— Мы уж четырнадцать лет в этих краях работаем: я, мой брат и
мой сын. Тутошний хозяин, магометанин, нас вроде бы очень любил. По сей день от нас он только радение видел. А потом все пошло вверх дном. Прибегают трое моих родичей, все в крови, просят: «Абраам,— меня так зовут,— Абраам, спаси, нас мусульмане режут, в городе армян уже не осталось». В хлеву спрятались. А у меня самого в доме жена оставалась и двое маленьких дочек. Я бегом домой. Лучше б ноги мои отсохли. Что вижу? Двери настежь. За порогом в луже крови мертвые лежат и жена, и дочки. Я — вон из дому. А тут еще страшнее. Гляжу, наш эфенди сына моего ножом убивает. Сын о пощаде просит, молит, а тот все бьет и бьет его ножом. Я за руку эфенди схватил, он прекратил удары, но мальчик мой после того только три часа и жил — помер. Остались мы вдвоем с братом, оба уж не в себе. Той же ночью приходят восемнадцать мусульман и требуют: «Магометанство, принимайте, не то прикончим». Так мы невольно и сделались подложными мусульманами. На нашего эфенди еще шесть армян работают, и они магометанство приняли. Обрезание нам сделали. Каждый день теперь к нам их священник ходит, учит своим молитвам. Уж притерпелись...
— А что, здешний хозяин враждебно к сыну твоему относился?
— Да нет. Сын мой ему верой-правдой служил.
— А кто убил твою жену и дочек?
— Не знаю.
...Христианские кварталы и базар Тигранакерта были разрушены, сожжены дотла. Я разыскал нескольких знакомых армян, порасспра-шивал о событиях. Возглавляли эти бесчинства местные власти и офицеры. Одного слова наместника Эниса-паши было достаточно, чтобы подняло голову мусульманство.
Знаменитым своей жестокостью преступником был черкес Азимет-паша. Заручившись согласием Эниса-паши, он спалил все армянские дома и магазины, злодеяния его пером не описать.
Еще страшнее беды обрушились на окрестности Тигранакерта, на села. Убили тысячи людей, жгли и рушили все дома подряд. Ни у одного армянина не осталось крыши над головой, не осталось ни одеяла, чтоб закутаться, ни куска хлеба, чтоб голод утолить.
Но хорошие люди везде есть. Начальник войсковой части Мунир-паша изо всех сил старался прекратить убийства и разбой, но что он один мог сделать? Я с ним встретился. Прямодушный, совестливый был человек. Его добрые отношения с наместником палачей раздражали. В конце концов, по наущению тех, его и звания лишили, и арестовали в назидание прочим.
Как я уже говорил, многие мусульмане, грабившие армян, не только награбленное, но. и свое добро потеряли. Я только об одном случае расскажу.
Тысяцкий Сапит-бей явился в Тигранакерт чуть ли не голый, с пустым карманом. И я глазам своим не поверил, когда в его дом явился. Все двенадцать комнат в персидских коврах, на окнах шелковые златотканые шторы. Утварь из чистого серебра. Жена и дочь в бриллиантах: и на голове, и на шее, и на руках. Если бы он и тысячу динаров в месяц получал, все равно не то что за семь месяцев, а и за семь лет такого богатства бы не скопил. Это добро было им награблено у армян.
Уже на другой день сидим мы с ним в комнате. Заходит курд. На пальце у него кольцо.
— Продаю,— говорит,— за два золотых.
Сапит-бей взял кольцо в руки, посмотрел и, повернувшись ко мне, сказал:
— Купите вы, если желаете.
Теперь я стал разглядывать кольцо, поднес его к окну — очень крупный изумруд. Говорю:
— В самом деле великолепный изумруд, но имеет кольцо один изъян.
Сапит-бей подошел, посмотрел внимательно:
— А я никакого изъяна не вижу.
— Погляди получше. Тут целых два изъяна: первый — кровь, второй — две слезинки. Боюсь, что тот, кому это кольцо достанется, раком заболеет.
Сапит-бей рассердился и вернул кольцо. Но стоило курду выйти, тут же за ним вышел. Не сомневаюсь, что купил то кольцо.Не прошло и года после того случая, узнаю, что Сапит-бея лишили должности и в тюрьму упрятали. Дальше — больше: в тюрьме он заболел и умер, а жена его вышла замуж за молодого заптия, который до того был у них в услужении. Но и это еще не все. Заптие все имущество в деньги превратил и однажды ночью с этими деньгами удрал. Жена оказалась без копейки, тяжело заболела и умерла в городской больнице. Осталась от Сапит-бея одна-единственная дочь. Не имея средств к существованию, она попала в публичный дом. Вот какой конец имеет богатство, добытое подлостью и преступлениями. Вот как возникает рак, когда на пальце твоем кровавое кольцо. Таких примеров я много и видел, и слышал.
В Тигранакерте народу в моем караване прибавилось. К нам Присоединились семьдесят четыре армянина. Ни у кого и пяти сантимов не было, потому несчастные пустились в путь пешком. У меня, к счастью, деньги были, я смог стариков и больных обеспечить мулами и всех кормил. За три дня добрались мы от Тигранакерта до города Севе-рек. Тут нас приютил Осман-ага, один из самых крупных здешних богатеев. Был он честолюбив, кровожаден, жесток. Он с гордостью рассказывал, как уничтожил в Северике всех без исключения армян и трупами набил рвы. В логове этого кровопийцы мы с ужасом провели ту ночь. В налитых кровью глазах Османа-аги прочитывались его зверства и его подлость.
Еще и не рассвело, а мы уже пустились в путь. Хотели было направиться в Урфу, но узнали, что там резня была еще страшнее той, что мы видели. С одной стороны мусульмане церковь свинцовым дождем поливали, с другой стороны керосином облили и сожгли заживо более тысячи мужчин, женщин, детей, которые надеялись в церкви спастись.
Мы отказались от мысли двигаться в Урфу и направились прямо в Пирефик.Некоторые мусульмане Пирефика с издевкой меня спрашивали: — На свете еще остались христиане? Я не мог ничего ответить этим невежественным скотам. Нервы у меня натянулись, язык отнялся».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Варужан решил ехать в Ереван на такси. Ведь бабушкин юбилей приближается, он и забыл. Дорога опускалась, поднималась, извивалась, петляла по ущелью Вайоц. Варужан любовался природой, поражаясь тому, что она ежегодно себя повторяет и ежегодно другая. Ущелье было наполнено безмолвием, красками, оно отвлекало человека от времени, забот, суеты, пустяков. Ехать в Ереван Варужану не хотелось, но, во-первых, его вызвал дядя, и, во-вторых, ведь не гость же он, чтобы появиться лишь в день торжества. «Ты мой старший сын,— часто говаривала бабушка.— Вместо отца своего, которого тут нет». А вдруг и отец приедет? Может, юбилей родной матери выведет-таки его из состояния неподвижности? Расставаясь с Варужаном в аэропорту, отец горько вздохнул: «Теперь что уж приезжать — раньше надо было, сынок. А теперь, боюсь, сердце не выдержит». Ой, как по нему бабушка истосковалась. Говорит: погляжу на свое дитя, а там хоть сразу богу душу отдам. А дитяти-то нынче шестьдесят два годочка.
Взглянул на спидометр, в котором скакали цифры, показывая оставленные позади километры.
— Сколько твоя машина прошла, варпет1?
Водитель посмотрел на спидометр, что-то мысленно прибавил-отнял и сказал:
— Пятьдесят тысяч восемьсот. Плюс восемьсот тринадцать. И это за три с половиной года.
Варужану Ширакяну вдруг почудилось, что спидометр отщелкивает километры его жизни. Господи, да неужели позади лежит уже такой путь? А сколько километров предстоит еще ему одолеть? Спидометр показывает только прошлое.
Первая встреча отца и сына была театром абсурда. Отец ушел на фронт, когда Варужану был год, то есть помнить отца он не мог. Потом долгие годы отца считали без вести пропавшим, и мать примирила сына с мыслью, что отца у него нет. Один он такой, что ли? В классе сплошь безотцовщина... На стене висел портрет отца. Там ему было двадцать лет. Разве ж двадцатилетние отцы бывают?.. И вдруг из облезлого кресла поднимается и идет тебе навстречу дряблый старик... тот самый, двадцатилетний, с портрета... Плачет... Рядом жена (стало быть, мачеха), протягивает ему валидол: «Прими, Арман, успокойся...» А по комнате туда-сюда ходит Сенекерим, то есть Сэм Ширак, американский братец Варужана. Американской же сестрицы Сюзи дома не оказалось.
Уехала в горы, сказали, на уик-энд, на днях вернется. «Как ты жил, мой мальчик?» Скорее, подобный вопрос Варужан должен бы задать: «Как ты жил, папа?» Не задал — и так все было видно. Говорил отец на несусветной смеси наречий: гюмрийском, ереванском, западноармян-ском, то и дело вставляя американские словечки. И в этом словарном месиве заключалась вся его судьба. Это не было армянским языком, а было языком новым, языком человека, оторвавшегося от своих корней. «Что будешь пить, брат? — спросил американец Сэм Ширак.— Армянского коньяка, уж прости, у нас нет. Виски, джин, водку, может быть, пиво?..» — «Виски. Без содовой. Со льдом. А коньяк я сейчас достану из чемодана».— «О, браво, брат! Чистое виски? Да, говорят, ваши армяне пить умеют».— «Достань коньяк, сынок,— сказал отец.- Рюмочку чего-нибудь я выпить должен, пусть духом Родины пахнёт». О, уж эта Родина армян! Сам Родину покидает, но Родина его не покидает — живет в нем, как жемчужина в раковине, как шелковичный червь в коконе, как неисполненный обет. Выпили — Варужан залпом виски, отец коньяк. «О, браво! — восхитилась его американская мамаша.— И тебе браво, Арман. Надеюсь, коньяк Родины тебе не принесет вреда». Арман, то есть Арменак, его отец, в этот момент, именно в этот момент и только в этот момент, стал вдруг двадцатилетним.
— Что ты все молчишь? — сказал водитель.— Расскажи что-нибудь, а то вдруг еще засну.
— Если ты уснешь, мы оба уснем навеки.
— Как тебе наши края?
— Да у меня тут еще дела, так что скоро вернусь. — А! Значит, серьезно болен.
— Неизлечимо.
— С чего бы? Молодой по виду.
— Когда в зеркало смотрюсь, мне тоже кажется, что молодой.
— Может, ты много ешь соленого, острого, горького?
— Да, кормят, варпет.
— Жена?.. Извини, конечно.
— Если б только жена... Это была беседа двух глухих.
— Зарабатываешь неплохо, варпет?
— Не жалуюсь. К тому же получаю пенсию неизвестного солдата.
— Как то есть?
— Пенсию-то я получаю, а вот был или не был солдатом, не известно. Я совсем желторотый был — пока до фронта добрались, война кончилась.
Засмеялись.
— Я с мэром вашего города познакомился.
— С Полководцем Андраником, что ли?
Так вот куда за Андраником прозвище потянулось! И еще водитель добавил:
— Все, что ты видел по ту сторону ущелья, им сделано. С виду грубый человек, но сердце у него мягкое. Я его два года возил. Однажды сел в машину, гляжу — глаза вытирает. И платка носового у него нет, я ему свой дал. В одной семье был — заявление проверял по жилищным условиям. А там одиннадцать душ в полутора комнатах. Говорит: как я эту ночь буду спать в своей трехкомнатной квартире?
— Потом, наверно, привык. Вряд ли и сейчас плачет.
— А он не меняется. Каков был, таков и есть. Ты его не знаешь.
— Откуда мне его знать? Просто однажды по делу просидел в его приемной три часа, а секретарша его еще тот сухарь...
— Венера?.. Да, старые девы всегда не мед... А председатель и других поедом ест, и себя самого.
— А что ж ты у него мало работал?
— Уволил. Однажды был я выпивший, он запах учуял. Остановил я машину, отобрал он у меня ключи и говорит: ну а теперь пошли пить. В свою квартиру привел, ту самую трехкомнатную. Хорошо мы с ним выпили-закусили. Обижаться на него нельзя. Разве на ребенка обижаются?
Да, это Андраник, все тот же, тот же...
— А говорят, должность портит человека.
— Если человек испорченный, портит. Как мой спидометр километры показывает, так должность показывает, испорчен ли человек и насколько.— И вдруг насторожился: — Наш этот разговор на допрос походит. Ты случайно не из верхов?
— Не бойся, я обыкновенный архитектор. Просто надо же о чем-то говорить, дорога-то длинная.
— Возвращайся, Полководцу скажу, соберемся у меня дома. Дочка у меня учительница физики. Понял? Не физкультуры — физики!
— Я тебя разыщу. А почему ты своего председателя называешь
Полководцем Андраником?
— От любви. И потом, он вроде на того похож очень. Это верно?
— Жаль, я видел его всего раз. А настоящего Андраника ни разу. Фотоснимок с человеком трудно сравнивать...
Варужан первым делом пошел в редакцию. Его не ждали, переполошились. Заместитель попытался прикрыть свое замешательство шуткой: «Наш бывший редактор носил бороду». Варужан смерил его холодным взглядом: «Мой бывший заместитель был более остроумным». Поинтересовался делами. Обошлось без чрезвычайных происшествий. Сентябрьский номер вот-вот выйдет, октябрьский готов, материалы ноябрьского засылаются в типографию. Секретарша передала ему несколько личных писем, сказала, кто звонил. Ни письма, ни звонки не содержали ничего из ряда вон выходящего.
Выйдя из редакции, Варужан медленно пошел по улице Теряна. Только б знакомых не встретить. Не встретил, удивительно. Дошел до Оперного сада. И еще издали заметил: они там. Вон ту аллею они называют аллеей гениев. На тех трех-четырех скамейках в хорошую погоду собираются пожилые писатели, артисты, художники. Играют в шахматы, спорят, сплетничают. Издалека услышал бас Врама Баграту-
ни. Подошел, поздоровался. Они не прервали разговора. Он шел об армянской истории первого тысячелетия до нашей эры. Увереннее всего звучал, разумеется, голос Багратуни. Кстати, это его настоящая фамилия или царственный псевдоним? Автор исторических романов другой фамилией, конечно, погнушается — только царскую подавай.
— Урарту нет и не было. У-рар-ту. А-ра-рат. Одно слово. Это та же Армения. Урартийскую клинопись следует читать по-армянски. Даже, если хотите знать, на васпураканском наречии.
— Конечно, на ванском наречии,— встрял в разговор какой-то старичок, явно не писатель, читатель. В Армении и читатели попадаются. Пока еще.— Варпет говорит чистую правду. Точь-в-точь как Хри-мян Айрик2.
Кто-то попытался робко возразить:
— Урарту, конечно же, Армения, но, варпет...
— Никаких «но»! — Плешь Багратуни побагровела, он энергичным жестом откинул со лба несуществующую прядь.— Если мы скажем «но», что скажут турецкие историки?..
Стоял прекрасный осенний день — ни холодный, ни жаркий; погода настраивала на мирный лад. По аллее носились стайки ребятишек. Медленно прошли две беременные женщины. Багратуни заметил женщин, вскочил с места, взял со скамейки шляпу, надел, тут же с демонстративной почтительностью снял ее и улыбнулся:
— Вот перед кем должны склонить мы голову — перед армянской женщиной! Вот кто спас нашу историю!
Женщины, конечно, тут же узнали Багратуни и, польщенные тем, что им адресовано его приветствие, поздоровались:
— Здравствуйте, варпет.
И тем же медленным шагом пошли дальше.
Оппонент Багратуни — Ширакян узнал его, это историк—попытался воспользоваться неожиданной паузой:
— Я, варпет, конечно, очень ценю ваши заслуги, но что касается научного взгляда на Урарту... Существует огромный материал, есть спорные вопросы... Вот Маркварг и Пиотровский...
— Никаких Марквартов! — подчеркнул Багратуни восклицательный знак.— Никаких Пиотровских!
Становилось душновато, до ежедневного вечернего ветра было еще далеко. Нахохлившиеся голуби расселись вокруг спорщиков, и создавалось впечатление, что они тоже живо интересуются историей Урарту. Вдруг один голубь взмахнул крыльями, взлетел, но тут же передумал и опустился на плечо Багратуни. Багратуни не спугнул его, а многозначительно улыбнулся. Голубь еще раз поднялся в воздух и вновь опус: тился на Багратуни — на сей раз на его плешь. Багратуни вдруг скривился:
— Тьфу, проклятый! Нагадил! — Он достал пестрый носовой платок, энергично вытер голову и задумчиво произнес: — Ничего не поделаешь, приходится привыкать к роли памятника. Голубь, наверно, догадался, что мое будущее — памятник.
Остроумно, подумал Варужан, но тут же ухмыльнулся: вряд ли Багратуни сам додумался до этой метафоры — наверно, где-нибудь вычитал. И вдруг стал сам себе противен. Потом подумал о том, что на памятнике Багратуни можно сэкономить немало металла: Багратуни низкорослый и тощий.
Другие тоже оценили слова Багратуни, преисполнившись искреннего восхищения и не предаваясь излишним сомнениям. Они представили себе Врама Багратуни не из бронзы, не из кованой меди, а мраморного, стоящего в задумчивости на пьедестале (вот только не решили еще, в каком саду поставят ему памятник), а голуби у его подножия, на плечах, на голове. Еще подумали, что хорошо бы сфотографироваться у памятника с внуками и приехавшими из-за границы родичами. И при этом похвастаться: мы, мол, были с варпетом неразлучны, за стол врозь не садились.
А Багратуни резко встал.
— Иду в горсовет,— объявил он.— По вопросу метро. Тянут и тянут со второй очередью. Это мне не по душе. Пойду отдеру кое-кого за уши.
В глазах всех, даже историка, так и не успевшего изложить точку зрения Маркварта и Пиотровского, было написано неподдельное восхищение и благоговейное преклонение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60