Ни с чем не сравнимая ложь!
Седобородый человек долго сидит молча, устремив суровый взгляд в свое прошлое. Добрый, снисходительный ко всем, только не к себе.
— Я, пожалуй, понял, что вы хотели сказать этой историей о несчастной девушке, — наконец набирается решимости Скирмонис. — Но всегда ли правда лучше лжи? Иногда и правдой можно убить человека.
— Быть может, друг мой, но если вы желаете сохранить уважение к самому себе, необходима полная откровенность.
— Кажется, я уже дожил до таких лет, когда человек безошибочно может судить о глубине своих чувств. Так что поверьте: я не люблю Уне. Но не уверен и в том, что мое сердце принадлежит той, другой женщине.
Диенис молчит, закинув ногу на ногу. Впалая грудь тяжело поднимается.
— Но ей-то о своих сомнениях вы наверняка не говорили?
— А какого черта, если я и сам как следует не разобрался в своих чувствах?
— Какого черта? Разве для вас ничего не значит, что вместе с умолчанием правды начинаются лицемерие и предательство? Конечно, какая-то часть наших семейств как раз и держится на этих двух сваях, забитых в гнилое болото, которое по трусости своей мы не смеем назвать настоящим именем. Но вы-то художник, личность, прежде всего — человек! Вот так-то, друг мой. — Диенис встает, идет к письменному столу, давая понять, что разговор окончен. — Когда-нибудь, когда вы снова начнете работать, загляну к вам в мастерскую. Конечно, если позволите. Работа... Да! В жизни все проходит: любовь, страдания, радости и наслаждения. Зыбко, временно все. А работа человека, плоды ее остаются в веках. Творчество! Вот что бессмертно, друг мой, вот о чем человек должен неусыпно думать.
16
Уне смотрит перед собой ничего не видящими глазами. Столько лет прожили вместе, и нате — другая женщина!
— Жестоко, я понимаю, но должен был тебе все сказать. — Скирмонис поворачивается к ней боком; взгляд летит под потолком мимо люстры, застревает в кружевах гардин, безнадежно пытаясь вырваться в окно на улицу. Ах, расшибиться бы на тротуаре или под колесами машины, только бы подальше от этих голубых, ничего не видящих глаз. — Не можешь себе представить, как мне тяжело...
— Тебе?
Он не сразу понял смысл этого едва слышного слова, мучительно сорвавшегося с губ. Но Скирмони-су уже легче: наконец-то она заговорила.
— Я мог молчать, — продолжает он, поднимаясь со стула. — Конечно, однажды пришел бы этому конец, но пока я еще мог молчать. Мало ли людей любят друг друга и скрытничают, обманывают? По правде, тебе лучше бы ничего не знать — незнание это полсчастья, как сказал какой-то фарисей, — но у меня больше нет сил, Уне. Мне стало стыдно, я сам себе противен, что лицемерю перед женщиной, которая не сделала мне ничего плохого. Правда, мы не понимали друг друга до конца, но все искупала твоя жертвенная преданность.
— Спасибо за прекрасные слова, но я не нуждаюсь в утешении, — протолкнула она сквозь застывшие губы, в уголках которых дрожат отсветы наводящей ужас улыбки.
Скирмонис подходит к застекленной двери на балкон. Улица. Машины. Неумолкающий гул двигателей.
Внизу ветер ерошит взлохмаченные шапки лип. Осень. Еще не совсем, но явственно слышится ее дыхание. «Что ей еще сказать? Что я последний мерзавец, тряпка, человек без воли и принципов! Что во мне нет ни капли благодарности, порядочности, мужского самолюбия? Что я законченный эгоист? Что ж, можно заляпать себя грязью, но разве это ее утешит?»
— Прости, Уне...
— За что? Что не любишь меня?
— Нет, что тебя предал. Не хочу себя оправдывать... Ты была хорошая, Уне...
— Была?..
Может, она совсем на него и не смотрит, но Скир-монис чувствует вонзенный в спину ее взгляд, видит ее голубые глаза, в которых сейчас должна быть одна только ненависть.
— Ты есть... Бывают действительно неудачные жены, а ведь живут оба, никаких разводов... Семейные отношения не такое простое дело, Уне.
— Не думаю, что она тебя любит. Хотя бы так, как я тебя.
— Не знаю, Уне. Не хочу называть это чувство любовью, но, заранее извиняясь перед тобой, позволю себе сказать, что с ней я не скучаю.
— С этой Суопене?
— Нет... Почему именно с ней? — Скирмонис упорно качает головой, ошарашенный неожиданно всплывшей тайной. — Наконец, какая разница, она или другая? Ведь не ради нее я начал этот разговор. Совесть! Какой бы дрянью ни был человек, все равно у него есть совесть.
За спиной тишина, наполненная тяжелым дыханием. Потом смех. Судорожный, прерывистый.
— Совесть! Ха-ха-ха! У него есть совесть! Когда вчера, прибирая твой кабинет, нашла на столе письмо этой Суопене и прочитала, сразу поняла, что ни у тебя, ни у этой женщины нет ничего похожего на обыкновенную порядочность. А он мне еще говорит о совести! Бесстыжая тварь ты, Людас, вот кто.
Повернулась, с трудом волоча ноги, удаляется в коридор, в спальню. Падает ничком на кровать и заливается слезами. Сквозь неплотно закрытую дверь он должен бы слышать ее плач. «Войдет...» — мелькает мысль, хоть она и не хочет его видеть. Но шаги шаркают все мимо и мимо. Глухие, коварно мягкие, сводящие с ума своим однообразным ритмом. Потом, словно неожиданно пущенный выстрел, хлопает дверь, лязгает защелка. Ушел. К этой... Куда же ему еще идти после всего, что сказал, если не к этой?..
Уне переворачивается на спину. Закрывает глаза. Веки саднит от сухого жара. Вдруг становится спокойно и хорошо — приходит ясность. Она видит лицо той женщины. Почти незнакомое (хоть видела не раз), но каждый раз вызывавшее антипатию. Даже странно, что можно испытать к человеку ненависть, как и любовь, с первого взгляда. Чутье? Да, чутье ее не обмануло.
Хотя решение уже созрело, Уне все еще не верит, что пойдет на такой шаг. Все, что она делает в эти минуты, происходит как-то само собой, без мысли о последствиях и приличиях. Ею завладела только одна мысль: они счастливы. Людас. Вероника. Счастливы за счет ее, Уне. И Суопис пока счастлив, потому что наверняка ничего еще не знает... «Слепцы! Все мы слепцы и последние дураки. Все, у кого есть совесть и кто верность считает добродетелью. Молимся на своего кумира, а он издевается над нами и обманывает с другой. Вот сейчас, в эту минуту, они лежат в обнимку... Нет, он еще в дороге. Но скоро встретятся и...»
Уне стонет. Несколько секунд еще лежит ничком, судорожно сжимая подушку, потом вскакивает и, подбежав к телефонному столику, начинает лихорадочно перелистывать список абонентов. Приходит в себя, лишь услышав в трубке сочный мужской голос. Товарищ Суопис?.. Это звонит вам одна знакомая...
Вероника. Ну знаешь, Людас, этого от тебя не ожидала. Поступил как последний идиот. Почему со мной не посоветовался?
Скирмонис. Сил у меня не было дальше лицемерить.
Вероника. Господи боже, какой совестливый! А скажи, ей теперь лучше оттого, что она узнала всю правду? Счастливей она стала, да?
Скирмонис. Не знаю, была ли она хоть когда-нибудь действительно счастлива со мной. Случилось то, что раньше или позже должно было случиться. Кажется, я говорил уже, что измена для меня пытка. Бывают мгновения, Рони, когда я сам себе противен Должна бы понять, почему я признался Уне...
Вероника. Понимаю: поступая таким образом, ты прежде всего думал о себе и своей Уне... А о том,
что у нас с Суописом сын в том возрасте, когда развод родителей психическая травма, — нет, такая мысль тебе и в голову не пришла.
Скирмонис. Думаешь, твоему сыну лучше, если мы будем продолжать скрытничать? Ведь эта история в конце концов все равно всплывет. Да и теперь о нас с тобой наверняка уже шепчутся. Как по-твоему, что меньше боли причинит твоему сыну: честная откровенность или непристойные сплетни о его матери?
Вероника. Хорошо тебе говорить, у тебя нет детей.
Скирмонис. Был. Я знаю, что такое родной ребенок. Ага. Значит, во имя сына ты готова упасть на колени перед Суописом и просить милости, если он укажет на дверь.
Вероника. Плохо ты меня знаешь, Людас. После того как ты решил один то, что мы должны были решать вдвоем, мне есть о чем подумать.
Скирмонис. Думай. Если желаешь знать, то я не уверен, правильно ли я поступил, вырвав тебя из объятий Суописа. Нет, я не так агрессивно настроен, потому что мне все чаще приходит в голову мысль, что и наша с тобой супружеская жизнь закончилась бы разводом.
Суопис не пожелал, чтобы Уне зашла к нему в мастерскую, и назначил свидание в Саду молодежи.
Солнечный день. Легкий ветерок шумит в ветвях вековых деревьев, срывая отдельные пожелтевшие листья. Пахнет осенью, но еще не осень, хотя за городом на полях сереет жнивье и лишь кое-где увидишь полосы несжатых яровых.
Суопис, как всегда, в белой сорочке, при галстуке, в аккуратно отутюженном костюме из недешевого материала. Лоб покрыт испариной. Жарко, но он не нарушит этикет, вдолбленный в свое время Вероникой: не снимет пиджак при женщине, да еще в публичном месте.
Пока Уне говорит, он сидит, словно гипсовый бюст. Лицо бесстрастно, взгляд погас; а может, это толстые стекла очков вводят в заблуждение?
— Если не верите, у меня письменное доказательство — ее письмо. Двухнедельной давности, когда она уезжала в гости к родителям.
— Письмо?!
— Да-да... Вот оно, берите.
— Письмо? — Гипсовый бюст краснеет до синевы, с удивлением и испугом смотрит на протянутый конверт. Наконец соблазн окончательно убедиться побеждает самоуважение. Раскрывает двумя пальцами, словно какой-то грязный предмет, и ничего не говорящим взглядом пробегает текст.— Хм... М-да... Но как же вы, простите, чужую переписку?..
— Это письмо, посланное моему мужу. Письмо вашей жены. Я возвращаю вам его, товарищ Суопис.
— Мне? Почему мне, если оно послано вашему мужу?
Уне поворачивается, чувствуя, как в щеки хлынул жар. Он, глядя в сторону, швыряет ей на колени конверт. Пренебрежительный, а может, презрительный жест обидевшегося человека.
— Ах, я и сама понимаю: бестактно...—Уне прижимает влажный платок к горящим щекам. — Никогда не думала, что могла бы так поступить... Знаю, вы вправе меня презирать... Но все так неожиданно навалилось! Оглушило, раздавило... Смерть не может быть страшнее...
Суопис встает, оправляет пиджак, подтягивает узел галстука.
— Я вас понимаю, товарищ Скирмонене. Сожалею, что так случилось.
— Сожалеете?! — почти кричит Уне, возмущенная поразительной сдержанностью Суописа. — Можно подумать, что мы говорим о чем угодно, только не о вашей жене.
— Виноват, я не понял, что вы хотели этим сказать?
— Ничего! Совершенно ничего, товарищ Суопис, раз уж вы не поняли. Послушайте, уважаемый, неужели вам не кажется, что следует что-то делать? Что-то предпринять?..
— Делать? А что?
— Что? Да поговорите со своей женой. Убедите ее, взывайте к совести. И вообще... Она же не ребенок, должна понять...
— Простите, товарищ Скирмонене, позвольте нам с женой свои дела решать самим. М-да-а...
— Это уже не только ваши с ней дела, уважаемый.
— Само собой разумеется, товарищ Скирмонене. Если все обстоит именно так, как вы себе представили. А вообще... почему не может случиться, что вы слишком трагично отнеслись ко всему этому? Слишком поспешные, продиктованные эмоциями выводы, так сказать... Насколько я знаю свою жену, она вряд ли позволила себе больше, чем невинный флирт. А если ваш муж влюблен, как он вам признался, то разве стоит из-за этого поднимать всемирный скандал?
Уне тоже встает со скамьи. Сочащееся сквозь листву солнце бьет прямо в глаза. На лице Суописа тоже играют запутанные тени.
— Очень жаль. — В голосе Уне горечь и разочарование. — А я-то думала, что вы любите свою жену.
— Это уж наше с ней дело, товарищ Скирмонене,—серьезно, подчеркивая каждое слово, говорит Суопис—Мое и Вероники. Вы сказали, надо что-то делать. М-да-а, согласен. Но это «что-то», на мой взгляд, должно быть не что иное, как наши совместные усилия не давать пищи для сплетен. Поэтому я смею советовать вам, товарищ Скирмонене, не делать из своих догадок историй. Зачем мутить воду, которую обычно приходится потом выпивать самим? Все-таки честь семьи, человеческое достоинство... Кроме того, подобный шум повредил бы престижу художника. Общество считает нас одухотворенными существами, ну и пусть, давайте не будем разрушать эти иллюзии, товарищ Скирмонене.
Накануне решили поехать на природу. Однако сегодня с самого утра все не так, как должно быть. Прежде всего это ошеломляющее признание Скирмониса. Едва вошла в квартиру, вернувшись со свидания, как раздался телефонный звонок: Суопис. Будет обедать дома. Поездка на природу откладывается: им нужно спокойно поговорить в домашней обстановке.
— О чем же будем говорить? — спрашивает Вероника с деланной иронией, когда они уже успели пообедать, а Гинтас, одаренный целыми тремя рублями, мчится вниз по лестнице к приятелям. — В жизни не видела тебя, Робертас, таким кислым. Что же случилось? Неужели оправдались мои прогнозы: Негр пустил в ход свой язычище?
Суопис отодвигается от стола вместе со стулом. Минутку молча смотрит на Веронику, на лице которой сияет беззаботная улыбка. Потом, сняв очки и занявшись чисткой стекол, говорит:
— Сегодня перед обедом у меня был весьма неприятный разговор со Скирмонене.
— Вот так так! — Вероника чувствует, что заливается краской, однако усилием воли тут же берет себя в руки.—Так что же она тебе сказала, эта скульп-торша, если не секрет?
— Она показала мне письмо, которое ты от родителей послала Скирмонису.
— Письмо? Даже письмо! — Вероника разражается смехом. — А что же было интересного в том письме, если мадам решила познакомить с его содержанием посторонних лиц?
— Не читал. Бросил взгляд и вернул. Знаешь, что я не считаю приличным копаться в чужих секретах.
— Ох, еще бы нет, ты корректен, Роби, но в этом случае мог бы и нарушить свои принципы.— Вероника с сожалением качает головой. — Мы со Скирмонисом изредка обмениваемся письмами. Никакой это не секрет, я как-то тебе уже об этом говорила.
— Мне? — Суопис удивлен. — Что-то не припоминаю...
— Да неужели? Как-то вечером ужинали в ресторане и зашел разговор. Странно, что ты забыл. Видно, был рассеян, мой милый, если не запомнилось. Нехорошо. Муж не должен дремать, когда жена признается, что состоит в переписке с чужим мужчиной. — На губах Вероники играет озорная улыбка, хотя глаза выдают внутреннее напряжение, которого, кстати, Суопис не замечает.
— М-да-а...— говорит он растерянно и левой рукой приглаживает волосы, которые взъерошила Вероника, проходя мимо.—Ну и зачем вам эта переписка?
— И правда, зачем? — Вероника удивлена, кажется, такой простой, но почему-то раньше не пришедшей ей в голову мыслью.— Странно, но как-то до сих пор сама не задумывалась. Хм... Видно, затем, что... интересно. Ну, вроде игры. Да, только поэтому. Не люблю мужиков, а вот такие солидные, с авторитетом, вроде Скирмониса... Вообще художники с малых лет моя слабость. Но зачем я тут исповедуюсь перед тобой, как перед ксендзом? Наболтаю всего, а ты потом смеяться будешь. Ну и дуры же мы, бабы!
— Да говори, говори.
— О чем? Что есть люди, которые, сами испачкавшись в грязи, хотят и другого грязью заляпать? Ну и пускай стараются. Жалко только эту бедную Скирмонене. Такая порядочная женщина! Просто не верится. Если не опомнится, козни Негра превратят ее в посмешище; только неизвестно, захочет ли кто-нибудь смеяться над таким жалким существом. Боже ты мой, и что только не делает с человеком слепая ревность! Поднимать шум из-за того, что романтически настроенная женщина с симпатией относится к ее мужу... Ну знаете, только болезненная фантазия может дойти до таких вершин абсурда. Классический пример отсталости в цивилизованном обществе. Если так смотреть на взаимоотношения мужчины и женщины, дойдем до того, что кое-кому захочется зажечь костры инквизиции и побросать в них всех ведьм двадцатого века, которые смеют думать, что между мужчиной и женщиной возможна интеллектуальная, не основанная на сексе дружба. Бедные примитивы! Они забыли или ничего не слышали о великих умах человечества, большинство из которых имели рядом женщину-друга. Не жену, не любовницу, а именно друга — в полном смысле этого слова. Наверное, современники во все эпохи тоже оплевывали этих женщин, но сейчас мы знаем из опубликованных писем, какая чистая, большая и глубокая дружба связывала обе стороны. Эх, да что я буду тебе объяснять, у самого хватает ума понять, что Скирмонис для меня прежде всего художник. Только художник. И, разумеется, незаурядный, ты и сам это признаешь. Я уважаю его талант и, конечно, немного горжусь, что мне он уделяет больше внимания, чем другим женщинам. Ребячество? Женское тщеславие? Может, оно и так, не стану спорить, незачем мне играть перед тобой, Роби. Если интересно, могу датьк почитать письма Скирмониса — есть у меня несколько, — они только подтвердят мои слова. Хотела раньше предложить, но, зная твое джентльменское отношение к чужой переписке, подумала, что отнесешься к этому как к унижению для нас обоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Седобородый человек долго сидит молча, устремив суровый взгляд в свое прошлое. Добрый, снисходительный ко всем, только не к себе.
— Я, пожалуй, понял, что вы хотели сказать этой историей о несчастной девушке, — наконец набирается решимости Скирмонис. — Но всегда ли правда лучше лжи? Иногда и правдой можно убить человека.
— Быть может, друг мой, но если вы желаете сохранить уважение к самому себе, необходима полная откровенность.
— Кажется, я уже дожил до таких лет, когда человек безошибочно может судить о глубине своих чувств. Так что поверьте: я не люблю Уне. Но не уверен и в том, что мое сердце принадлежит той, другой женщине.
Диенис молчит, закинув ногу на ногу. Впалая грудь тяжело поднимается.
— Но ей-то о своих сомнениях вы наверняка не говорили?
— А какого черта, если я и сам как следует не разобрался в своих чувствах?
— Какого черта? Разве для вас ничего не значит, что вместе с умолчанием правды начинаются лицемерие и предательство? Конечно, какая-то часть наших семейств как раз и держится на этих двух сваях, забитых в гнилое болото, которое по трусости своей мы не смеем назвать настоящим именем. Но вы-то художник, личность, прежде всего — человек! Вот так-то, друг мой. — Диенис встает, идет к письменному столу, давая понять, что разговор окончен. — Когда-нибудь, когда вы снова начнете работать, загляну к вам в мастерскую. Конечно, если позволите. Работа... Да! В жизни все проходит: любовь, страдания, радости и наслаждения. Зыбко, временно все. А работа человека, плоды ее остаются в веках. Творчество! Вот что бессмертно, друг мой, вот о чем человек должен неусыпно думать.
16
Уне смотрит перед собой ничего не видящими глазами. Столько лет прожили вместе, и нате — другая женщина!
— Жестоко, я понимаю, но должен был тебе все сказать. — Скирмонис поворачивается к ней боком; взгляд летит под потолком мимо люстры, застревает в кружевах гардин, безнадежно пытаясь вырваться в окно на улицу. Ах, расшибиться бы на тротуаре или под колесами машины, только бы подальше от этих голубых, ничего не видящих глаз. — Не можешь себе представить, как мне тяжело...
— Тебе?
Он не сразу понял смысл этого едва слышного слова, мучительно сорвавшегося с губ. Но Скирмони-су уже легче: наконец-то она заговорила.
— Я мог молчать, — продолжает он, поднимаясь со стула. — Конечно, однажды пришел бы этому конец, но пока я еще мог молчать. Мало ли людей любят друг друга и скрытничают, обманывают? По правде, тебе лучше бы ничего не знать — незнание это полсчастья, как сказал какой-то фарисей, — но у меня больше нет сил, Уне. Мне стало стыдно, я сам себе противен, что лицемерю перед женщиной, которая не сделала мне ничего плохого. Правда, мы не понимали друг друга до конца, но все искупала твоя жертвенная преданность.
— Спасибо за прекрасные слова, но я не нуждаюсь в утешении, — протолкнула она сквозь застывшие губы, в уголках которых дрожат отсветы наводящей ужас улыбки.
Скирмонис подходит к застекленной двери на балкон. Улица. Машины. Неумолкающий гул двигателей.
Внизу ветер ерошит взлохмаченные шапки лип. Осень. Еще не совсем, но явственно слышится ее дыхание. «Что ей еще сказать? Что я последний мерзавец, тряпка, человек без воли и принципов! Что во мне нет ни капли благодарности, порядочности, мужского самолюбия? Что я законченный эгоист? Что ж, можно заляпать себя грязью, но разве это ее утешит?»
— Прости, Уне...
— За что? Что не любишь меня?
— Нет, что тебя предал. Не хочу себя оправдывать... Ты была хорошая, Уне...
— Была?..
Может, она совсем на него и не смотрит, но Скир-монис чувствует вонзенный в спину ее взгляд, видит ее голубые глаза, в которых сейчас должна быть одна только ненависть.
— Ты есть... Бывают действительно неудачные жены, а ведь живут оба, никаких разводов... Семейные отношения не такое простое дело, Уне.
— Не думаю, что она тебя любит. Хотя бы так, как я тебя.
— Не знаю, Уне. Не хочу называть это чувство любовью, но, заранее извиняясь перед тобой, позволю себе сказать, что с ней я не скучаю.
— С этой Суопене?
— Нет... Почему именно с ней? — Скирмонис упорно качает головой, ошарашенный неожиданно всплывшей тайной. — Наконец, какая разница, она или другая? Ведь не ради нее я начал этот разговор. Совесть! Какой бы дрянью ни был человек, все равно у него есть совесть.
За спиной тишина, наполненная тяжелым дыханием. Потом смех. Судорожный, прерывистый.
— Совесть! Ха-ха-ха! У него есть совесть! Когда вчера, прибирая твой кабинет, нашла на столе письмо этой Суопене и прочитала, сразу поняла, что ни у тебя, ни у этой женщины нет ничего похожего на обыкновенную порядочность. А он мне еще говорит о совести! Бесстыжая тварь ты, Людас, вот кто.
Повернулась, с трудом волоча ноги, удаляется в коридор, в спальню. Падает ничком на кровать и заливается слезами. Сквозь неплотно закрытую дверь он должен бы слышать ее плач. «Войдет...» — мелькает мысль, хоть она и не хочет его видеть. Но шаги шаркают все мимо и мимо. Глухие, коварно мягкие, сводящие с ума своим однообразным ритмом. Потом, словно неожиданно пущенный выстрел, хлопает дверь, лязгает защелка. Ушел. К этой... Куда же ему еще идти после всего, что сказал, если не к этой?..
Уне переворачивается на спину. Закрывает глаза. Веки саднит от сухого жара. Вдруг становится спокойно и хорошо — приходит ясность. Она видит лицо той женщины. Почти незнакомое (хоть видела не раз), но каждый раз вызывавшее антипатию. Даже странно, что можно испытать к человеку ненависть, как и любовь, с первого взгляда. Чутье? Да, чутье ее не обмануло.
Хотя решение уже созрело, Уне все еще не верит, что пойдет на такой шаг. Все, что она делает в эти минуты, происходит как-то само собой, без мысли о последствиях и приличиях. Ею завладела только одна мысль: они счастливы. Людас. Вероника. Счастливы за счет ее, Уне. И Суопис пока счастлив, потому что наверняка ничего еще не знает... «Слепцы! Все мы слепцы и последние дураки. Все, у кого есть совесть и кто верность считает добродетелью. Молимся на своего кумира, а он издевается над нами и обманывает с другой. Вот сейчас, в эту минуту, они лежат в обнимку... Нет, он еще в дороге. Но скоро встретятся и...»
Уне стонет. Несколько секунд еще лежит ничком, судорожно сжимая подушку, потом вскакивает и, подбежав к телефонному столику, начинает лихорадочно перелистывать список абонентов. Приходит в себя, лишь услышав в трубке сочный мужской голос. Товарищ Суопис?.. Это звонит вам одна знакомая...
Вероника. Ну знаешь, Людас, этого от тебя не ожидала. Поступил как последний идиот. Почему со мной не посоветовался?
Скирмонис. Сил у меня не было дальше лицемерить.
Вероника. Господи боже, какой совестливый! А скажи, ей теперь лучше оттого, что она узнала всю правду? Счастливей она стала, да?
Скирмонис. Не знаю, была ли она хоть когда-нибудь действительно счастлива со мной. Случилось то, что раньше или позже должно было случиться. Кажется, я говорил уже, что измена для меня пытка. Бывают мгновения, Рони, когда я сам себе противен Должна бы понять, почему я признался Уне...
Вероника. Понимаю: поступая таким образом, ты прежде всего думал о себе и своей Уне... А о том,
что у нас с Суописом сын в том возрасте, когда развод родителей психическая травма, — нет, такая мысль тебе и в голову не пришла.
Скирмонис. Думаешь, твоему сыну лучше, если мы будем продолжать скрытничать? Ведь эта история в конце концов все равно всплывет. Да и теперь о нас с тобой наверняка уже шепчутся. Как по-твоему, что меньше боли причинит твоему сыну: честная откровенность или непристойные сплетни о его матери?
Вероника. Хорошо тебе говорить, у тебя нет детей.
Скирмонис. Был. Я знаю, что такое родной ребенок. Ага. Значит, во имя сына ты готова упасть на колени перед Суописом и просить милости, если он укажет на дверь.
Вероника. Плохо ты меня знаешь, Людас. После того как ты решил один то, что мы должны были решать вдвоем, мне есть о чем подумать.
Скирмонис. Думай. Если желаешь знать, то я не уверен, правильно ли я поступил, вырвав тебя из объятий Суописа. Нет, я не так агрессивно настроен, потому что мне все чаще приходит в голову мысль, что и наша с тобой супружеская жизнь закончилась бы разводом.
Суопис не пожелал, чтобы Уне зашла к нему в мастерскую, и назначил свидание в Саду молодежи.
Солнечный день. Легкий ветерок шумит в ветвях вековых деревьев, срывая отдельные пожелтевшие листья. Пахнет осенью, но еще не осень, хотя за городом на полях сереет жнивье и лишь кое-где увидишь полосы несжатых яровых.
Суопис, как всегда, в белой сорочке, при галстуке, в аккуратно отутюженном костюме из недешевого материала. Лоб покрыт испариной. Жарко, но он не нарушит этикет, вдолбленный в свое время Вероникой: не снимет пиджак при женщине, да еще в публичном месте.
Пока Уне говорит, он сидит, словно гипсовый бюст. Лицо бесстрастно, взгляд погас; а может, это толстые стекла очков вводят в заблуждение?
— Если не верите, у меня письменное доказательство — ее письмо. Двухнедельной давности, когда она уезжала в гости к родителям.
— Письмо?!
— Да-да... Вот оно, берите.
— Письмо? — Гипсовый бюст краснеет до синевы, с удивлением и испугом смотрит на протянутый конверт. Наконец соблазн окончательно убедиться побеждает самоуважение. Раскрывает двумя пальцами, словно какой-то грязный предмет, и ничего не говорящим взглядом пробегает текст.— Хм... М-да... Но как же вы, простите, чужую переписку?..
— Это письмо, посланное моему мужу. Письмо вашей жены. Я возвращаю вам его, товарищ Суопис.
— Мне? Почему мне, если оно послано вашему мужу?
Уне поворачивается, чувствуя, как в щеки хлынул жар. Он, глядя в сторону, швыряет ей на колени конверт. Пренебрежительный, а может, презрительный жест обидевшегося человека.
— Ах, я и сама понимаю: бестактно...—Уне прижимает влажный платок к горящим щекам. — Никогда не думала, что могла бы так поступить... Знаю, вы вправе меня презирать... Но все так неожиданно навалилось! Оглушило, раздавило... Смерть не может быть страшнее...
Суопис встает, оправляет пиджак, подтягивает узел галстука.
— Я вас понимаю, товарищ Скирмонене. Сожалею, что так случилось.
— Сожалеете?! — почти кричит Уне, возмущенная поразительной сдержанностью Суописа. — Можно подумать, что мы говорим о чем угодно, только не о вашей жене.
— Виноват, я не понял, что вы хотели этим сказать?
— Ничего! Совершенно ничего, товарищ Суопис, раз уж вы не поняли. Послушайте, уважаемый, неужели вам не кажется, что следует что-то делать? Что-то предпринять?..
— Делать? А что?
— Что? Да поговорите со своей женой. Убедите ее, взывайте к совести. И вообще... Она же не ребенок, должна понять...
— Простите, товарищ Скирмонене, позвольте нам с женой свои дела решать самим. М-да-а...
— Это уже не только ваши с ней дела, уважаемый.
— Само собой разумеется, товарищ Скирмонене. Если все обстоит именно так, как вы себе представили. А вообще... почему не может случиться, что вы слишком трагично отнеслись ко всему этому? Слишком поспешные, продиктованные эмоциями выводы, так сказать... Насколько я знаю свою жену, она вряд ли позволила себе больше, чем невинный флирт. А если ваш муж влюблен, как он вам признался, то разве стоит из-за этого поднимать всемирный скандал?
Уне тоже встает со скамьи. Сочащееся сквозь листву солнце бьет прямо в глаза. На лице Суописа тоже играют запутанные тени.
— Очень жаль. — В голосе Уне горечь и разочарование. — А я-то думала, что вы любите свою жену.
— Это уж наше с ней дело, товарищ Скирмонене,—серьезно, подчеркивая каждое слово, говорит Суопис—Мое и Вероники. Вы сказали, надо что-то делать. М-да-а, согласен. Но это «что-то», на мой взгляд, должно быть не что иное, как наши совместные усилия не давать пищи для сплетен. Поэтому я смею советовать вам, товарищ Скирмонене, не делать из своих догадок историй. Зачем мутить воду, которую обычно приходится потом выпивать самим? Все-таки честь семьи, человеческое достоинство... Кроме того, подобный шум повредил бы престижу художника. Общество считает нас одухотворенными существами, ну и пусть, давайте не будем разрушать эти иллюзии, товарищ Скирмонене.
Накануне решили поехать на природу. Однако сегодня с самого утра все не так, как должно быть. Прежде всего это ошеломляющее признание Скирмониса. Едва вошла в квартиру, вернувшись со свидания, как раздался телефонный звонок: Суопис. Будет обедать дома. Поездка на природу откладывается: им нужно спокойно поговорить в домашней обстановке.
— О чем же будем говорить? — спрашивает Вероника с деланной иронией, когда они уже успели пообедать, а Гинтас, одаренный целыми тремя рублями, мчится вниз по лестнице к приятелям. — В жизни не видела тебя, Робертас, таким кислым. Что же случилось? Неужели оправдались мои прогнозы: Негр пустил в ход свой язычище?
Суопис отодвигается от стола вместе со стулом. Минутку молча смотрит на Веронику, на лице которой сияет беззаботная улыбка. Потом, сняв очки и занявшись чисткой стекол, говорит:
— Сегодня перед обедом у меня был весьма неприятный разговор со Скирмонене.
— Вот так так! — Вероника чувствует, что заливается краской, однако усилием воли тут же берет себя в руки.—Так что же она тебе сказала, эта скульп-торша, если не секрет?
— Она показала мне письмо, которое ты от родителей послала Скирмонису.
— Письмо? Даже письмо! — Вероника разражается смехом. — А что же было интересного в том письме, если мадам решила познакомить с его содержанием посторонних лиц?
— Не читал. Бросил взгляд и вернул. Знаешь, что я не считаю приличным копаться в чужих секретах.
— Ох, еще бы нет, ты корректен, Роби, но в этом случае мог бы и нарушить свои принципы.— Вероника с сожалением качает головой. — Мы со Скирмонисом изредка обмениваемся письмами. Никакой это не секрет, я как-то тебе уже об этом говорила.
— Мне? — Суопис удивлен. — Что-то не припоминаю...
— Да неужели? Как-то вечером ужинали в ресторане и зашел разговор. Странно, что ты забыл. Видно, был рассеян, мой милый, если не запомнилось. Нехорошо. Муж не должен дремать, когда жена признается, что состоит в переписке с чужим мужчиной. — На губах Вероники играет озорная улыбка, хотя глаза выдают внутреннее напряжение, которого, кстати, Суопис не замечает.
— М-да-а...— говорит он растерянно и левой рукой приглаживает волосы, которые взъерошила Вероника, проходя мимо.—Ну и зачем вам эта переписка?
— И правда, зачем? — Вероника удивлена, кажется, такой простой, но почему-то раньше не пришедшей ей в голову мыслью.— Странно, но как-то до сих пор сама не задумывалась. Хм... Видно, затем, что... интересно. Ну, вроде игры. Да, только поэтому. Не люблю мужиков, а вот такие солидные, с авторитетом, вроде Скирмониса... Вообще художники с малых лет моя слабость. Но зачем я тут исповедуюсь перед тобой, как перед ксендзом? Наболтаю всего, а ты потом смеяться будешь. Ну и дуры же мы, бабы!
— Да говори, говори.
— О чем? Что есть люди, которые, сами испачкавшись в грязи, хотят и другого грязью заляпать? Ну и пускай стараются. Жалко только эту бедную Скирмонене. Такая порядочная женщина! Просто не верится. Если не опомнится, козни Негра превратят ее в посмешище; только неизвестно, захочет ли кто-нибудь смеяться над таким жалким существом. Боже ты мой, и что только не делает с человеком слепая ревность! Поднимать шум из-за того, что романтически настроенная женщина с симпатией относится к ее мужу... Ну знаете, только болезненная фантазия может дойти до таких вершин абсурда. Классический пример отсталости в цивилизованном обществе. Если так смотреть на взаимоотношения мужчины и женщины, дойдем до того, что кое-кому захочется зажечь костры инквизиции и побросать в них всех ведьм двадцатого века, которые смеют думать, что между мужчиной и женщиной возможна интеллектуальная, не основанная на сексе дружба. Бедные примитивы! Они забыли или ничего не слышали о великих умах человечества, большинство из которых имели рядом женщину-друга. Не жену, не любовницу, а именно друга — в полном смысле этого слова. Наверное, современники во все эпохи тоже оплевывали этих женщин, но сейчас мы знаем из опубликованных писем, какая чистая, большая и глубокая дружба связывала обе стороны. Эх, да что я буду тебе объяснять, у самого хватает ума понять, что Скирмонис для меня прежде всего художник. Только художник. И, разумеется, незаурядный, ты и сам это признаешь. Я уважаю его талант и, конечно, немного горжусь, что мне он уделяет больше внимания, чем другим женщинам. Ребячество? Женское тщеславие? Может, оно и так, не стану спорить, незачем мне играть перед тобой, Роби. Если интересно, могу датьк почитать письма Скирмониса — есть у меня несколько, — они только подтвердят мои слова. Хотела раньше предложить, но, зная твое джентльменское отношение к чужой переписке, подумала, что отнесешься к этому как к унижению для нас обоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49