Варужан чувствовал, что невольно оттягивает этот момент. Камни не растут, а вот он вырос. Вырос в теплице всеобщей нежности и любви. Дед, бабушка и в особенности мать относились к нему с удвоенной, утроенной, нежностью, и было в этом что-то нездоровое. Дед исполнял любой его каприз, бабушка все ему прощала, мать и забыла
думать о себе, только о нем, о любимом: что поел, что надел, когда домой возвратился? Пока был маленький, все это ему нравилось, а со временем стало в тягость, вызывало раздражение. Отсутствие отца было раной, которая не затягивалась, не становилась шрамом. А мальчишке нужны были и оплеухи, и чтобы за уши его драли. Он с завистью слушал приятелей, жаловавшихся в школе на отцовскую строгость и грубость.
Кофе оказался хороший, Варужан решил выпить еще чашечку. Девушка-официантка посмотрела на его пепельницу, полную окурков, и кротко спросила: «А поесть?..»—«Кофе,— повторил он, не взглянув на девушку,— и минеральной воды, если можно»,— во рту горчило.
Юность его взбунтовалась против заласканности, но взрослые проникнуть в его душу не сумели, и проявления их любви сделались еще более явными. Говорят, хорошие писатели выходят из тех, кто в детстве вел психологический бой со старшими, потому что тогда уже они зорко наблюдали за окружающими, анализировали человеческие слова и поступки... А Варужану чего не хватало?
У сидевшего за соседним, столиком человека было странно удлиненное лицо. Обратил внимание, что руки-ноги у него тоже непропорционально длинные. Но человек, а искаженное телевизионное его изображение. Интересно, сзади у него нет пуговицы-кнопки, чтобы подкрутить, настроить, улучшить изображение? Улыбнулся себе под нос. Интересно, а что этот человек думает сейчас о нем, о Варужане Ширакяне? Он ведь пьёт свой кофе, но все время на Варужана поглядывает. Сэм Ширак напомнил Варужану в тот день его вопрос, заданный в Нью-Йорке: если бы вдруг началась война, ты бы бросил бомбу на Ереван?.. «Какой ты задал злой, безжалостный вопрос, Варужан. Неужели и эти муки должен увидеть армянин?» Но почему все же брат не крикнул, что никогда этого не сделает, лучше покончит с собой? «В моей груди два сердца,— попытался он объяснить все поделикат-нее,— американца и армянина. И оба эти сердца бьются в унисон».
Надо все же заказать кое-какой еды, из гостиницы Варужану хотелось уйти незаметно. Если Манукян узнает, что он здесь, тут же даст знать Андранику Симоняну, а уж тот... Заказал хлеб, сыр, колбасу, маслины и бутылку пива.
Если бы Егинэ не уехала... Вспомнил ее опустелый дом. Последнее кресло уволокла тикин Седа, и пустота сделалась абсолютной. Если бы Егинэ не уехала. Она надела бы передник, побежала на кухню, вернулась бы с полным подносом, а потом наизусть бы читала куски его прозы, беседовали бы, грустили, радовались...
— Я вам еще жареного мяса принесла...
Варужан поднял голову, перед ним стояла официантка лет двадцати — двадцати двух. На какое-то мгновение она напомнила ему Сюзи. — Хорошо, барышня...
И чуть не фыркнул, вспомнив: «Не такая уж я и барышня, Сэм...» Сюзи, Сюзи... Кого она предупреждала? Арама?..
Ту пару он заметил сразу, как только вошел в кафе: пожилой, можно даже сказать, старый мужчина и молодая — лет двадцати пяти — женщина. Они сидели в углу, друг против друга, за круглым столиком,
стоявшим у окна. Перед женщиной стоял высокий бокал с чем-то желтым, видимо с апельсиновым или абрикосовым соком. Мужчина пил красное вино. Видимо, отец с дочкой. Причем наверняка не местные. В ожидании своего кофе Варужан внимательно за ними наблюдал. Девушка будто сошла с картины Модильяни: удлиненное бледное лицо, пшеничные волосы, небрежно стекающие на плечи, грустные, без блеска глаза. В лице девушки, в ее фигуре, казалось, не было линий — только игра красок, столкновение света и тени. Старик, напротив, был грубоват, точь-в-точь из едоков картофеля Ван-Гога. Пальцы его — пальцы кузнеца или каменотеса, приобретшие желтоватый оттенок от долгого курения. Такие разные отец и дочь? Заметил, что друг с другом они не разговаривают, друг на друга не смотрят. Подумалось: наверно, они и не чувствуют присутствия друг друга. Мужчина усталым, невыразительным взглядом смотрел в одну точку и глоток за глотком пил вино. Женщина больше курила и лишь изредка приближала бокал к губам, как будто всего лишь пробовала сок на вкус. Варужану почудилось, что сидят они не за круглым столиком, а по разные стороны земного шара, между ними океаны, горы, долины. А вот за их столик сел третий — мужчина средних лет. Он подошел к ним с чашкой дымящегося кофе и, не успев сесть, тут же принялся жадно глотать горький темный напиток. Обожжется, подумал Варужан. Он что-то сказал женщине, она улыбнулась, и в одно мгновение лицо ее преобразилось. Казалось, она наклонилась над огнем и от жара кожа зарделась. Нашли общий язык, подумал Варужан, и сейчас выйдут под руку, спустятся к ущелью. Молодец, товарищ, ты не только кофе пьешь с пылу с жару...
Мужчина в самом деле поднялся, сейчас, немного поломавшись, и женщина поднимется — пошлая, банальная, скучная история... Женщина сидела в прежней позе, и лицо ее приняло прежнее непроницаемо-равнодушное выражение. Мужчина, склонившись к ней, что-то сказал, она протянула ему пачку сигарет, он с осторожностью взял одну сигарету, сунул в рот, не зажигая, и удалился столь же быстро, как и появился. Нет, на свидание это не похоже, Варужан...
Как хорошо бабушка пела. Надо было взять у Сэма пленку, переписать... И вновь, как и несколько дней назад, с печалью подумал о том, что бабушка скоро уйдет. Однажды полушутя-полусерьезно он спросил: «Бабушка, бог есть?» Она обиделась: «Что тебе сказать, Варужан? Я ни разу его не видала, как он в фаэтоне по небу едет, но, чуть что, за подол его цепляюсь...» Дурацкий он задал тогда вопрос. Потом льстиво спросил: «Кого из внуков ты больше всего любишь?» Думал, она его назовет. Но бабушка долго глядела на него — большого непонятливого глупыша: «Неужто в любви есть больше-меньше?.. Дети что — рис, чтоб перебирать?» Бабушка-бабуля... Ключи от дома в Карсе Араму передала. А если бы в свое время она их отдала ему, стал бы он в Карсе искать дом деда? Вряд ли... Ведь Карс для него тогда был всего лишь утраченной картой, а не страной-камнем-землей-рекой. Хотя он и пережил две тяжелые ночи в этом таком близком и таком далеком городе... «Боль твоя, Родина,— из огня сорочка...» На нем этой сорочки не было. Вспомнил добавленную Артуро строку: «Любовь моя, Родина,—
из огня сорочка...» Но неужели это только любовь и боль Родины? Каждая любовь и каждая боль — огненная сорочка: тайно печет, жжет тебе нутро, а никто не должен видеть, что ты сгораешь. От боли или любви стисни зубы и молчи, даже улыбайся, потому что снять и выбросить этот огненный шелк означает не жить больше. Любовь Егинэ — огненная сорочка, боль Сюзи — огненная сорочка, дядино упорство и борьба — огненная сорочка, а жизнь бабушки вся, целиком в огненной сорочке прожита. Сейчас Варужану стало ясно, что и дед огненную сорочку носил, и на Араме она... «Что мне тут делать?» — разве этот простенький вопрос отца не огненная сорочка? Ни снять ее не в силах, ни жить с этим огненным вопросом на языке... Есть любовь — жжет, есть боль— жжет. А если нет этого жжения, нет и тебя...
Женщина, сидевшая за круглым столиком, допила наконец свой то ли апельсиновый, то ли абрикосовый сок, положила пачку сигарет в карман пальто, потом достала из сумочки зеркальце, стала прихорашиваться, легким движением поправлять, приглаживать пшеничные волосы. Потом медленно встала и направилась к двери. Старик же, тоже уже выпивший свое вино, сейчас лениво перебирал четки из черного янтаря и, только когда женщина поднялась, взглянул ей в лицо— может, только сейчас и заметил, что кто-то еще сидел за его столом. Сейчас женщина выйдет, шаги ее заскрипят на морозной улице, а потом она истает, растворится, исчезнет в пространстве. Кто она? Что ее заботит? Какая боль или любовь? Этого Варужан Ширакян не узнает никогда.
Жареное мясо, принесенное официанткой, так и осталось нетронутым на тарелке, Варужан съел только кусок хлеба с сыром и несколько маслинок.
Он потерял Егинэ... А разве находил ее? С горечью подумал о том, что она, видимо, единственная женщина, любившая его по-настоящему, ничего не требуя взамен,— любила, и все...
«Почему ты не полюбил Егинэ? — спросила в тот день Сюзи.— Ведь ты сам говорил: я люблю тех, кто любит меня».— «Для Егинэ, Сюзи, я просто писатель, она любит мои книги, хотя не знаю, стоят ли они того».— «Возможно, возможно, я ошибаюсь».— «Чтобы любить, нужно знать человека»— «В таком случае,— Сюзи чуть-чуть поколебалась, говорить или нет, и все-таки сказала,— как же ты, зная себя, можешь себя любить?» Жестокая девчонка Сюзи, откуда такой холодный металл в таком хрупком создании?..
Встал, положил на стол деньги, решил пойти мимо дома Егинэ, может быть, даже заглянуть в библиотеку.
На улице появились люди. Светило солнце, и шел снег. Варужан направился к дому Егинэ. Удобно — и библиотека на той же улице.
В библиотеку заходить не стал. Что он мог сказать, придя туда? На стуле Егинэ сидит та самая девушка — она бы удивилась, что-то заподозрила. Заглянул в окно, читальный зал был полон народу,— возможно, опять там проходил литературный диспут. А что еще зимой делать?..
Вот и дом Егинэ. Взглянул, прошел мимо. Вдруг бы показалась
тикин Седа: «Ну что муж с женой решили? Покупаете?» Нет, к счастью, не показалась.
Навстречу шел человек — в нем Варужан сразу узнал деверя Егинэ, даже имя его пришло на память: Сурен. Больше всего на свете Варужану не хотелось встретить в этом городишке именно его. Может, перейти на противоположный тротуар?.. Но Сурен смотрел на него в упор, конечно же узнал его, они продолжали двигаться навстречу друг другу и одновременно — будто по чьему-то приказу — остановились. Ожидается поединок, подумал Варужан, но перед тем, как скрестить шпаги, следует посмотреть в глаза друг другу.
— Здравствуй,— буркнул Варужан.
— Опять ты? Нет, что ли, от тебя спасения?
— Куда уехала Егинэ? Ты знаешь? Человек посмотрел на него жалким взглядом:
— Если бы я знал...
— Похолодало...— А это к чему? — Оставаться тут больше не стоит...
— Наша погода,— усмехнулся мужчина.— Другой у нас нет, и мы не жалуемся...— Посмотрел на пустую улицу, потом смерил взглядом Варужана с головы до ног.— Подходящий денек, чтоб с тобой потолковать по-другому, но... я слово дал Егинэ.— И вздохнул: — Господи, ежели бы не это слово...
Это был тот самый человек и вместе с тем совершенно другой, надломленный, лопнула в нем какая-то внутренняя пружина. Та же широкополая шляпа, насаженная на самые брови, та же небритость, а человек другой. Простые души не выдерживают боли, ломаются, подумал Варужан. Не гнутся, а именно сразу, сразу ломаются. Пошли рядом.
— Сегодня я тут последний день.
— День твоего приезда должен бы быть последним.
— Так уж вышло,— бессмысленно улыбнулся Варужан. Прошли мимо кафе.
— Давай выпьем по стакану вина,— предложил Варужан. Мужчина чуть оттянул с бровей дурацкую шляпу и придирчиво на него посмотрел:
— С тобой?..
— Мы сядем за разные столы.
И что-то жесткое вдруг разом в обоих растаяло, и они впервые посмотрели друг на друга мягко, примиренно. Наверно, дошло до них наконец, что, несмотря на ненависть, что-то их да объединяет, а именно — Егинэ. И им не хочется расставаться, потому что тогда они расстанутся... с Егинэ.
Заказали по стакану вина. Варужан попробовал — странное, на вкус, пить сразу расхотелось, но и разговаривать у него не было желания, значит, нужно выпить. Сурен опорожнил свой стакан с ходу.
— Ты до сих пор не женат? Почему?
— Пора было жениться, но Арцруна не стало... Отложил, тем более что ни к одной девушке у меня душа не лежала. Куда им всем до Егинэ... Так и остался.
Наверно, он любит Егинэ, пронзила вдруг Варужана догадка, однако это показалось ему невозможным, абсурдным. Опять взглянул в его потемневшие глаза — да-да, ты не ошибся, он ее любит, потому и не женится, потому и старается убрать тебя с дороги. Любит, но, простая душа, страдать не умеет, сломался сразу. И до того сделалось жалко его...
По второму стакану пить им не хотелось. «Мне ехать»,— сказал Варужан. Встали, простились у дверей кафе. Пожатие руки было холодным, почти враждебным. Вдруг из-за поворота вышла бы Егинэ и увидела их рядом, вот бы изумилась...
Дошел до гостиницы и быстро, почти бегом поднялся к себе в номер. Запихать барахло в чемодан было делом нескольких минут. С письменного стола собрал книги, бумаги. Пачка чистой бумаги, которую он с собой привез, стала тоньше всего листов на пятнадцать. Уложил бумагу в портфель, а потом вновь вынул, положил на стол — вдруг пригодится тому, кто поселится тут после него... Взял в руки, полистал тетрадь Егинэ...
Когда все уже было уложено и можно было спускаться вниз, он вдруг ощутил непривычную слабость в мышцах, ноги были как из теста. Сел в кресло, вобрал голову в ладони. И гостиничный номер вдруг наполнился голосами, лицами, радостью, сомнениями. Мозг Варужана устал от размышлений, рука потянулась к телефону — надо хоть попрощаться с Андраником. «Варужан? — Андраник с ходу на него набросился.— Слушай, какое потрясающее письмо написал ты Теруняну! Неделю уже ты у нас притча во языцех». Варужан сказал, что ездил в Ереван на бабушкин юбилей, а теперь вот уезжает окончательно! «За все спасибо тебе, Андраник. А ты меня за все прости».— «Два дня назад Терунян пошел, разыскал твою жительницу подвала. Один пошел. Вчера со мной очень кисло разговаривал. Потом говорит: даю тебе неделю, чтоб эту женщину переселить из ее склепа... Что ты ему за письмо такое написал? Говорит: я это письмо на двадцать талантливых рассказов не променяю. Он волновался, даже сигарету выкурил. Вот и польза от тебя — бедный мой секретарь три месяца как курить бросил...» Варужан улыбнулся — на душе сделалось тепло, приятно... «Передай Теруняну — я рад, что ошибся: честно говоря, подозревал, что он, не читая, направит письмо, скажем, тебе». Андраник засмеялся: «Стало быть, на старого друга ты уже и не надеялся, так?..»— «Я ведь видел подписанные тобою бумаги. Очень за тебя огорчился».— «Тебе что? — вздохнул Андраник.— Пришел, увидел, впечатлился, а ручка всегда под рукой. А ты знаешь, сколько народу в городе нуждается в человеческом жилье?..»— «Пятнадцать лет можно водить человека за нос? Город маленький, сходил бы сам, посмотрел, как она живет. А что такого? Заодно и впечатлился бы. Или пока нет установок впечатляться?..» Андраник долго молчал, потом сказал: «Через час приду к тебе, сейчас у меня совещание...» — «Через час я уже доеду до Ехекнадзора. Ладно, Андраник, неважно — в Ереване повидаемся. Прости за все»,— и сразу по,сле этих слов положил трубку.
Гостиничный номер все еще был полон голосов.
Песня бабушки, крик души Тиграна Ваганяна, звонкий голос Сирарпи, то веселый, то грустный, голоса обеих Сюзи, Арама, Сэма, двоюродного братика из Самарканда Коли Ваганова, живущего в Байресе, за тридевять земель, Артуро и Егинэ... Без конца Егинэ... Беги, приказал Варужан себе, беги, ты этого не выдержишь. К тому же вдруг Андраник возьмет отложит свое важное совещание и явится... До Еревана путь долгий, голоса все равно с тобой поедут, да и вообще теперь они с тобою будут всегда, потому что и любовь, и боль — огненная сорочка...
— Гони,-— сказал Варужан водителю.—- Нигде останавливаться не будем.
— А я разве не того же хочу? — обрадовался, а может, чуть-чуть обиделся водитель.
Что делал бедный парень весь этот день, Варужан так и не спросил.
И все же у развилины, ведущей к селу Сюзи, велел водителю на минутку остановиться. Вышел из машины, походил несколько минут на снегу.
— Вы что, себя плохо чувствуете? — спросил водитель. Варужан не ответил и вообще за всю дорогу не произнес больше ни. слова. «Вместо меня он сам обиделся»,— мысленно пробурчал водитель.
Итак, Варужан Ширакян, срок твоей ссылки закончился. Но ты не возвращаешься. Куда возвращаться? В себя? Не помнишь, кто тебе сказал: ты не свободен даже в момент бурной любви, душа твоя — бутылка, из которой не выпущен джинн? Вытащи пробку, Варужан... Тебе хотелось иметь собственный Хорвира? Ты его получил. Теперь пора из Хорвира вылезать на свет божий. Вылезешь, потому что... потому что наверху — пустые стулья бабушкиного юбилея.
Сейчас отправишься домой — Мари знает, что ты приедешь, и ждет тебя. Сядете за стол, давно рядышком не сидели, ты будешь больше молчать, Мари говорить, и со стороны покажется, что за ужином сидят супруги, живущие мирно и дружно. Потом ты скажешь, что устал, откинешься в кресле, да так и задремлешь, а тетрадь Егинэ забудешь на письменном столе. Ты будешь спать, а Мари будет выходить, заходить и вдруг заметит тетрадь, прочтет, расплачется, а когда ты проснешься, чтобы перейти из кресла на кровать, не вытерпит, скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60