— Я хотел сказать, что в мире есть люди несчастнее нас.
— Несчастнее?..—Ее взгляд задел стоящий рядом автомобиль. Обе дверцы распахнуты, и машина напоминает фантастическое чудище, грозно разинувшее пасть.— Почему несчастнее? — спросила, почувствовав, как стынет кровь.
— Мне было очень трудно решиться, Вероника. Я долго думал... Может, даже слишком долго. Да, теперь вижу, что слишком. Но человек не всегда подвластен своему рассудку. Есть еще мир чувств, который поэты называют сердцем, а сердце часто уводит нас туда, куда запрещает идти рассудок. Я тебя любил, Вероника. И все еще люблю. Конечно, уже не так слепо, как в первые месяцы, но все равно люблю. Иначе бы не решился на такой мучительный разговор. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника. Я человек, не порвавший с предрассудками своего поколения: немного романтик, немного идеалист, а что касается любви, полный эгоист. Женщина должна любить меня без всяких оговорок. Таким, какой я есть и каким буду. Пусть мой рассудок со временем омрачит старость, пусть мои чувства обречены на потускнение, и тогда она должна согревать своей любовью мое сердце, каждую клеточку моего тела. А разве ты сможешь так, Вероника? Нет. Ни ты, ни многие другие; очень мало женщин, которые умеют так любить и быть при этом счастливыми. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника, не надо себя обманывать. Мы оба не будем счастливы.
— И для того, чтобы вы убедились в этом, вам понадобилось полтора года? — прошептала она оцепеневшими губами.
— Нет, милая, столько времени мне понадобилось, чтобы рассудок победил сердце,— ответил Станейка.— Когда любишь, меньше всего думаешь о себе. Я хочу, чтоб ты была счастлива, Вероника.
— Счастлива! Чтоб осчастливить меня, здесь удобное место. Убейте! — прошептала она, уловив крохотную искорку надежды.
— Я тебя обидел, — пробормотал Станейка.—Ты
была еще девушкой... Да, я тебя обидел... Но любя, а не в поисках наслаждений, Вероника.
Больше она не проронила ни слова, кроме той нечаянно сорвавшейся фразы, когда выходила из машины, совсем ненужной, оскорбляющей ее достоинство, честь отвергнутой девушки, как она думала сейчас, все спускаясь по улице Басанавичюса. Потом свернула в боковой переулок. Из этого — в другой, затем в третий. Лишь чутьем угадывала, куда идет, и думала все о том же: не надо было говорить ему этих оскорбительных слов, самой мучительной пощечиной был бы ласковый поцелуй в лоб («Так прощаются с покойником») и несколько теплых слов: «Что ж, простите, Витаутас, что так настрадались из-за меня. Будьте счастливы».
5
Она кипела ненавистью к Витаутасу Станейке. Не из мелочного расчета, а по злобе, из желания отомстить было сказано в тот вечер Робертасу Суопису: «Любить? Его?.. Седеющего старикашку, который годится мне в отцы? Ты с ума!.. Я не какая-нибудь ненормальная, парень! Станейка нравился мне как человек, а не как мужчина. Занятный собеседник, да и вообще — с ним не соскучишься. Мы дружили, как сестра со старшим братом... А сегодня... Ах, Робер-тас, какой-то ужасный гром среди ясного неба! Жуть, да и только! Вообразить себе не можешь, что творится в душе девушки, когда вдруг рассыпается в прах кумир, которому не один год поклонялась. Нет, Робер-тас, я не рассорилась с ним, я просто в нем разуверилась. Такой человек, такая личность, и нате!.. С пьедестала — да на помойку. Тебе понятно? Едем мы с ним сегодня после обеда в Панеряй. Весна, лес, птички поют... Красотища! А он что?.. Ах стыдно и рассказывать. Конечно, не накинулся зверем. Воспитанный, интеллигентный человек. Но разве не ясно, чего надо мужику, когда лезет целоваться? Думала, задохнусь в его объятиях! Закричала, потом влепила пощечину. Нет, две пощечины, слева и справа. Доценту-то!.. Знай свое место, скотина...»
Впоследствии она стыдилась этой неожиданно прорвавшейся лжи; правда, недолго,—в который раз пересказывая выдуманную сцену с Витаутасом Станейкой, в конце концов сама поверила, что так оно и было. Да и время многое похоронило под толстым слоем пыли, а память все реже воспроизводила былое. Однако сам образ Станейки, как ни странно, не тускнел в сознании Вероники, наоборот — становился все более ярким, правда, скорее за счет черных красок. Годами носила она воспоминание о нем, как трудноизлечимую болезнь, как боль, как несмываемое оскорбление, которое, наверное, никогда не будет забыто. Она и не старалась забывать: раненое самолюбие требовало удовлетворения. О мести раздумывала она каждый раз, вспоминая Станейку. Не вникая в обстоятельства, не ища причин, по чьей вине они расстались. Да и зачем? Разве не ясно, кто первым сказал нет! Долго водил ее за нос, распалял воображение радужными мечтами и наконец соблазнил добродетельную девушку. Разве когда-нибудь забыть и простить такое ужасное унижение? Как и тот позорный вечер, когда она зашла к Робертасу Суопису, чтобы спасти осколки разбитого счастья; или свадебную ночь, когда, призвав на помощь всю женскую хитрость, уверила жениха в своем целомудрии, спасая не столько девичью честь, сколько иллюзии юного Суописа, а вместе с ними и прочность будущего союза двух людей. Не раз уже при случайных встречах со Станейкой она приходила в ярость. Оттащить бы его в укромный уголок да выложить, не выбирая выражений, какая он подлая тварь. И по мордам, по мордам, по мордам... Хоть как-то (правда, с опозданием) подвести базу под вранье Суопису, который тогда послужил ей козырем, чтоб отыграться. Однако каждый раз ей удавалось обуздать себя: проходила, нет, лебедем проплывала мимо Станейки, одарив его искусной улыбкой, которая как бы кричала всему миру: все, что было между ними, давно забыто, она, Вероника, чертовски счастлива, и за это навеки спасибо ему, проницательному доценту Станейке, оттолкнувшему любовь простодушной девчонки. Благодарна, благодарна, благодарна...
Нет, она стеснялась даже самой себе признаться в столь низменных помыслах, но все-таки душа бы у нее взыграла, случись со Станейкой какое-нибудь несчастье. К сожалению, дела у того складывались наилучшим образом: профессор, доктор наук, автор крупного труда по литовскому языку, его фамилию склоняют в кругах лингвистов даже за пределами Советского Союза. Одно утешение, что живет все в той же квартире, ездит на той же «Волге» и по сей день ходит в холостяках. Каждый раз, когда Вероника встречала его (а это бывало не так уж часто), ее самолюбие приятно щекотал сдержанный поклон Витаутаса Станейки, сопровождаемый скупой улыбкой, за обыденной вежливостью которой ей чудились стариковская усталость и плохо скрываемое раскаяние в когда-то принятом решении. И на душе становилось теплей. А уж совсем отлегало от сердца, когда замечала, что залысины на лбу у него вроде выше, чем в прошлый раз, «гусиные лапки» вокруг глаз резче, да и взгляд как-то смиреннее, без прежней напористости. Злейший враг так не доконает человека — не спеша, садистскими методами,—как это делает время. Что ж, спасибо за помощь, мой верный союзник!
Но однажды Вероника встретила Витаутаса Ста-нейку при таких обстоятельствах, что их разговор, хотя и беглый, стал неизбежен. Все эти годы они просто раскланивались при случайных встречах, а сейчас, прибитые гудящей толпой друг к другу, смотрели на плывущее по проспекту праздничное шествие — на последние колонны демонстрантов, которые у кафедрального собора рассыпались, пополняя число толпящихся на тротуарах зевак. Она притворилась, что не замечает Станейку, но, когда тот, под напором толпы, задел ее локтем и извинился, пришлось поднять глаза и изобразить улыбку.
— Здравствуйте, товарищ Суопене. С праздником.
— Ах, это вы, профессор! Здравствуйте. И вас также. Приятно, очень приятно... Не демонстрируете, так сказать?
— Наши уже прошли.
— Наша школа тоже. Чудесные нынче майские праздники.
— Да, ранняя весна. Зелень, солнце. А воздух-то как пахнет! Чистое блаженство, даже домой не хочется.
— Наконец-то! — негромко воскликнула Вероника, не отвечая на недоуменный взгляд Станейки.
Под звуки шагающего впереди духового оркестра близилась колонна художественного института. Веро-
ника надеялась увидеть Суописа где-то в хвосте педагогов, где уже начинаются студенты, но — какая приятная неожиданность! — Робертас шествовал чуть ли не в голове (во втором ряду) бок о бок с известным профессором, причем оба доверительно о чем-то беседовали. Почтительная, но отнюдь не подобострастная улыбка, степенные кивки. Джентльмен! А как ладно сидит на нем новая тройка, с каким вкусом подобран к светло-кремовой сорочке вишневый галстук в белый горошек! Серая шляпа с неширокими полями и черным шнурком вместо ленты, белоснежная полоска платка, выглядывающего из кармашка пиджака, а еще выше алая ленточка — скромная дань Первомаю. Да, за эти восемь лет она, Вероника Суопене, превратила желторотого студентика в мужчину, в котором лишь придирчивый взгляд распознает деревенщину.
Вероника улыбалась, махала рукой — грудь распирали гордость и множество других чувств, которые все вместе давали ощущение счастья, почти блаженства.
— Роби, эй, Роби! Ура!..
Суопис, занятый своим соседом профессором, не замечал ни ее театральных взмахов, ни ликующей улыбки. Но Вероника все равно продолжала издавать радостные вопли. Махала уже обеими руками и улыбалась так отчаянно, с истерическим надрывом, что казалось, все ее тело станет одной дикой улыбкой, вопиющей о безграничном счастье. И меньше всего она заботилась о том, видит ли ее адресат всей этой бравады, — спектакль-то игрался для другого...
— Много знакомых, — сказала она, повернувшись к Станейке; чувствовала, что тот украдкой наблюдает за ней.
— Следуйте за мной; побуду вместо ледокола, пока не выплывем в открытые воды, — предложил Ста-нейка.
— Охотно, профессор. — Она послала благодарную улыбку. — Пожалуйста, ведите, если торопитесь.
— Я-то? В праздники никогда и никуда не спешу. В такие дни разрешаю себе поступать как заблагорассудится, потакаю своим слабостям... Так сказать, расслабляюсь.
— Правда? Ну и ну! Ведь это точь-в-точь мое... Мы копируем друг у друга привычки, уважаемый доктор наук!
— Я думал, вы хотите встретиться со своим мужем. Сегодня многие позвали на обед гостей или сами идут в гости.
— Мы с Роби — люди коллектива: вечером пойдем на праздничный ужин: он в институт, а я в школу. Наконец, будь это даже не так, я не из тех женщин, профессор, которые неусыпно стерегут своих мужей. И от мужа не требую, чтоб ходил, держась за мой подол. Нельзя надоедать друг другу. Иначе в семье заведется рак.
— Наверно, это разумно, — нетвердо признал Ви-таутас Станейка, когда они выбрались из толпы.
— Убеждена! — сказала Вероника, смягчив свое безапелляционное заявление широкой улыбкой. — Вот, скажем, сейчас: у меня два свободных часа. Отыщу спокойный уголок в кафе и выпью чашечку кофе. Другая обстановка, иные лица. Отдых! И мой Суопис, конечно, поступит так же. А вечером оба встретимся, обновившись, если можно так выразиться, как говорит один известный наш редактор. Различные впечатления, порожденные ими свежие мысли. Обоюдное взаимное дополнение. Кроме того, такая разлука вызывает у мужа и жены взаимное влечение и помогает раскрыть те прелестные стороны внутреннего мира человека, которых мы бы и не разглядели, не отдаляясь изредка друг от друга.
Станейка с любопытством посмотрел на Веронику, но не сказал ни слова. Он глядел теперь поверх ее головы, — наверное, на колонны демонстрантов, плывущие навстречу. А может, на празднично убранные фасады домов, на набитые зеваками балконы, где то и дело мелькали вспышки фотоаппаратов и тоненько жужжали кинокамеры. И ей показалось, что это его молчание (и слишком уж сосредоточенное выражение лица) нельзя растолковать иначе, как удивление, а может, восхищение ее интеллектом, смешанное, конечно, с ревностью к Суопису.
— Вам куда? — спросила она, блеснув мелкими зубками.
— Да все равно. Я приглашен на обед, но он будет только в шесть. Если вы не против, я охотно бы с вами неплотно позавтракал...
— Бесподобно! Я тоже проголодалась.
Они двинулись к ближайшему ресторану, который, как и большинство заведений этого типа в Вильнюсе,
был закрыт («Едим не когда хочется и что хочется, а в установленное время и чего дают»), но внизу работала столовая, где в придачу к комплексному обеду, обладая знакомствами или представительной внешностью, можно было выклянчить чашку остывшего кофе и рюмочку коньяка.
Они так и поступили. Правда, благодаря усилиям одной Вероники,—Станейка признался, что в таких заведениях у него нет связей: не популярен, мол, некогда с приятелями за рюмочкой сиживать.
— Некогда... Понимаю: работа, работа и еще раз работа, — сказала Вероника, усмотрев в его ответе легкий упрек себе. — Мы, простые смертные, таких людей называем мучениками науки. Но справедливо ли это? Можно только позавидовать человеку, который жертвует личной жизнью, своим счастьем ради общества и все-таки способен чувствовать себя счастливым.
— Я ничем не жертвую, товарищ Суопене. Просто работаю и живу. Работа — это моя жизнь, мое счастье. Вот и все.
Она глянула на него исподлобья, не поверив в искренность сказанного. Сейчас, когда они сидели лицом к лицу, едва не касаясь под столом коленями, как это бывало в годы их любви, он выглядел совсем иначе, чем при случайных встречах на улице. Зачесанные вверх волосы сильно поседели, и лоб стал еще выше, однако лицо по-юношески свежо, живые глаза жарко излучают избыток сил. На столе его руки. Белые, с тонкими холеными пальцами, которые когда-то с такой страстью ласкали ее, Веронику. Неужели эти восемь лет всего лишь сон?
— Вы мало изменились, товарищ Станейка. Не похоже, чтоб вам дорого обошлись профессура и степень доктора филологических наук.
— Видно, отношусь к тем людям, которые покрываются морщинами изнутри.—Витаутас Станейка улыбнулся.— Время не может не оставить следов... Вероника. Извините, что я по имени... Как-то... в такой ситуации... естественней... Если позволите...
— Да какой может быть разговор, товарищ Станейка !
— Витаутас...
— Витаутас.
— Да... На комплимент должен бы ответить комплиментом, Вероника, но это и пошло, и не по-джентльменски, можно ли найти комплимент, достойный женщины в самом расцвете красоты?
— Вы такой же озорник, каким были, Витас, — легкомысленно рассмеялась Вероника. — Не скупились на красивые слова, чтоб приручить сердце неопытной женщины.
— Приручить? — Станейка помрачнел. Минутку молча барабанил пальцами по столу, кусал губы.— Почему приручить? Я и тогда вам говорил, и сейчас говорю лишь то, что думаю, что мне подсказывают рассудок и чувства. Нет, я не донжуан, Вероника, это доказал всей своей жизнью. А если и потерял тогда голову... Что ж, никто не застрахован от любви, с каждым может случиться такое несчастье.
— Несчастье! Любовь — несчастье! Что я слышу! Вы создаете новые теории, профессор! — Вероника была возмущена.
— Я говорю о несчастной любви, товарищ Суопене. Не о той, настоящей, когда оба любят друг друга до последнего вздоха. Встретить в жизни такую любовь — бескорыстную, жертвенную — действительно огромное счастье, но это, увы, только мечта, недаром же про нее написано столько книг и создано произведений искусства. Я имел в виду наиболее распространенную разновидность любви, то обманчивое и затяжное душевное состояние, когда человек под напором стихийных страстей слепнет, теряет рассудок, а потом, очнувшись, с ужасом видит, что все, принятое им за наивысшее благо, лишь жестокая ложь. В сердце остаются унылая пустота, презрение к самому себе, и больше ничего. Правда, еще горсточка воспоминаний, которые ворошишь, как пепел давно погасшего очага, зная, что с каждым днем его остается все меньше и меньше, но ветер времени не успеет развеять все до часа твоей смерти.
— Воспоминаний? — прошептала Вероника, заметив, что ресницы Станейки трепещут, и чувствуя такую же предательскую дрожь своих век. — Вы еще помните... кое-что, Витаутас?
— Я вас любил, Вероника. А у любви долгая память.
— Любили?..— Подняв рюмку с коньяком, она несколько мгновений смотрела на него из-под прищуренных ресниц. Иронически улыбаясь, чувствуя, как грудь согревает мстительная радость.—А я... не знаю... О себе этого сказать, пожалуй, и не смогла бы. Думаю, вы были правы, когда говорили, что вы не из тех мужчин, с которыми я могу быть счастлива.
— Вот видите, — сказал он грустно, потирая ладонями порозовевшие от коньяка щеки.—И вы кое-что помните...
— Только эти ваши слова, там, в лесу Панеряй. А все прочее — пустота. Кажется, будто между нами никогда и не было ничего. Кивнули друг другу, как двое шапочных знакомых, столкнувшись на улице, и все. Конечно, в первые дни...— поправилась Вероника, увидев на лице Станейки подозрительную усмешку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Несчастнее?..—Ее взгляд задел стоящий рядом автомобиль. Обе дверцы распахнуты, и машина напоминает фантастическое чудище, грозно разинувшее пасть.— Почему несчастнее? — спросила, почувствовав, как стынет кровь.
— Мне было очень трудно решиться, Вероника. Я долго думал... Может, даже слишком долго. Да, теперь вижу, что слишком. Но человек не всегда подвластен своему рассудку. Есть еще мир чувств, который поэты называют сердцем, а сердце часто уводит нас туда, куда запрещает идти рассудок. Я тебя любил, Вероника. И все еще люблю. Конечно, уже не так слепо, как в первые месяцы, но все равно люблю. Иначе бы не решился на такой мучительный разговор. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника. Я человек, не порвавший с предрассудками своего поколения: немного романтик, немного идеалист, а что касается любви, полный эгоист. Женщина должна любить меня без всяких оговорок. Таким, какой я есть и каким буду. Пусть мой рассудок со временем омрачит старость, пусть мои чувства обречены на потускнение, и тогда она должна согревать своей любовью мое сердце, каждую клеточку моего тела. А разве ты сможешь так, Вероника? Нет. Ни ты, ни многие другие; очень мало женщин, которые умеют так любить и быть при этом счастливыми. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника, не надо себя обманывать. Мы оба не будем счастливы.
— И для того, чтобы вы убедились в этом, вам понадобилось полтора года? — прошептала она оцепеневшими губами.
— Нет, милая, столько времени мне понадобилось, чтобы рассудок победил сердце,— ответил Станейка.— Когда любишь, меньше всего думаешь о себе. Я хочу, чтоб ты была счастлива, Вероника.
— Счастлива! Чтоб осчастливить меня, здесь удобное место. Убейте! — прошептала она, уловив крохотную искорку надежды.
— Я тебя обидел, — пробормотал Станейка.—Ты
была еще девушкой... Да, я тебя обидел... Но любя, а не в поисках наслаждений, Вероника.
Больше она не проронила ни слова, кроме той нечаянно сорвавшейся фразы, когда выходила из машины, совсем ненужной, оскорбляющей ее достоинство, честь отвергнутой девушки, как она думала сейчас, все спускаясь по улице Басанавичюса. Потом свернула в боковой переулок. Из этого — в другой, затем в третий. Лишь чутьем угадывала, куда идет, и думала все о том же: не надо было говорить ему этих оскорбительных слов, самой мучительной пощечиной был бы ласковый поцелуй в лоб («Так прощаются с покойником») и несколько теплых слов: «Что ж, простите, Витаутас, что так настрадались из-за меня. Будьте счастливы».
5
Она кипела ненавистью к Витаутасу Станейке. Не из мелочного расчета, а по злобе, из желания отомстить было сказано в тот вечер Робертасу Суопису: «Любить? Его?.. Седеющего старикашку, который годится мне в отцы? Ты с ума!.. Я не какая-нибудь ненормальная, парень! Станейка нравился мне как человек, а не как мужчина. Занятный собеседник, да и вообще — с ним не соскучишься. Мы дружили, как сестра со старшим братом... А сегодня... Ах, Робер-тас, какой-то ужасный гром среди ясного неба! Жуть, да и только! Вообразить себе не можешь, что творится в душе девушки, когда вдруг рассыпается в прах кумир, которому не один год поклонялась. Нет, Робер-тас, я не рассорилась с ним, я просто в нем разуверилась. Такой человек, такая личность, и нате!.. С пьедестала — да на помойку. Тебе понятно? Едем мы с ним сегодня после обеда в Панеряй. Весна, лес, птички поют... Красотища! А он что?.. Ах стыдно и рассказывать. Конечно, не накинулся зверем. Воспитанный, интеллигентный человек. Но разве не ясно, чего надо мужику, когда лезет целоваться? Думала, задохнусь в его объятиях! Закричала, потом влепила пощечину. Нет, две пощечины, слева и справа. Доценту-то!.. Знай свое место, скотина...»
Впоследствии она стыдилась этой неожиданно прорвавшейся лжи; правда, недолго,—в который раз пересказывая выдуманную сцену с Витаутасом Станейкой, в конце концов сама поверила, что так оно и было. Да и время многое похоронило под толстым слоем пыли, а память все реже воспроизводила былое. Однако сам образ Станейки, как ни странно, не тускнел в сознании Вероники, наоборот — становился все более ярким, правда, скорее за счет черных красок. Годами носила она воспоминание о нем, как трудноизлечимую болезнь, как боль, как несмываемое оскорбление, которое, наверное, никогда не будет забыто. Она и не старалась забывать: раненое самолюбие требовало удовлетворения. О мести раздумывала она каждый раз, вспоминая Станейку. Не вникая в обстоятельства, не ища причин, по чьей вине они расстались. Да и зачем? Разве не ясно, кто первым сказал нет! Долго водил ее за нос, распалял воображение радужными мечтами и наконец соблазнил добродетельную девушку. Разве когда-нибудь забыть и простить такое ужасное унижение? Как и тот позорный вечер, когда она зашла к Робертасу Суопису, чтобы спасти осколки разбитого счастья; или свадебную ночь, когда, призвав на помощь всю женскую хитрость, уверила жениха в своем целомудрии, спасая не столько девичью честь, сколько иллюзии юного Суописа, а вместе с ними и прочность будущего союза двух людей. Не раз уже при случайных встречах со Станейкой она приходила в ярость. Оттащить бы его в укромный уголок да выложить, не выбирая выражений, какая он подлая тварь. И по мордам, по мордам, по мордам... Хоть как-то (правда, с опозданием) подвести базу под вранье Суопису, который тогда послужил ей козырем, чтоб отыграться. Однако каждый раз ей удавалось обуздать себя: проходила, нет, лебедем проплывала мимо Станейки, одарив его искусной улыбкой, которая как бы кричала всему миру: все, что было между ними, давно забыто, она, Вероника, чертовски счастлива, и за это навеки спасибо ему, проницательному доценту Станейке, оттолкнувшему любовь простодушной девчонки. Благодарна, благодарна, благодарна...
Нет, она стеснялась даже самой себе признаться в столь низменных помыслах, но все-таки душа бы у нее взыграла, случись со Станейкой какое-нибудь несчастье. К сожалению, дела у того складывались наилучшим образом: профессор, доктор наук, автор крупного труда по литовскому языку, его фамилию склоняют в кругах лингвистов даже за пределами Советского Союза. Одно утешение, что живет все в той же квартире, ездит на той же «Волге» и по сей день ходит в холостяках. Каждый раз, когда Вероника встречала его (а это бывало не так уж часто), ее самолюбие приятно щекотал сдержанный поклон Витаутаса Станейки, сопровождаемый скупой улыбкой, за обыденной вежливостью которой ей чудились стариковская усталость и плохо скрываемое раскаяние в когда-то принятом решении. И на душе становилось теплей. А уж совсем отлегало от сердца, когда замечала, что залысины на лбу у него вроде выше, чем в прошлый раз, «гусиные лапки» вокруг глаз резче, да и взгляд как-то смиреннее, без прежней напористости. Злейший враг так не доконает человека — не спеша, садистскими методами,—как это делает время. Что ж, спасибо за помощь, мой верный союзник!
Но однажды Вероника встретила Витаутаса Ста-нейку при таких обстоятельствах, что их разговор, хотя и беглый, стал неизбежен. Все эти годы они просто раскланивались при случайных встречах, а сейчас, прибитые гудящей толпой друг к другу, смотрели на плывущее по проспекту праздничное шествие — на последние колонны демонстрантов, которые у кафедрального собора рассыпались, пополняя число толпящихся на тротуарах зевак. Она притворилась, что не замечает Станейку, но, когда тот, под напором толпы, задел ее локтем и извинился, пришлось поднять глаза и изобразить улыбку.
— Здравствуйте, товарищ Суопене. С праздником.
— Ах, это вы, профессор! Здравствуйте. И вас также. Приятно, очень приятно... Не демонстрируете, так сказать?
— Наши уже прошли.
— Наша школа тоже. Чудесные нынче майские праздники.
— Да, ранняя весна. Зелень, солнце. А воздух-то как пахнет! Чистое блаженство, даже домой не хочется.
— Наконец-то! — негромко воскликнула Вероника, не отвечая на недоуменный взгляд Станейки.
Под звуки шагающего впереди духового оркестра близилась колонна художественного института. Веро-
ника надеялась увидеть Суописа где-то в хвосте педагогов, где уже начинаются студенты, но — какая приятная неожиданность! — Робертас шествовал чуть ли не в голове (во втором ряду) бок о бок с известным профессором, причем оба доверительно о чем-то беседовали. Почтительная, но отнюдь не подобострастная улыбка, степенные кивки. Джентльмен! А как ладно сидит на нем новая тройка, с каким вкусом подобран к светло-кремовой сорочке вишневый галстук в белый горошек! Серая шляпа с неширокими полями и черным шнурком вместо ленты, белоснежная полоска платка, выглядывающего из кармашка пиджака, а еще выше алая ленточка — скромная дань Первомаю. Да, за эти восемь лет она, Вероника Суопене, превратила желторотого студентика в мужчину, в котором лишь придирчивый взгляд распознает деревенщину.
Вероника улыбалась, махала рукой — грудь распирали гордость и множество других чувств, которые все вместе давали ощущение счастья, почти блаженства.
— Роби, эй, Роби! Ура!..
Суопис, занятый своим соседом профессором, не замечал ни ее театральных взмахов, ни ликующей улыбки. Но Вероника все равно продолжала издавать радостные вопли. Махала уже обеими руками и улыбалась так отчаянно, с истерическим надрывом, что казалось, все ее тело станет одной дикой улыбкой, вопиющей о безграничном счастье. И меньше всего она заботилась о том, видит ли ее адресат всей этой бравады, — спектакль-то игрался для другого...
— Много знакомых, — сказала она, повернувшись к Станейке; чувствовала, что тот украдкой наблюдает за ней.
— Следуйте за мной; побуду вместо ледокола, пока не выплывем в открытые воды, — предложил Ста-нейка.
— Охотно, профессор. — Она послала благодарную улыбку. — Пожалуйста, ведите, если торопитесь.
— Я-то? В праздники никогда и никуда не спешу. В такие дни разрешаю себе поступать как заблагорассудится, потакаю своим слабостям... Так сказать, расслабляюсь.
— Правда? Ну и ну! Ведь это точь-в-точь мое... Мы копируем друг у друга привычки, уважаемый доктор наук!
— Я думал, вы хотите встретиться со своим мужем. Сегодня многие позвали на обед гостей или сами идут в гости.
— Мы с Роби — люди коллектива: вечером пойдем на праздничный ужин: он в институт, а я в школу. Наконец, будь это даже не так, я не из тех женщин, профессор, которые неусыпно стерегут своих мужей. И от мужа не требую, чтоб ходил, держась за мой подол. Нельзя надоедать друг другу. Иначе в семье заведется рак.
— Наверно, это разумно, — нетвердо признал Ви-таутас Станейка, когда они выбрались из толпы.
— Убеждена! — сказала Вероника, смягчив свое безапелляционное заявление широкой улыбкой. — Вот, скажем, сейчас: у меня два свободных часа. Отыщу спокойный уголок в кафе и выпью чашечку кофе. Другая обстановка, иные лица. Отдых! И мой Суопис, конечно, поступит так же. А вечером оба встретимся, обновившись, если можно так выразиться, как говорит один известный наш редактор. Различные впечатления, порожденные ими свежие мысли. Обоюдное взаимное дополнение. Кроме того, такая разлука вызывает у мужа и жены взаимное влечение и помогает раскрыть те прелестные стороны внутреннего мира человека, которых мы бы и не разглядели, не отдаляясь изредка друг от друга.
Станейка с любопытством посмотрел на Веронику, но не сказал ни слова. Он глядел теперь поверх ее головы, — наверное, на колонны демонстрантов, плывущие навстречу. А может, на празднично убранные фасады домов, на набитые зеваками балконы, где то и дело мелькали вспышки фотоаппаратов и тоненько жужжали кинокамеры. И ей показалось, что это его молчание (и слишком уж сосредоточенное выражение лица) нельзя растолковать иначе, как удивление, а может, восхищение ее интеллектом, смешанное, конечно, с ревностью к Суопису.
— Вам куда? — спросила она, блеснув мелкими зубками.
— Да все равно. Я приглашен на обед, но он будет только в шесть. Если вы не против, я охотно бы с вами неплотно позавтракал...
— Бесподобно! Я тоже проголодалась.
Они двинулись к ближайшему ресторану, который, как и большинство заведений этого типа в Вильнюсе,
был закрыт («Едим не когда хочется и что хочется, а в установленное время и чего дают»), но внизу работала столовая, где в придачу к комплексному обеду, обладая знакомствами или представительной внешностью, можно было выклянчить чашку остывшего кофе и рюмочку коньяка.
Они так и поступили. Правда, благодаря усилиям одной Вероники,—Станейка признался, что в таких заведениях у него нет связей: не популярен, мол, некогда с приятелями за рюмочкой сиживать.
— Некогда... Понимаю: работа, работа и еще раз работа, — сказала Вероника, усмотрев в его ответе легкий упрек себе. — Мы, простые смертные, таких людей называем мучениками науки. Но справедливо ли это? Можно только позавидовать человеку, который жертвует личной жизнью, своим счастьем ради общества и все-таки способен чувствовать себя счастливым.
— Я ничем не жертвую, товарищ Суопене. Просто работаю и живу. Работа — это моя жизнь, мое счастье. Вот и все.
Она глянула на него исподлобья, не поверив в искренность сказанного. Сейчас, когда они сидели лицом к лицу, едва не касаясь под столом коленями, как это бывало в годы их любви, он выглядел совсем иначе, чем при случайных встречах на улице. Зачесанные вверх волосы сильно поседели, и лоб стал еще выше, однако лицо по-юношески свежо, живые глаза жарко излучают избыток сил. На столе его руки. Белые, с тонкими холеными пальцами, которые когда-то с такой страстью ласкали ее, Веронику. Неужели эти восемь лет всего лишь сон?
— Вы мало изменились, товарищ Станейка. Не похоже, чтоб вам дорого обошлись профессура и степень доктора филологических наук.
— Видно, отношусь к тем людям, которые покрываются морщинами изнутри.—Витаутас Станейка улыбнулся.— Время не может не оставить следов... Вероника. Извините, что я по имени... Как-то... в такой ситуации... естественней... Если позволите...
— Да какой может быть разговор, товарищ Станейка !
— Витаутас...
— Витаутас.
— Да... На комплимент должен бы ответить комплиментом, Вероника, но это и пошло, и не по-джентльменски, можно ли найти комплимент, достойный женщины в самом расцвете красоты?
— Вы такой же озорник, каким были, Витас, — легкомысленно рассмеялась Вероника. — Не скупились на красивые слова, чтоб приручить сердце неопытной женщины.
— Приручить? — Станейка помрачнел. Минутку молча барабанил пальцами по столу, кусал губы.— Почему приручить? Я и тогда вам говорил, и сейчас говорю лишь то, что думаю, что мне подсказывают рассудок и чувства. Нет, я не донжуан, Вероника, это доказал всей своей жизнью. А если и потерял тогда голову... Что ж, никто не застрахован от любви, с каждым может случиться такое несчастье.
— Несчастье! Любовь — несчастье! Что я слышу! Вы создаете новые теории, профессор! — Вероника была возмущена.
— Я говорю о несчастной любви, товарищ Суопене. Не о той, настоящей, когда оба любят друг друга до последнего вздоха. Встретить в жизни такую любовь — бескорыстную, жертвенную — действительно огромное счастье, но это, увы, только мечта, недаром же про нее написано столько книг и создано произведений искусства. Я имел в виду наиболее распространенную разновидность любви, то обманчивое и затяжное душевное состояние, когда человек под напором стихийных страстей слепнет, теряет рассудок, а потом, очнувшись, с ужасом видит, что все, принятое им за наивысшее благо, лишь жестокая ложь. В сердце остаются унылая пустота, презрение к самому себе, и больше ничего. Правда, еще горсточка воспоминаний, которые ворошишь, как пепел давно погасшего очага, зная, что с каждым днем его остается все меньше и меньше, но ветер времени не успеет развеять все до часа твоей смерти.
— Воспоминаний? — прошептала Вероника, заметив, что ресницы Станейки трепещут, и чувствуя такую же предательскую дрожь своих век. — Вы еще помните... кое-что, Витаутас?
— Я вас любил, Вероника. А у любви долгая память.
— Любили?..— Подняв рюмку с коньяком, она несколько мгновений смотрела на него из-под прищуренных ресниц. Иронически улыбаясь, чувствуя, как грудь согревает мстительная радость.—А я... не знаю... О себе этого сказать, пожалуй, и не смогла бы. Думаю, вы были правы, когда говорили, что вы не из тех мужчин, с которыми я могу быть счастлива.
— Вот видите, — сказал он грустно, потирая ладонями порозовевшие от коньяка щеки.—И вы кое-что помните...
— Только эти ваши слова, там, в лесу Панеряй. А все прочее — пустота. Кажется, будто между нами никогда и не было ничего. Кивнули друг другу, как двое шапочных знакомых, столкнувшись на улице, и все. Конечно, в первые дни...— поправилась Вероника, увидев на лице Станейки подозрительную усмешку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49