И чего он так поспешил?.. Вглядывайтесь в таких людей, под кожу к ним
проникайте! Но как вам это удается?.. Вот уже два месяца, как вы удрали из Еревана, живете в трехкомнатном люксе, раз в минуту любуетесь ущельем, полеживаете, почитываете и в полном восторге от себя — смотрите и преклоняетесь, я оставил Ереван, приехал в захолустье!..
— Ты уже решила, что знаешь меня, как таблицу умножения. Я не тетрадь в одну линейку, и душа моя не предложение для грамматического разбора. Не слишком ли все у тебя просто: подлежащее, сказуемое, прямое дополнение...
— Сказать прямее? Вы эти месяцы просто-напросто соблюдаете «духовную диету». Вы для себя умозрительно решили два месяца не притворяться, не восторгаться собственной персоной, собственными книгами, не говорить какой-либо женщине, что любите ее, если вы ее не любите. Это что-то вроде поста. А после поста возвратитесь в нашу великолепную столицу, и... «ты вертись, ты крутись, карусель»... Собственно, и в этом нет ничего дурного. Вначале я посмеивалась над этой «диетой», а теперь нахожу, что польза от нее будет. Лучше писать будете. Во всяком случае, не столь легко.
— Я в эти дни пережил тягостные минуты. Если бы я находился в церкви, а ты была бы священником, я бы исповедался тебе.
— Не нужно. Но писать вам будет труднее — помешают сестры из -Барцрашена, я, на худой конец, женщина, живущая в подвале («Мне из окна только ноги видны»). С сегодняшнего дня станут мешать наивные и удивленные глаза ребят, моя школа...
— Не помешают, Сюзи, а помогут! Помогут!
— Мы в одном смысле употребляем противоположные слова. И помешают, и помогут — одно и то же... Вот постарайтесь написать о своей бабушке. Вы сорок лет ее внук, а знаете ее? Станьте бабушкой! Сможете? Станьте Сюзи! Постарайтесь стать двадцатилетней девушкой и заставить парня лечь с вами, переживите безумную лихорадку души. Сумейте е улыбкой посмотреть в идиотские глаза этого парня — накануне еще этот молокосос и мечтать не мог кончики пальцев ваших поцеловать. Сможете? Станьте Сюзи, несчастной девчонкой, которую душат слезы, как висельника веревка, но она решает на другой же день пойти и лечь с сущей скотиной. Потом сумейте не суметь этого сделать, сумейте плюнуть в глаза улыбающемуся вам человеку... Станьте бабушкой, которая каждый день разговаривает с фотографиями, спорит с ними, жалуется одной фотографии на другую... А вы мне не позвонили.
— Сюзи.
— Вам этого никто больше не скажет. Я благодарна вам за то, что вы три года назад в своей квартире... благодарна за то, что в поезде-, хотя всю ночь в вас и мучился мужчина... А я, знаете ли, может быть, и откинула бы одеяло и дала бы вам местечко рядом... В гостинице вы видели меня наглую, полуголую и, видимо, решили, что я девица, которой все трын-трава. Но выда задрожали от страсти и не вышвырнули меня. Потом мне было стыдно — безнравственно подвергать мужчину подобным экспериментам. Да, вы поцеловали меня, три раза, я считала,
но это были поцелуи для меня, а не для себя. Для себя вы меня не целовали. Мне кажется, вы в последнее время иногда обо мне думали.
— Думал. И часто.
— Мне кажется, вы еще не любили, потому что за любовь надо платить, а вам она доставалась даром. Я не обвиняю вас: к вам тянулись, а вы великодушно принимали дары. Год назад вы бы и мою любовь так приняли. Раз сейчас не приняли, значит, в вас произошло какое-то духовное землетрясение. Я рада этому, потому что, понимаете, я любила ваши книги... Сумейте оплатить любовь — хотя бы одной-двумя бессонными ночами, примите оплеуху за свою любовь, унижение... Пока что вы писали о чужой любви, наблюдая ее со стороны, подслушивая печальные и веселые истории. Пишите любовь, а не о любви. Во имя любви совершите глупость, сумасбродство, безумие... Впрочем, вряд ли вы на это способны...
— Ты говоришь почти словами Арама. Будь он здесь, вы бы меня распяли.
— Кто такой Арам?
— Двоюродный брат. На днях во время одной из подобных приятных бесед он мне бросил в лицо, что я всего лишь тренер, который сам на поле не выходит, но учит играть других. А я... я просто старый усталый человек.
— Старый? Да в вас нерастраченного огня на три молодости хватит! Просто вы пытаетесь свой огонь законсервировать. А разве бывают консервы из огня?.. Вы просто боитесь жить. Я знаю, да-да, знаю, что людей вы любите и не против того, чтобы они были счастливы,— с одним условием, чтобы они не сделались вашей заботой. А любовь — только забота, только ноша, только обделение себя. Вы со своего распятья взглянули хоть раз на распятого? А сами распятым были? Отчего вы были несчастны? Отчего счастливы? Задумывались ли, отчего был несчастен граф Толстой? Все у него было: гениальность, слава, имение, но он был распят и с распятья смотрел на людей. Мне кажется, что настоящий художник должен иметь свой собственный Хорвирап без клочка неба над головой. Опасно взирать на мир только с горной вершины... А у вас есть свой Хорвирап?.. Сейчас вы вроде бы пытаетесь его обрести, но Хорвирап не бывает трехкомнатным, да еще на четвертом этаже... Слишком ничтожны поводы для ваших страданий. Антенна вашего духа принимает волны-только ближних станций. Знаете, в чем ваша трагедия? Только, чур, не обижаться. Вы и честны не в достаточной мере, и подлы не в достаточной мере. И мучаетесь от двойственности, потому что полновесное счастье дается тем, кто в этих качествах не знает половин. А вы так хотите быть счастливым... Впрочем, может быть, я чересчур максималистка: или — или. Наверно, в каждом человеке есть и честное, и подлое. Не знаю...
— Есть, дорогая Сюзи.
— Возможно: Мне сказали, что вы несчастливы в личной жизни, вернее, сами себя таковым считаете... Не удивляйтесь, жизнь писателя на виду — вы как в аквариуме... Не вы велики, Армения мала. Смее-
тесь? Что, и это вам говорили?.. А может, жена ваша несчастная женщина? Что вы ей дали — тряпки, мебель, возможность пользоваться вашей персональной машиной?.. Скажете: и свободу в придачу. Во-первых, вы дали ей свободу, чтобы самому пользоваться аналогичной свободой, причем весьма бесшабашно. А ей что делать со своей свободой? Что для женщины свобода — любовник? Стерпели бы? Да, наверно. Только бы она вас оставила в покое и, кроме нарядов, золота-брил-лиантов и зарубежных поездок, ничего больше от вас не требовала. А может, вашей жене не нужна свобода — она хочет быть вашей наложницей, рабыней, подчиняться вам, тихо жить под вашим крылышком? Ну, это уже забота, ответственность, а вы этого боитесь. Знаю, вы скажете, что во все времена жены не понимали своих супругов, гениальных писателей, назовете Льва Толстого, да и я могу нескольких добавить. Ну и что? Значит ли это, что, если жена писателя его не понимает, он непременно гениален?.. Извините, я, кажется, перехожу границы дозволенного... Четыре года я изучаю вашу жизнь и благодарна судьбе за то, что она нас свела... Впрочем, я бы все равно к вам сама заявилась и высказала все это... Вы, конечно, можете спросить — да кто ты такая, бывшая барышня, и по какому, собственно, праву? Отвечу: по праву веры. Ведь я верила вашим книгам! А вы мне даже не позвонили. Во мне многое разбилось. Пытаюсь собрать осколки, склеить, не знаю, что получится. Мне сказали, что одна из сестер-барцрашенок живет в Ереване, работает в обувном магазине. Может, в конце концов и я в обувной магазин подамся... Почему вы мне не позвонили? Я знаю, вам многие пишут, рассказывают свою жизнь, приходят, плачут. А на другой день забывают это, ничего с ними не случается. Вы к этому давно привыкли — вежливо выслушиваете, кое-что записываете, авось пригодится для будущего романа. Таких перед вами тысяча проходит. А вот тысяча первый вдруг окажется не похожим на предыдущую тысячу. Вернее, на первый взгляд похож. Вы и его любезно выслушаете, сочувственно покачаете головой, сделаете записи в блокноте. Ведь на лбу его ничего не написано, откуда вам знать, что тут особый случай?.. А я... я дважды решала с собой покончить. Не покончила. Наверно, оттого, что ждала вашего звонка. Я могла бы сама позвонить, напомнить, но вы так решительно сказали: я позвоню, Сюзи... И забыли про меня...
— Я рад, что сейчас нашел тебя, Сюзи...
— Сейчас не я вам нужна. Вы разочарованы, и вам нужен некто, кто бы вами исключительно восхищался. Распинайте себя, самоедст-вуйте, а вас мягонько снимут с креста; расстреливайте собственные книги, а кто-то бросится на амбразуру; издевайтесь над собственным характером, а вас убедят, что лучше вас нет на свете. И убедят-таки! Потому что вы очень хотите, чтобы вас в этом убедили... И последнее. Считайте это чем угодно — просьбой, приказом, требованием. Не пытайтесь вмешаться в мою жизнь. Не пытайтесь! Поняли? Я знаю, в ваших силах сделать так, чтобы я, сидя в этом селе, сдала бы государственные экзамены в Ереване и получила диплом заказным письмом. Теперь я и сама способна это сделать — я узнала себе цену... И еще — не пишите обо мне, не делайте меня прототипом. Из тысячи моих лиц
вы увидели всего три, этого мало, девятьсот девяносто семь вам не известны. — Мы еще встретимся, Сюзи. А день этот я вряд ли забуду.
— Еще кофе?
Его должен был везти вниз, в город, единственный сельский «виллис». В школьном дворе собрались почти все учителя и несколько учеников старших классов. И снова в нем пробудилось - почему? — воспоминание о «Птичьем гнезде». Село на вершине горы тоже походило на гнездо аиста, и Варужану было несказанно грустно. Со всеми он попрощался за руку, с директором расцеловался. В конце подошел к Сюзи, поцеловал ее.
— Вот теперь вы меня поцеловали,— шепнула Сюзи.— В первый раз.
— Позвонишь мне, Шушан?
— Позвоню.
«Виллис» захрипел, зафыркал и, наконец, обретя подвижность, медленно стал спускаться по горному серпантину. Варужан оглянулся —-в школьном дворе всё стояли учителя, ученики, махали ему рукой, и среди них Сюзи. Сердце его зашдось — а ведь ты права, Сюзи, кроме тебя, мне больше никто не выскажет горьких истин.
— Ну как вам наша школа? — спросил водитель, и тон вопроса уже заключал в себе ответ.
«Слишком ничтожны поводы для ваших страдайий...»— отчего именно эти слова так его уязвили? Из всей горечи, которой опоила его Сюзи, почему не сумел он проглотить этих двух горьких капель?
— Вас спрашивает один товарищ,— сказала по телефону дежурная.— Он уже в третий раз сегодня приходит.
— А кто?
Говорит, вы его знаете. У него к вам личное дело. Пусть подымется?..
Варужан все еще пребывал мысленно в селе Сюзи и не хотел, чтобы его уводили из этого села. Ему бы сейчас поразмышлять, погрустить, порадоваться и посмаковать пилюлю: «Слишком ничтожны поводы для ваших страданий.
— В третий раз приходит?..
— Что мне ему сказать? Он три пачки сигарет выкурил.
— Ладно, пусть поднимается.
Встал из кресла, увидел в зеркале свое усталое лицо и вышел на балкон. Вечернее ущелье наполнилось светом и тенями. Стать бы скалой, деревом или насекомым, жить бы частицей этого ущелья, не иметь ни имени, ни биографии... «Помните героя Сэлинджера? — раздался в памяти голос Сюзи,— Он стоял на краю пропасти, а среди нескошенной ржи беззаботной раскованно резвилась молодежь. Он все
время стоял на краю, чтобы, если кто-нибудь ненароком окажется тут, не дать ему сорваться. Замечательно, правда?.. А разве писатель не должен ощущать себя на краю?..»
Сюзи, Сюзи... Какие уроки преподала ему эта хрупкая, беспомощная девушка.
Стучат в дверь? Ах да, анонимный посетитель.
— Заходите.
Варужан его сразу узнал — все та же широкополая шляпа, надвинутая почти на глаза.
— Садитесь.
Сел. Долго не мог определиться руками — то ли на стол их положить, то ли сигарету зажечь. Потом вдруг снял и бросил на стол свою широкополую шляпу. И у него оказался высокий чистый лоб. За-чем он уродует себя этой шляпой? Без нее он гораздо моложе.
— ...Я деверь Егинэ.
Слово «деверь» Варужан вспомнил с явным трудом.
— Знаю. Я сам хотел тебя найти. Тот напористо продолжал:
— Я не для того пришел, чтоб велеть: того не делайте, сего не делайте или же по-моему делайте. Плевать... Я пришел договориться... Надеяться-то на вас можно?..
— Договориться? А о чем нам договариваться?
Незнакомец впервые посмотрел Варужану прямо в глаза. Причем смотрел долго. Сверло, а не взгляд.
— Поговорим напрямик. Говорят, вы писатель. Плевать. Для меня последний писатель Раффи... А что Егинэ в тот день от вас такая растерянная вышла? — И стиснул зубы — ругательство, наверно, удержал.— Это что ж, не снизошли поговорить со мной? — Снова помолчал, потом презрительно махнул рукой: — Плевать, как-нибудь проживем. Самое большее, год дадут. Да нет, наверняка два. Год за удар и еще год ради Андраника Симоняна. Ладно, и это переживем. Я не сахар, тюрьма не горячий чай — не растаю.
— Я с кем надо уже переговорил, зря ты переполошился.— Этот тип больше походил на человека там, возле ущелья, когда прорычал свою фразу и ударил его. Глаза Варужана Ширакяна наполнились презрением. Лучше бы уж напялил опять себе на глаза нелепую шляпу, зарычал, ударил, только бы ушел, ушел поскорее, избавил от своего присутствия. Варужан неожиданно спросил: — Сколько у тебя детей?
Человек покосился на него:
— Что тебе до моих детей? С тобой как с мужчиной потолковать можно?..
Что от него хочет этот захолустный рыцарь?
— Слушай!.. Ни следователю, ни в суде ни звука о Егинэ... Нет-нет, все рассказывай, как было. Я подтвержу. Значит, так: причина драки в том, что утром в шашлычной я тебя задел, оскорбил. Слы-шишь — я! Просто так, мне твоя физиономия не понравилась, и я наговорил лишнего. Мне противны типы в джинсах, которые каждый День бреются,— у нас тут про мои привычки каждая собака знает...
Значит, так, я тебя ночью выследил и застукал возле ущелья. Ну а дальше все, как ты следователю рассказал. Егинэ, значит, в стороне, о ней молчок — ты ее в глаза не видал и слыхом о ней не слыхал. Год мне обеспечен, так что можешь радоваться: за одну оплеуху один год. Хотя нет, два года, ведь ты и с председателем горсовета запанибрата... Есть?
Ах, так вот что он от него хочет!
— В тот же день, когда я с Егинэ приходил, я как раз об этом и собирался тебе сказать, а ты, видать, подумал — пришел в ногах у тебя валяться...
Человек выжидательно смотрел на него, и Варужан Ширакян не выдержал этого взгляда — зажег сигарету. Все в нем перевернулось, и человек, сидевший напротив, показался вдвойне ненавистным.
— Ни следствия не будет, ни суда,— произнес он холодно, с интонацией победителя и спокойствием человека, успевшего уже взвесить свое великодушие.— И нашей этой, встречи не было, можешь спокойно уходить.
И Варужан Ширакян сочувственно посмотрел на Варужана Ширакяна: и насей раз остался в футляре...
— Назовешь Егинэ, шкуру спущу. Не успею до суда, два года спустя с тобой расквитаюсь. Так что ты за два эти года подбей бабки-Куда б ни смылся, от расплаты не уйдешь. Я свое сказал. А вхолостую я не стреляю.
И спокойно, неспешно встал.
ЧАСТЬТРЕТЬЯ
ПУСТЫЕ СТУЛЬЯ НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ
...А он, представляете, жив. Он гражданин Советского Союза, Ливана, Америки, Франции, Бразилии...
Он избавился от бед. Он и не глух, и не нем. В какой бы край земного шара ты ни отправился, всюду встретишь его. И он расскажет тебе все, что довелось ему пережить. Расскажет, как удалось ему спастись, когда, был стерт с лица земли почти весь его народ. Расскажет об отце, о деде, о ком-нибудь из пропавших родственников.
Никто больше не желает его выслушивать.Никто не обязан ему верить.Однако если он решит показать тебе свою ладонь или ладонь своего внучонка, ты вынужден будешь поверить ему: на ладони каждого армянина есть шрам, из которого все еще сочится кровь!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Арам свернул ковер и расстелил на полу карту мира, два полу шария рядышком. Присев на корточки, он проводил линии на карте разноцветными карандашами. Все они исходили из Еревана и тянулись далеко-далеко через моря, океаны, страны. Завтра появятся Сэм и Сюзи — решили приехать поездом. Энис-бей прислал из Москвы открытку: «Прости, но я надеюсь на новую встречу... в Стамбуле». Все линии исходили из Еревана, потом расходились, тянулись вдаль, иногда пересекались, потом вновь расходились. Бабушка и этой ночью, наверно, не уснет. Она надела утром новое платье и отправилась со снохой на рынок: «Внучата мои по ереванским фруктам соскучились...» Когда они их ели-то, чтоб соскучиться?.. Эх, бабуль, бабуль...
В точке, где Ереван, приспособить бы на карте крошечную электрическую лампочку, чтоб горела. Придется карту продырявить, чтобы провод не был виден.
От Варужана ни слуху ни духу. Несколько раз ему звонил — безрезультатно. Наверно, телефон отключает. Два дня назад пришлось дать ему телеграмму. До бабушкиного дня рождения осталось всего десять дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
проникайте! Но как вам это удается?.. Вот уже два месяца, как вы удрали из Еревана, живете в трехкомнатном люксе, раз в минуту любуетесь ущельем, полеживаете, почитываете и в полном восторге от себя — смотрите и преклоняетесь, я оставил Ереван, приехал в захолустье!..
— Ты уже решила, что знаешь меня, как таблицу умножения. Я не тетрадь в одну линейку, и душа моя не предложение для грамматического разбора. Не слишком ли все у тебя просто: подлежащее, сказуемое, прямое дополнение...
— Сказать прямее? Вы эти месяцы просто-напросто соблюдаете «духовную диету». Вы для себя умозрительно решили два месяца не притворяться, не восторгаться собственной персоной, собственными книгами, не говорить какой-либо женщине, что любите ее, если вы ее не любите. Это что-то вроде поста. А после поста возвратитесь в нашу великолепную столицу, и... «ты вертись, ты крутись, карусель»... Собственно, и в этом нет ничего дурного. Вначале я посмеивалась над этой «диетой», а теперь нахожу, что польза от нее будет. Лучше писать будете. Во всяком случае, не столь легко.
— Я в эти дни пережил тягостные минуты. Если бы я находился в церкви, а ты была бы священником, я бы исповедался тебе.
— Не нужно. Но писать вам будет труднее — помешают сестры из -Барцрашена, я, на худой конец, женщина, живущая в подвале («Мне из окна только ноги видны»). С сегодняшнего дня станут мешать наивные и удивленные глаза ребят, моя школа...
— Не помешают, Сюзи, а помогут! Помогут!
— Мы в одном смысле употребляем противоположные слова. И помешают, и помогут — одно и то же... Вот постарайтесь написать о своей бабушке. Вы сорок лет ее внук, а знаете ее? Станьте бабушкой! Сможете? Станьте Сюзи! Постарайтесь стать двадцатилетней девушкой и заставить парня лечь с вами, переживите безумную лихорадку души. Сумейте е улыбкой посмотреть в идиотские глаза этого парня — накануне еще этот молокосос и мечтать не мог кончики пальцев ваших поцеловать. Сможете? Станьте Сюзи, несчастной девчонкой, которую душат слезы, как висельника веревка, но она решает на другой же день пойти и лечь с сущей скотиной. Потом сумейте не суметь этого сделать, сумейте плюнуть в глаза улыбающемуся вам человеку... Станьте бабушкой, которая каждый день разговаривает с фотографиями, спорит с ними, жалуется одной фотографии на другую... А вы мне не позвонили.
— Сюзи.
— Вам этого никто больше не скажет. Я благодарна вам за то, что вы три года назад в своей квартире... благодарна за то, что в поезде-, хотя всю ночь в вас и мучился мужчина... А я, знаете ли, может быть, и откинула бы одеяло и дала бы вам местечко рядом... В гостинице вы видели меня наглую, полуголую и, видимо, решили, что я девица, которой все трын-трава. Но выда задрожали от страсти и не вышвырнули меня. Потом мне было стыдно — безнравственно подвергать мужчину подобным экспериментам. Да, вы поцеловали меня, три раза, я считала,
но это были поцелуи для меня, а не для себя. Для себя вы меня не целовали. Мне кажется, вы в последнее время иногда обо мне думали.
— Думал. И часто.
— Мне кажется, вы еще не любили, потому что за любовь надо платить, а вам она доставалась даром. Я не обвиняю вас: к вам тянулись, а вы великодушно принимали дары. Год назад вы бы и мою любовь так приняли. Раз сейчас не приняли, значит, в вас произошло какое-то духовное землетрясение. Я рада этому, потому что, понимаете, я любила ваши книги... Сумейте оплатить любовь — хотя бы одной-двумя бессонными ночами, примите оплеуху за свою любовь, унижение... Пока что вы писали о чужой любви, наблюдая ее со стороны, подслушивая печальные и веселые истории. Пишите любовь, а не о любви. Во имя любви совершите глупость, сумасбродство, безумие... Впрочем, вряд ли вы на это способны...
— Ты говоришь почти словами Арама. Будь он здесь, вы бы меня распяли.
— Кто такой Арам?
— Двоюродный брат. На днях во время одной из подобных приятных бесед он мне бросил в лицо, что я всего лишь тренер, который сам на поле не выходит, но учит играть других. А я... я просто старый усталый человек.
— Старый? Да в вас нерастраченного огня на три молодости хватит! Просто вы пытаетесь свой огонь законсервировать. А разве бывают консервы из огня?.. Вы просто боитесь жить. Я знаю, да-да, знаю, что людей вы любите и не против того, чтобы они были счастливы,— с одним условием, чтобы они не сделались вашей заботой. А любовь — только забота, только ноша, только обделение себя. Вы со своего распятья взглянули хоть раз на распятого? А сами распятым были? Отчего вы были несчастны? Отчего счастливы? Задумывались ли, отчего был несчастен граф Толстой? Все у него было: гениальность, слава, имение, но он был распят и с распятья смотрел на людей. Мне кажется, что настоящий художник должен иметь свой собственный Хорвирап без клочка неба над головой. Опасно взирать на мир только с горной вершины... А у вас есть свой Хорвирап?.. Сейчас вы вроде бы пытаетесь его обрести, но Хорвирап не бывает трехкомнатным, да еще на четвертом этаже... Слишком ничтожны поводы для ваших страданий. Антенна вашего духа принимает волны-только ближних станций. Знаете, в чем ваша трагедия? Только, чур, не обижаться. Вы и честны не в достаточной мере, и подлы не в достаточной мере. И мучаетесь от двойственности, потому что полновесное счастье дается тем, кто в этих качествах не знает половин. А вы так хотите быть счастливым... Впрочем, может быть, я чересчур максималистка: или — или. Наверно, в каждом человеке есть и честное, и подлое. Не знаю...
— Есть, дорогая Сюзи.
— Возможно: Мне сказали, что вы несчастливы в личной жизни, вернее, сами себя таковым считаете... Не удивляйтесь, жизнь писателя на виду — вы как в аквариуме... Не вы велики, Армения мала. Смее-
тесь? Что, и это вам говорили?.. А может, жена ваша несчастная женщина? Что вы ей дали — тряпки, мебель, возможность пользоваться вашей персональной машиной?.. Скажете: и свободу в придачу. Во-первых, вы дали ей свободу, чтобы самому пользоваться аналогичной свободой, причем весьма бесшабашно. А ей что делать со своей свободой? Что для женщины свобода — любовник? Стерпели бы? Да, наверно. Только бы она вас оставила в покое и, кроме нарядов, золота-брил-лиантов и зарубежных поездок, ничего больше от вас не требовала. А может, вашей жене не нужна свобода — она хочет быть вашей наложницей, рабыней, подчиняться вам, тихо жить под вашим крылышком? Ну, это уже забота, ответственность, а вы этого боитесь. Знаю, вы скажете, что во все времена жены не понимали своих супругов, гениальных писателей, назовете Льва Толстого, да и я могу нескольких добавить. Ну и что? Значит ли это, что, если жена писателя его не понимает, он непременно гениален?.. Извините, я, кажется, перехожу границы дозволенного... Четыре года я изучаю вашу жизнь и благодарна судьбе за то, что она нас свела... Впрочем, я бы все равно к вам сама заявилась и высказала все это... Вы, конечно, можете спросить — да кто ты такая, бывшая барышня, и по какому, собственно, праву? Отвечу: по праву веры. Ведь я верила вашим книгам! А вы мне даже не позвонили. Во мне многое разбилось. Пытаюсь собрать осколки, склеить, не знаю, что получится. Мне сказали, что одна из сестер-барцрашенок живет в Ереване, работает в обувном магазине. Может, в конце концов и я в обувной магазин подамся... Почему вы мне не позвонили? Я знаю, вам многие пишут, рассказывают свою жизнь, приходят, плачут. А на другой день забывают это, ничего с ними не случается. Вы к этому давно привыкли — вежливо выслушиваете, кое-что записываете, авось пригодится для будущего романа. Таких перед вами тысяча проходит. А вот тысяча первый вдруг окажется не похожим на предыдущую тысячу. Вернее, на первый взгляд похож. Вы и его любезно выслушаете, сочувственно покачаете головой, сделаете записи в блокноте. Ведь на лбу его ничего не написано, откуда вам знать, что тут особый случай?.. А я... я дважды решала с собой покончить. Не покончила. Наверно, оттого, что ждала вашего звонка. Я могла бы сама позвонить, напомнить, но вы так решительно сказали: я позвоню, Сюзи... И забыли про меня...
— Я рад, что сейчас нашел тебя, Сюзи...
— Сейчас не я вам нужна. Вы разочарованы, и вам нужен некто, кто бы вами исключительно восхищался. Распинайте себя, самоедст-вуйте, а вас мягонько снимут с креста; расстреливайте собственные книги, а кто-то бросится на амбразуру; издевайтесь над собственным характером, а вас убедят, что лучше вас нет на свете. И убедят-таки! Потому что вы очень хотите, чтобы вас в этом убедили... И последнее. Считайте это чем угодно — просьбой, приказом, требованием. Не пытайтесь вмешаться в мою жизнь. Не пытайтесь! Поняли? Я знаю, в ваших силах сделать так, чтобы я, сидя в этом селе, сдала бы государственные экзамены в Ереване и получила диплом заказным письмом. Теперь я и сама способна это сделать — я узнала себе цену... И еще — не пишите обо мне, не делайте меня прототипом. Из тысячи моих лиц
вы увидели всего три, этого мало, девятьсот девяносто семь вам не известны. — Мы еще встретимся, Сюзи. А день этот я вряд ли забуду.
— Еще кофе?
Его должен был везти вниз, в город, единственный сельский «виллис». В школьном дворе собрались почти все учителя и несколько учеников старших классов. И снова в нем пробудилось - почему? — воспоминание о «Птичьем гнезде». Село на вершине горы тоже походило на гнездо аиста, и Варужану было несказанно грустно. Со всеми он попрощался за руку, с директором расцеловался. В конце подошел к Сюзи, поцеловал ее.
— Вот теперь вы меня поцеловали,— шепнула Сюзи.— В первый раз.
— Позвонишь мне, Шушан?
— Позвоню.
«Виллис» захрипел, зафыркал и, наконец, обретя подвижность, медленно стал спускаться по горному серпантину. Варужан оглянулся —-в школьном дворе всё стояли учителя, ученики, махали ему рукой, и среди них Сюзи. Сердце его зашдось — а ведь ты права, Сюзи, кроме тебя, мне больше никто не выскажет горьких истин.
— Ну как вам наша школа? — спросил водитель, и тон вопроса уже заключал в себе ответ.
«Слишком ничтожны поводы для ваших страдайий...»— отчего именно эти слова так его уязвили? Из всей горечи, которой опоила его Сюзи, почему не сумел он проглотить этих двух горьких капель?
— Вас спрашивает один товарищ,— сказала по телефону дежурная.— Он уже в третий раз сегодня приходит.
— А кто?
Говорит, вы его знаете. У него к вам личное дело. Пусть подымется?..
Варужан все еще пребывал мысленно в селе Сюзи и не хотел, чтобы его уводили из этого села. Ему бы сейчас поразмышлять, погрустить, порадоваться и посмаковать пилюлю: «Слишком ничтожны поводы для ваших страданий.
— В третий раз приходит?..
— Что мне ему сказать? Он три пачки сигарет выкурил.
— Ладно, пусть поднимается.
Встал из кресла, увидел в зеркале свое усталое лицо и вышел на балкон. Вечернее ущелье наполнилось светом и тенями. Стать бы скалой, деревом или насекомым, жить бы частицей этого ущелья, не иметь ни имени, ни биографии... «Помните героя Сэлинджера? — раздался в памяти голос Сюзи,— Он стоял на краю пропасти, а среди нескошенной ржи беззаботной раскованно резвилась молодежь. Он все
время стоял на краю, чтобы, если кто-нибудь ненароком окажется тут, не дать ему сорваться. Замечательно, правда?.. А разве писатель не должен ощущать себя на краю?..»
Сюзи, Сюзи... Какие уроки преподала ему эта хрупкая, беспомощная девушка.
Стучат в дверь? Ах да, анонимный посетитель.
— Заходите.
Варужан его сразу узнал — все та же широкополая шляпа, надвинутая почти на глаза.
— Садитесь.
Сел. Долго не мог определиться руками — то ли на стол их положить, то ли сигарету зажечь. Потом вдруг снял и бросил на стол свою широкополую шляпу. И у него оказался высокий чистый лоб. За-чем он уродует себя этой шляпой? Без нее он гораздо моложе.
— ...Я деверь Егинэ.
Слово «деверь» Варужан вспомнил с явным трудом.
— Знаю. Я сам хотел тебя найти. Тот напористо продолжал:
— Я не для того пришел, чтоб велеть: того не делайте, сего не делайте или же по-моему делайте. Плевать... Я пришел договориться... Надеяться-то на вас можно?..
— Договориться? А о чем нам договариваться?
Незнакомец впервые посмотрел Варужану прямо в глаза. Причем смотрел долго. Сверло, а не взгляд.
— Поговорим напрямик. Говорят, вы писатель. Плевать. Для меня последний писатель Раффи... А что Егинэ в тот день от вас такая растерянная вышла? — И стиснул зубы — ругательство, наверно, удержал.— Это что ж, не снизошли поговорить со мной? — Снова помолчал, потом презрительно махнул рукой: — Плевать, как-нибудь проживем. Самое большее, год дадут. Да нет, наверняка два. Год за удар и еще год ради Андраника Симоняна. Ладно, и это переживем. Я не сахар, тюрьма не горячий чай — не растаю.
— Я с кем надо уже переговорил, зря ты переполошился.— Этот тип больше походил на человека там, возле ущелья, когда прорычал свою фразу и ударил его. Глаза Варужана Ширакяна наполнились презрением. Лучше бы уж напялил опять себе на глаза нелепую шляпу, зарычал, ударил, только бы ушел, ушел поскорее, избавил от своего присутствия. Варужан неожиданно спросил: — Сколько у тебя детей?
Человек покосился на него:
— Что тебе до моих детей? С тобой как с мужчиной потолковать можно?..
Что от него хочет этот захолустный рыцарь?
— Слушай!.. Ни следователю, ни в суде ни звука о Егинэ... Нет-нет, все рассказывай, как было. Я подтвержу. Значит, так: причина драки в том, что утром в шашлычной я тебя задел, оскорбил. Слы-шишь — я! Просто так, мне твоя физиономия не понравилась, и я наговорил лишнего. Мне противны типы в джинсах, которые каждый День бреются,— у нас тут про мои привычки каждая собака знает...
Значит, так, я тебя ночью выследил и застукал возле ущелья. Ну а дальше все, как ты следователю рассказал. Егинэ, значит, в стороне, о ней молчок — ты ее в глаза не видал и слыхом о ней не слыхал. Год мне обеспечен, так что можешь радоваться: за одну оплеуху один год. Хотя нет, два года, ведь ты и с председателем горсовета запанибрата... Есть?
Ах, так вот что он от него хочет!
— В тот же день, когда я с Егинэ приходил, я как раз об этом и собирался тебе сказать, а ты, видать, подумал — пришел в ногах у тебя валяться...
Человек выжидательно смотрел на него, и Варужан Ширакян не выдержал этого взгляда — зажег сигарету. Все в нем перевернулось, и человек, сидевший напротив, показался вдвойне ненавистным.
— Ни следствия не будет, ни суда,— произнес он холодно, с интонацией победителя и спокойствием человека, успевшего уже взвесить свое великодушие.— И нашей этой, встречи не было, можешь спокойно уходить.
И Варужан Ширакян сочувственно посмотрел на Варужана Ширакяна: и насей раз остался в футляре...
— Назовешь Егинэ, шкуру спущу. Не успею до суда, два года спустя с тобой расквитаюсь. Так что ты за два эти года подбей бабки-Куда б ни смылся, от расплаты не уйдешь. Я свое сказал. А вхолостую я не стреляю.
И спокойно, неспешно встал.
ЧАСТЬТРЕТЬЯ
ПУСТЫЕ СТУЛЬЯ НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ
...А он, представляете, жив. Он гражданин Советского Союза, Ливана, Америки, Франции, Бразилии...
Он избавился от бед. Он и не глух, и не нем. В какой бы край земного шара ты ни отправился, всюду встретишь его. И он расскажет тебе все, что довелось ему пережить. Расскажет, как удалось ему спастись, когда, был стерт с лица земли почти весь его народ. Расскажет об отце, о деде, о ком-нибудь из пропавших родственников.
Никто больше не желает его выслушивать.Никто не обязан ему верить.Однако если он решит показать тебе свою ладонь или ладонь своего внучонка, ты вынужден будешь поверить ему: на ладони каждого армянина есть шрам, из которого все еще сочится кровь!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Арам свернул ковер и расстелил на полу карту мира, два полу шария рядышком. Присев на корточки, он проводил линии на карте разноцветными карандашами. Все они исходили из Еревана и тянулись далеко-далеко через моря, океаны, страны. Завтра появятся Сэм и Сюзи — решили приехать поездом. Энис-бей прислал из Москвы открытку: «Прости, но я надеюсь на новую встречу... в Стамбуле». Все линии исходили из Еревана, потом расходились, тянулись вдаль, иногда пересекались, потом вновь расходились. Бабушка и этой ночью, наверно, не уснет. Она надела утром новое платье и отправилась со снохой на рынок: «Внучата мои по ереванским фруктам соскучились...» Когда они их ели-то, чтоб соскучиться?.. Эх, бабуль, бабуль...
В точке, где Ереван, приспособить бы на карте крошечную электрическую лампочку, чтоб горела. Придется карту продырявить, чтобы провод не был виден.
От Варужана ни слуху ни духу. Несколько раз ему звонил — безрезультатно. Наверно, телефон отключает. Два дня назад пришлось дать ему телеграмму. До бабушкиного дня рождения осталось всего десять дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60