно обелиск, символизирующий полет ракеты в космос.
— Новая машина...—удивляется Суопис.
— Как видишь! — Лицо Теличенаса сияет неземным блаженством. — Недавно появились первые ласточки. И достал.
— Быстро удалось.
— Дана через кого-то сделала. Почему не на колесах?
— Гуляю, Юозапас. В нашем возрасте надо побольше гулять.—Суопис бросает взгляд на часы и удивляется : почти полтора часа шляется по улицам! — А ты-то куда? Демонстрируешь новую машину?
— Залезай ко мне, поговорим. Как дела с моим портретом? Кончил?
— Кончаю. Сам знаешь, совершенству нет пределов. Хорошо бы, ты еще один сеанс у меня посидел. Хоть и сегодня. В самом деле? Поехали вот теперь и...
Теличенас поежился, словно глотнул уксуса.
— Нет, нет, только не теперь! Может, после обеда или вечером, хотя тоже не могу твердо обещать. Дела, Роби. Масса дел! Пока мужчине не стукнуло пятьдесят, всегда миллионы посторонних дел.—Теличенас загадочно улыбнулся. — Ну как, двинемся в сторону центра? Могу подбросить до мастерской, если муза не позволяет тебе отдыхать.
Суопис пожимает плечами, но не говорит ни слова.
«Жигули» прыжком тигра бросаются вперед.
— Сбесился! Можно в окно вылететь...— ворчит Суопис, хватаясь обеими руками за сиденье.
Теличенас довольно хохочет.
— Видал, какая приемистость?! Конфетка! Сто очков вперед любой «Волге»!..
Суопис машинально кивает. Автомобиль действительно хорош, в следующем году и у него такой будет, но ему не хочется об этом ни думать, ни говорить. Будущее уже напоминает ему башни далекого города, которые одна за другой погружаются в стремительно сгущающийся туман. Он не уверен уже, доберется ли когда-нибудь до этого города, а если даже доберется, то оставшийся отрезок пути отнюдь не будет усеян розами. Но и об этом он не желает думать. Главное — отогнать мысль, которая зародилась в мозгу после встречи с Ингой и день ото дня росла, ширилась, как лесной пожар, грозящий все обратить в пепел, если не будут приняты меры. Ему страшно от мысли, что до сих пор считал правдой самую что ни на есть ложь, а все-таки где-то в подсознании теплился слабый огонек надежды, что все это — неприятное недоразумение, ведь в жизни хватает злонамеренных людей, умеющих мастерски плести интриги.
— А как у тебя с Даной? — неожиданно срывается дурацкий вопрос, какой можно задать Теличенасу, только будучи не в полном уме.
— Нормально. А что ты имеешь в виду? — Теличенас смотрит на Суописа скорей с насмешкой, чем с удивлением. — Моя Дана идеальная жена, дорогуша, отвечает всем требованиям, которые ставит перед женщиной космический век, — коммуникабельна, практична, без присущих женщинам сантиментов, которые мужчин преждевременно загоняют в могилу. Не понял? Я имею в виду ревность. Романтики вдолбили себе в голову: кто не любит — не ревнует. Концепция из каменного века, дорогуша! Мы с Даной давно порвали с этим низменным чувством. Как и с лицемерием; мы не прикрываем ложью своих человеческих ошибок, как поступают большинство грешников, изображающих друг перед другом непрошибаемый бастион верности. Я еще не встречал женщины, которую при желании не укладывал в постель. Надеюсь, что и Дане сопутствовала и сопутствует не меньшая удача. Для художника эпохи классицизма подобная ситуация была бы неисчерпаемым источником творчества, а сейчас трезвомыслящий человек смеется над этим. Любовные спирали, треугольники, многогранники — такое же старье, как геометрия по сравнению с электроникой. Жизнь — это не трагедия, не драма, дорогуша, как любят звонко выражаться поэты, и, разумеется, не комедия, хоть мне иногда именно так и кажется; жизнь это жизнь, в ней всего понемножку—и хорошего, и плохого, и радости, и печали, надо только уметь выловить из нее для себя лакомые кусочки. Не жизнь, а люди выдумывают трагедии. Как-то на днях напоролся в пивной на Скирмониса — был он под газом, — стал упрекать меня в легкомыслии и еще в чем-то, и я ему выложил все то, что и тебе сейчас. И знаешь, какой комплимент услышал от нашего почтенного каменотеса: «Ты порядочная свинья, но если тебе в башку приходят такие мысли, то, может, когда-нибудь и напишешь читабельную книгу».— Теличенас радостно хохочет. — Тоже хорош: шляется, водку глушит, корчит гения, а уже два года, как не видно его новых работ. Видишь, как развращают человека недюжинный талант и женщины.
— Женщины?..—Суопис искоса, затаив дыхание, смотрит на Теличенаса.
— Чего удивляешься? Женщина не мешает интересам мужчины, пока относишься к ней просто, не идеализируя ее. Тебе-то вообще не стоит слишком уж...— Теличенас внезапно замолкает и негромко матерится, притворившись, что вот по своей вине едва не угодил в аварию.
— Ты хотел что-то сказать? — тихо спрашивает Суопис, заранее страшась того, что может услышать от Теличенаса.
— Я-то? Хм... Не помню. Нет, кажется, ничего... А-а! Так вот, Скирмонис убежден, что никакой я не писатель. Не был им и не буду. А я-то ведь и не мечу в такие писатели, каких он имеет в виду. Я не гений. И не желаю быть гением. Я — работяга. Раз в два года роман или большая повесть, и больше мне ничего не надо. Здесь мы с Даной придерживаемся единого мнения: лучше деньги и худая хвала на сей земле, чем вечная слава творца после смерти. Да и что такое вечность? Какой-нибудь придурок нажмет кнопку, и от нашей бедной планеты останется обуглившийся шарик. Мы, конечно, оптимисты: мир победит, происки империалистов потерпят крах и так далее... Однако, позвольте спросить, что будут наши потомки делать через десяток столетий, когда плотность населения превысит миллион человек на квадратный километр? В таком муравейнике, дорогуша, не разглядишь ни одного памятника гению...— Теличенас весело хохотнул.— Вот какие мысли возникают иногда, когда бродишь вокруг письменного стола. Серьезные проблемы, конечно; к ним наш современник неравнодушен. Но какого черта их задевать, если есть темы поблагородней? Не такие скользкие, лучше котируемые. За них ты можешь и премию, и вообще... Главное — не зевать, чтоб другой тебя не обошел, а первым рубить сплеча. За тобой тогда право первооткрывателя. Пионер ! — вот что главное. Скажем, хоть и такое дело: некоторые всякое говорят, сравнивая последний мой роман с книгой Скардиса, а нам с Даной только смешно. Есть параллели? Есть! Но почему Скардис должен был на меня повлиять, а не я на него? Ведь моя-то книга вышла на целых полгода раньше, чем его! Скажешь: роман Скардиса залежался в издательстве, а за это время... Знаю, знаю, что говорят люди, но нам с Даной и на эти разговоры наплевать. Сплетни остаются сплетнями, а романы — романами. Наконец, даже случись это, что тут плохого? Не надо писать таких книг, из-за которых потом плачешься и жалуешься чужим женам. Это раз. А два: неужели жена, если она окончательно не потеряла совесть, не имеет права компенсировать нанесенный мужу моральный урон так, как это ей покажется лучше? — Теличенас снова хохочет, цинично подмигивая Суопису.
— Что теперь пишешь ? —спрашивает тот, чтобы сменить разговор: цинизм Теличенаса всегда шокирует его, хоть и привлекает чем-то.
— Секрет, дорогуша. Попробуй только начни хвастаться, рассказывать сюжет, мигом найдутся шустряки, которые цапнут твою мысль. Но тебе могу малость приоткрыть дверь в свою творческую лабораторию. Да и книга идет к концу, никто уже не успеет опередить. Разве что какую ситуацию свистнет. Для рассказа или зарисовочки. Но мы с тобой так не мелочимся, дорогуша. А вообще-то роман весьма актуален, его проблемы часто обсуждаются в печати, но никто из писателей до сих пор не догадался засесть за эту тему. Акклиматизация человека села в городе, взаимоотношения родителей и детей, причины преступности среди молодежи — вот проблемы, за которые я взялся в своей книге. Сто-о-оп! Ох, черт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
«Вероника, Вероника...» Он вытянул ноги, едва не засунув их в черную глотку камина, долго потягивался и зевал, ерзая в кресле. Настроение — хуже не бывает. Встал; пустая бутылка покатилась по полу, задетая ногой; посмотрел на дверь в мастерскую и поежился; по спине побежали мурашки: ему померещилось кладбище из недавнего сна, вот с теми же самыми скульптурами, между которыми сейчас вроде бы мелькнуло черное платье Вероники. «Да, последствия вчерашней попойки», — грустно подумал он. Надо бы кофе приготовить — горло пересохло, даже першит. Хорошо бы и рюмочку коньяка... Но едва выпьешь первую, как рука потянется за второй... Нет, лучше уж пустой кофе. Этого не хватало, чтобы начал в одиночестве пьянствовать!
Включил электрический кофейник, посмотрел на часы. Полвосьмого. Только полвосьмого? Хм, неужели... Нет, не стоят. Ну что ж, полвосьмого так полвосьмого. Все приличные люди в этот час выбираются из постели, а то и выбрались. Сжуют бутерброд с кофе и — на работу. Вероника наверняка еще валяется в берлоге — сегодня у нее только один урок, часов в одиннадцать. А Суопис уже собирается мчаться в свой институт. «Да что я путаю, сегодня же не суббота, а воскресенье!» Это вчера была суббота, «день, счастья и радостей полный», как недавно зачирикал один начинающий поэт, пока еще не успевший испытать, как на самом деле выглядят эти воспетые им переживания. Мерзкий день! Бедная Уне... Тоже, конечно, уже проснулась. Смотрит в потолок, видит, как его медленно заливает утренний свет и все вещи в спальне оживают и становятся ярче. Зеркало, стул, кровать... Его, Скирмониса, кровать, холодная и уныло пустая, словно саркофаг фараона, ограбленный тысячу лет назад.
Господи, господи... Ведь могло всего этого не быть. Или быть по-другому. Нужен был только компромисс со своей совестью... надо было только признать главенство лицемерия... Ну кому стало лучше оттого, что ты бросил в лицо Уне жестокую правду? Ведь гораздо гуманнее медленно действующий яд, влитый исподтишка, чем суровый смертный приговор, выслушав который осужденный будет испытывать муки ожидания. Вероника была и осталась умнее. Но счастлива ли она? Вот сейчас, сию минуту, оба нежатся в постели, перебирая мелкие семейные делишки, но счастливы ли они? Он — да, порядочная дубина, свято верит во все, что говорит жена. А вот она, Вероника? Вряд ли, вряд ли... Нет, ее счастье весьма сомнительно, счастливая женщина не будет домогаться любви чужого мужа.
7
По воскресеньям такая программа: утром поваляться в кровати, пока не надоедают семейные разговоры и все такое прочее... после завтрака двухчасовая прогулка по сосновым борам Лаздинай или поездка на лоно природы на машине, потом телевизор, магнитофон, визиты, ответные визиты, посещение культурных учреждений, в первую очередь, конечно, художественного музея и Дворца выставок.
Но сегодня с самого утра все по-иному. Проснувшись и убедившись, что Суопис тоже не спит, Вероника, широко зевнув, поворачивается лицом к мужу. Однако тот вдруг так глубоко «засыпает», что даже всхрапывает разика два, и правая нога Вероники начинает исподтишка пробираться на чужую территорию. А оказавшись на ней, тут же нашаривает ногу Роби... Поддевает ступней, будто багром, игриво дергает к себе. Вступление к семейным разговорам и ко всему такому прочему... Однако — неслыханное дело ! — похищенная нога решительно приподнимается и возвращается на прежнее место под своим одеялом, чего никогда еще не случалось.
Вероника лежит в полной растерянности. Нужно время, чтобы улеглось оскорбленное самолюбие и поднялась рука... Да, теперь уже рука — она поползла по подушке к затылку Роби...
Но и на сей раз — не та реакция.
— Чего дурака валяешь? Ведь не спишь же...— говорит, едва сдерживая досаду.
— А что? —Его голос сипловат после ночи, сух и скрипуч. — Думаешь, мои произведения рождаются без размышлений?
— Размышляй. размышляй .. А я встану, соберу завтрак. Не оборву ли нить твоих размышлений, если сегодня будем завтракать раньше? — не выдержав, иронизирует.
— Нет, — отвечает он, пропустив насмешку мимо ушей. — Как раз хорошо: раньше уйду в мастерскую. Хочу сегодня поработать.
— Никогда ты не работал по воскресеньям!
— Пожалуй. А сегодня буду.
Программа целого дня насмарку. Настроение — тоже. В довершение всего этого у Гинтаса рассечена губа — вчера на перемене приятель саданул. Но не говорит, из-за чего ввязался в драку. Такой же молчун, как и отец.
— Иди завтракать, драчун, — ласково зовет Вероника сына.
— Сегодня в наказание будешь сидеть дома, — принимает решение Суопис. — Ни шагу из своей комнаты!
— Телевизор...
— Никаких телевизоров!
— Но, папа, сегодня же третья серия... Да и вообще... — Гинтас в отчаянье, но еще не теряет надежды.
Увы, Суопис неумолим: никаких серий; никаких приятелей, в тюрьме развлечения не дозволены.
— Ну за что меня в тюрьму? На целый день...— На глазах Гинтаса слезы.— Разве я виноват, что мама поставила Аудрюсу двойку? Из-за этой двойки мы и подрались. Аудрюс рассердился, некрасиво сказал про маму, а я...
— Ешь, чем чепуху болтать, — говорит Вероника, предчувствуя недоброе.
Но Гинтасу надо, хоть лопни, доказать свою невиновность, чтобы посмотреть третью серию.
— Я же к нему не лез, он сам завелся...
— Каким образом? — бесстрастно спрашивает Суопис.
— Откуда мне знать... Говорит, твоя мама жена двух мужей, а сам ты...
Последние слова сливаются со звонким шлепком ладони по лицу. Гинтас бежит от стола, схватившись за горящую щеку. Вероника тоже пылает, как залитая бензином головешка:
— Оболтус! Как ты смеешь говорить такое про своих родителей?! Водится со всякими, наслушается...
Тебя надо не на день наказать, а на целый месяц, гадкий ты мальчишка!
— Да ведь я... я... я...—доносятся жалобные всхлипывания из соседней комнаты.
Суопис отводит глаза, встретив ошалевший взгляд Вероники, встает со стула и бредет к двери.
— А ты куда?.. Завтрак...
— Не хочется завтракать... рано еще... Перекушу где-нибудь в диетической.
— Ну и перекусывай, я ваши капризы терпеть не намерена. Совсем сдурели. Оба! —Хлопнув кухонной дверью, уходит в спальню.
Суопис спускается по лестнице, не чувствуя даже специфического запаха недавно построенного дома, которым по утрам особенно сильно отдавала лестница. Как и всегда, он старается не думать о том, что неприятно, что требует анализа фактов (или событий), что может вызвать усугубление душевного кризиса. Лучше всего направить мысли на творчество, на чужие беды, вообще на жизнь, но лишь настолько, чтоб не коснуться самого себя. Выбрал какую-нибудь приятную сердцу тему, точнее, картину или объект, рассматривай со всех сторон и любуйся все новыми оттенками. Вот, скажем, автомобиль. Пока неплохо едет, но раз уж начинают массовое производство «Жигулей»... Все-таки машина посовременнее. Обтекаемый кузов, современная автоматика, идеальная амортизация... Самый практичный и элегантный, разумеется, белый цвет. Можно себе представить, как выглядит такой автомобиль со стороны...
Суопис в мыслях кружит вокруг своих «Жигулей», которые в будущем году он уже точно приобретет, садится за руль, включает зажигание. Заводятся как часы. Двигатель — тише шелеста сосен. Не едешь, а лежишь на перине. Бензин? Бензина почти не берет. Удивительная машина! Однако, вихрем слетев с холма и резво взяв поворот, замечает, что рядом сидит Вероника... Видит ее лицо, искаженное истерической яростью и страхом. Да, он заметил, как мелькнул страх в ее глазах, когда она ударила Гинтаса.
...Нет, не надо давать мыслям волю, а то заведут куда не следует. Чтобы избежать бессмысленных душевных эксцессов, лучше смотреть на что-нибудь. Просто смотреть. Бездумно фотографировать глазами, и все. Скажем, абстрактную картину или орнамент
ковре производства Лентварской фабрики. Сейчас больше всего подходит улица, по которой ты идешь, проносящиеся мимо машины, люди. Сотни, нет, тысячи кадров, которые ты бездумно накручиваешь на свою потайную кассету, как кинооператор. Прекрасный район Лаздинай... Прекрасный Лаздинай... прекрасный Лаздинай... Прекрасна эта улица, автомобили, женщины с детками... Все на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... Говорят, представляют к Ленинской премии... Да здравствует наша архитектура... наша архитектура... архитектура... тура... ура-а-а!
Пронзительно взвизгнули тормоза. Суопис даже отскакивает в сторону, словно на него набросился дикий зверь. Но это всего лишь «Жигули»... Белая невесомая машина, как бы выточенная из слоновой кости. Точь-в-точь такая, о какой пытался заставить себя думать. Открывается дверца со стороны тротуара, и высовывается кудрявая шевелюра, мелкое личико с длинным, как у Буратино, носом, который устремился вперед, словно обелиск, символизирующий полет ракеты в космос.
— Новая машина...—удивляется Суопис.
— Как видишь! — Лицо Теличенаса сияет неземным блаженством. — Недавно появились первые ласточки. И достал.
— Быстро удалось.
— Дана через кого-то сделала. Почему не на колесах?
— Гуляю, Юозапас. В нашем возрасте надо побольше гулять.—Суопис бросает взгляд на часы и удивляется : почти полтора часа шляется по улицам! — А ты-то куда? Демонстрируешь новую машину?
— Залезай ко мне, поговорим. Как дела с моим портретом? Кончил?
— Кончаю. Сам знаешь, совершенству нет пределов. Хорошо бы, ты еще один сеанс у меня посидел. Хоть и сегодня. В самом деле? Поехали вот теперь и...
Теличенас поежился, словно глотнул уксуса.
— Нет, нет, только не теперь! Может, после обеда или вечером, хотя тоже не могу твердо обещать. Дела, Роби. Масса дел! Пока мужчине не стукнуло пятьдесят, всегда миллионы посторонних дел.—Теличенас загадочно улыбнулся. — Ну как, двинемся в сторону центра? Могу подбросить до мастерской, если муза не позволяет тебе отдыхать.
Суопис пожимает плечами, но не говорит ни слова.
«Жигули» прыжком тигра бросаются вперед.
— Сбесился! Можно в окно вылететь...— ворчит Суопис, хватаясь обеими руками за сиденье.
Теличенас довольно хохочет.
— Видал, какая приемистость?! Конфетка! Сто очков вперед любой «Волге»!..
Суопис машинально кивает. Автомобиль действительно хорош, в следующем году и у него такой будет, но ему не хочется об этом ни думать, ни говорить. Будущее уже напоминает ему башни далекого города, которые одна за другой погружаются в стремительно сгущающийся туман. Он не уверен уже, доберется ли когда-нибудь до этого города, а если даже доберется, то оставшийся отрезок пути отнюдь не будет усеян розами. Но и об этом он не желает думать. Главное — отогнать мысль, которая зародилась в мозгу после встречи с Ингой и день ото дня росла, ширилась, как лесной пожар, грозящий все обратить в пепел, если не будут приняты меры. Ему страшно от мысли, что до сих пор считал правдой самую что ни на есть ложь, а все-таки где-то в подсознании теплился слабый огонек надежды, что все это — неприятное недоразумение, ведь в жизни хватает злонамеренных людей, умеющих мастерски плести интриги.
— А как у тебя с Даной? — неожиданно срывается дурацкий вопрос, какой можно задать Теличенасу, только будучи не в полном уме.
— Нормально. А что ты имеешь в виду? — Теличенас смотрит на Суописа скорей с насмешкой, чем с удивлением. — Моя Дана идеальная жена, дорогуша, отвечает всем требованиям, которые ставит перед женщиной космический век, — коммуникабельна, практична, без присущих женщинам сантиментов, которые мужчин преждевременно загоняют в могилу. Не понял? Я имею в виду ревность. Романтики вдолбили себе в голову: кто не любит — не ревнует. Концепция из каменного века, дорогуша! Мы с Даной давно порвали с этим низменным чувством. Как и с лицемерием; мы не прикрываем ложью своих человеческих ошибок, как поступают большинство грешников, изображающих друг перед другом непрошибаемый бастион верности. Я еще не встречал женщины, которую при желании не укладывал в постель. Надеюсь, что и Дане сопутствовала и сопутствует не меньшая удача. Для художника эпохи классицизма подобная ситуация была бы неисчерпаемым источником творчества, а сейчас трезвомыслящий человек смеется над этим. Любовные спирали, треугольники, многогранники — такое же старье, как геометрия по сравнению с электроникой. Жизнь — это не трагедия, не драма, дорогуша, как любят звонко выражаться поэты, и, разумеется, не комедия, хоть мне иногда именно так и кажется; жизнь это жизнь, в ней всего понемножку—и хорошего, и плохого, и радости, и печали, надо только уметь выловить из нее для себя лакомые кусочки. Не жизнь, а люди выдумывают трагедии. Как-то на днях напоролся в пивной на Скирмониса — был он под газом, — стал упрекать меня в легкомыслии и еще в чем-то, и я ему выложил все то, что и тебе сейчас. И знаешь, какой комплимент услышал от нашего почтенного каменотеса: «Ты порядочная свинья, но если тебе в башку приходят такие мысли, то, может, когда-нибудь и напишешь читабельную книгу».— Теличенас радостно хохочет. — Тоже хорош: шляется, водку глушит, корчит гения, а уже два года, как не видно его новых работ. Видишь, как развращают человека недюжинный талант и женщины.
— Женщины?..—Суопис искоса, затаив дыхание, смотрит на Теличенаса.
— Чего удивляешься? Женщина не мешает интересам мужчины, пока относишься к ней просто, не идеализируя ее. Тебе-то вообще не стоит слишком уж...— Теличенас внезапно замолкает и негромко матерится, притворившись, что вот по своей вине едва не угодил в аварию.
— Ты хотел что-то сказать? — тихо спрашивает Суопис, заранее страшась того, что может услышать от Теличенаса.
— Я-то? Хм... Не помню. Нет, кажется, ничего... А-а! Так вот, Скирмонис убежден, что никакой я не писатель. Не был им и не буду. А я-то ведь и не мечу в такие писатели, каких он имеет в виду. Я не гений. И не желаю быть гением. Я — работяга. Раз в два года роман или большая повесть, и больше мне ничего не надо. Здесь мы с Даной придерживаемся единого мнения: лучше деньги и худая хвала на сей земле, чем вечная слава творца после смерти. Да и что такое вечность? Какой-нибудь придурок нажмет кнопку, и от нашей бедной планеты останется обуглившийся шарик. Мы, конечно, оптимисты: мир победит, происки империалистов потерпят крах и так далее... Однако, позвольте спросить, что будут наши потомки делать через десяток столетий, когда плотность населения превысит миллион человек на квадратный километр? В таком муравейнике, дорогуша, не разглядишь ни одного памятника гению...— Теличенас весело хохотнул.— Вот какие мысли возникают иногда, когда бродишь вокруг письменного стола. Серьезные проблемы, конечно; к ним наш современник неравнодушен. Но какого черта их задевать, если есть темы поблагородней? Не такие скользкие, лучше котируемые. За них ты можешь и премию, и вообще... Главное — не зевать, чтоб другой тебя не обошел, а первым рубить сплеча. За тобой тогда право первооткрывателя. Пионер ! — вот что главное. Скажем, хоть и такое дело: некоторые всякое говорят, сравнивая последний мой роман с книгой Скардиса, а нам с Даной только смешно. Есть параллели? Есть! Но почему Скардис должен был на меня повлиять, а не я на него? Ведь моя-то книга вышла на целых полгода раньше, чем его! Скажешь: роман Скардиса залежался в издательстве, а за это время... Знаю, знаю, что говорят люди, но нам с Даной и на эти разговоры наплевать. Сплетни остаются сплетнями, а романы — романами. Наконец, даже случись это, что тут плохого? Не надо писать таких книг, из-за которых потом плачешься и жалуешься чужим женам. Это раз. А два: неужели жена, если она окончательно не потеряла совесть, не имеет права компенсировать нанесенный мужу моральный урон так, как это ей покажется лучше? — Теличенас снова хохочет, цинично подмигивая Суопису.
— Что теперь пишешь ? —спрашивает тот, чтобы сменить разговор: цинизм Теличенаса всегда шокирует его, хоть и привлекает чем-то.
— Секрет, дорогуша. Попробуй только начни хвастаться, рассказывать сюжет, мигом найдутся шустряки, которые цапнут твою мысль. Но тебе могу малость приоткрыть дверь в свою творческую лабораторию. Да и книга идет к концу, никто уже не успеет опередить. Разве что какую ситуацию свистнет. Для рассказа или зарисовочки. Но мы с тобой так не мелочимся, дорогуша. А вообще-то роман весьма актуален, его проблемы часто обсуждаются в печати, но никто из писателей до сих пор не догадался засесть за эту тему. Акклиматизация человека села в городе, взаимоотношения родителей и детей, причины преступности среди молодежи — вот проблемы, за которые я взялся в своей книге. Сто-о-оп! Ох, черт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49