сколько забот на щуплых плечах (нет, щуплых, разумеется, только в физическом смысле, уточнили они про себя) этого человека: от Урарту до ереванского метро.
— Милый,— обратился Багратуни к Варужану,— ты тут самый молодой. Поймай-ка машину.— И по-отечески предупредил: — Только денег водителю не давай. Нельзя народ обижать.
— Сейчас, варпет,— Варужан поднялся, вышел на мостовую.
— Такси! Такси! — выскочил вперед старик, что родом из Вана. Машина резко затормозила, Варужан подошел, незаметно сунул трешку в нагрудный карман водителя:
— Довезешь варпета до горсовета.
— А в каком он деле варпет? — шепотом поинтересовался водитель.
— Во всяком,— ответил Варужан загадочно и тоже шепотом.
— Довезу! — сказал водитель уже громко.— Садись, варпет-джан.
Домчу куда надо.
— В горсовет,— Багратуни захлопнул дверь. Потом обратился к Ширакяну: — Денег не давал?
— А если бы и дал, разве он взял бы?..
— Мой вам совет: не обижайте людей такими мелочами. Дайте им возможность уважать знаменитостей.
— Поехали, варпет. Хочешь, привезу прямо в кабинет председателя?
Багратуни взглянул на водителя с мягким укором:
— Горсовет — это государство, милый. Так что ты уж на этот счет не проезжайся.
— Так, и только так! — поддакнул старый ванец.— Я опять согласен с варпетом. В человеке нужно воспитывать чувство гражданственности. Особенно в молодом человеке.— И добавил уже мягче: — Но мы
народ, потерявший на целых семьсот лет свое государство, это тоже нужно учитывать.
— Уже шестьдесят лет, как нашли,— неизвестно на кого рассердился Варужан.
— Так, значит, варпет, едем в исполком горсовета? — с подчеркнутой вежливостью, четко выговаривая каждое слово, произнес водитель.
— Молодец,— вдруг обрадовался Багратуни.— Как тебя зовут, парень?..
Машина резко сорвалась с места, и люди, стоявшие возле нее, не услышали ответа водителя и, увы, так и не узнали его имени.
— Знают человека, знают,— то ли с завистью, то ли с радостью произнес один из пожилых людей.
Варужан его вспомнил — актер, неизменный исполнитель второстепенных и третьестепенных ролей, который всем уши прожужжал: представляете, с кем я играл — с Папазяном, Абеляном, Нерсесяном...
Опять мирно расселись по скамейкам. Будь на месте Багратуни кто-нибудь другой, не успело бы такси отъехать, ему принялись бы перемывать косточки. Критиковать его книги, если это писатель, его картины, если художник. Но Багратуни был вне критики, все почтительно молчали.
Старик историк мог теперь свободно излагать точку зрения Марква-рта на Урарту — его никто бы не прервал, потому что никто бы не слушал.
Варужан смотрел, полный противоречивых чувств, на людей, которые издали напоминают, наверно, замшелые камни, уложенные рядком на зеленых скамейках. Каждый говорил теперь о своем, друг друга прерывая, дополняя, вспоминая. Иногда начинали говорить все разом. Осеннее солнце мягко грело их измученные кости. Их воспоминания — камелек, где под золой скрыт огонь. Воспоминания увели их далеко назад, в ту жаркую страну, которая именуется молодостью. Там нет предела мечтам, там человек любит себя, верит себе и миру. Варужан молча слушал их и вдруг разволновался, хотя многие истории были не новые, он их уже знал. Люди эти давно понимали, что их мечты не сбылись и уже никогда не сбудутся. Но, вероятно, приятно было сидеть с товарищами по судьбе в поезде воспоминаний, который мчал их в страну, носящую имя Молодость. Там никто из них не был плешивым и лысым, никто не сидел часами на садовой скамейке, уставившись в одну точку затуманенным взором... Да, грустно.
— Ну, я потихоньку двинусь домой,— поднялся старик историк.— А то вроде ветер начинается, поясницу бы не застудить. Поясница мой барометр.
Стареют не от лет, подумал Варужан, а оттого, что устают от желаний. Теперь старики показались ему изваяниями на скамейках. Только вот постаментов нет и не предвидятся. Никто не спросил его, почему он сбрил бороду,— не заметили. Они уже давно, очень давно не замечают изменений.
Надо привыкать к судьбе памятника, вспомнил он слова Багратуни и грустно подумал: мне вот тоже надо привыкать, только к другому.
У памятников нет дома, и у меня его уже нет. Но памятники не мерзнут и не имеют желудка.
Направился к ближайшей станции метро. Решил чуть-чуть покататься и потом ехать к бабушке. Вдруг почувствовал, как соскучился по городу. А ведь отсутствовал меньше трех недель.
Врам Багратуни интересный старик, и есть у него хорошие страницы (вспомнил вдруг библиотеку, Егинэ), только вот смотрит он на армянскую историю как на собственный приусадебный участок: все мое — от Ара Прекрасного и Шамирам до канала Арзни — Шамирам, от урартийских ручьев до Арпа — Севана. И армянская трагедия ему принадлежит. Он — миллионер национальной боли и скуп, как всякий миллионер: ни на копейку боли другому не уступит... Не преувеличивает ли Варужан? Вопрос этот заставил его засомневаться, а сомнение вызвало радость. Байка это или быль, не известно, но рассказывают, что одна ИЗ трех дочек Багратуни сказала: «Пап, давай продадим телевизор. Л то вдруг нам по ошибке покажется: то, что ты проповедуешь с экрана, и к нам относится».
В горсовет Багратуни отправился, наверно, решать квартирный вопрос одной из своих дочек, подумал Варужан. И усмешка застыла на его лице: он показался себе злым и нудным.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже было за полночь, и Варужан кивнул жене:
— Пошли, Мари, а то бабушка дошла только до тысяча девятьсот восемнадцатого года...
Да, бабушка Нунэ этим вечером и впрямь была на удивление словоохотливой, тысяча и одна история пришла ей вдруг на память. В конце концов она заставила Варужана подробно рассказать ей об Америке, об отце, о тамошнем брате и сестре.
(Когда Варужан позвонил в дверь дедовского дома, к его удивлению, дверь открыла Мари и сразу зашептала: «Я сказала, что ты мне звонил с места своей добровольной ссылки, сообщил, когда приезжаешь, и просил меня быть здесь... Ты ведь мог мне позвонить?.. Бабушка смотрит... Поцелуй меня хоть для виду...»)
Уж бабушку-то Варужан очень любил и огорчать ее не хотел бы, особенно перед ее юбилеем. Он весьма тепло поцеловал жену, прикинувшись соскучившимся мужем, и даже отпустил ей комплимент: «Ты похорошела...» Бабушка просияла: «А когда моя сноха некрасивой была? Она всегда как царица».
Весь вечер они успешно разыгрывали спектакль двух актеров.
Теперь нужно было уйти, стерев с лица театральный грим, сбросив маски.
— Куда? — всплеснула руками бабушка Нунэ.— Это что, не ваш дом? Вон ваша комната — поднимайтесь наверх и спите.
— Конечно, Варужан,— сказал дядя.— Зачем вам уходить? В такой час у нас тут и машины не поймаешь.
Варужан сделал безнадежную попытку сослаться на то, что ночью ему хочется поработать. Тут уж возразил Арам:
- Чистой бумаги дома навалом, а вот бензин у меня кончился.
— В кои-то веки ты появился,— вздохнула бабушка.— Вдруг увидишь— утром уж меня нету...
— У бабушки утром сердечный приступ был,— зашептал на ухо Варужану Арам.— Ты приехал, она ожила. Будь человеком...
Варужан перехватил взгляд Мари — боль, плескавшуюся в ее глазах, разглядел он один, а другие видели только ее очень красивые глаза и желание остаться.
— Ты мне уж не надрывай сердца, милый... Оно у меня и без того надорвано,— сказала бабушка.
А Мари отозвалась:
— Если у тебя работа, иди... А я... я еще до твоего приезда обещала бабушке эклеры испечь.
— Да, да! — закивала бабушка.— Кто еще такие эклеры печет, как наша Мари?
Варужан был повержен и обезоружен, путь к отступлению ему отрезали — уйти означало заронить семя сомнения в усталое бабушкино сердце. В ушах стоял шепот Арама: «Утром у нее сердечный приступ был».
Точку поставила Нуник:
— Пойду кофе сварю. Если собираешься ночью работать, это важнее чернил.— И повернулась к бабушке: — Кто варит такой кофе, как я? — И сама же ответила: — Только бабушка.
Арам развеял последнее облачко:
— Обе Нуники, и обе хвастунишки. Что с них возьмешь? Гюмрий-ская бабушка и внучка гюмрийской бабушки.
Нуник побежала в кухню.
— А мы так и не поговорили,— сказал Тигран.— Может быть, утром?.. Нам есть о чем поговорить, Варужан.
— Тсс! — приложил Арам палец к губам, скосив глаза на бабушку. Как только вошли в комнату, Варужан подкинул в камин дров и выключил свет.
— Я лягу на диване, Мари.
— Хоть на минутку свет включи...
Зеленый абажур придал комнате окраску весеннего леса.
— Дай мне одну подушку и покрывало.
В зеленоватом освещении комнаты Варужан увидел на письменном столе пачку бумаги и самописку. На верхнем чистом листе был нарисован фломастером большой вопросительный знак. Арамовых рук дело. Улыбнулся.
— Ничего, если я закурю?
— Кури,— сказала Мари.— Когда я тебе что запрещала? Голос у нее был жалкий, беззащитный. Варужан погасил свет и только теперь взглянул в сторону жены. Память оживила в нем другие картины. Мари лежала на той самой кровати, на которой когда-то мучительно умирала мать Варужана. В углу, где стояла кровать, было абсолютно темно, светлело лишь одно пятно — видимо, голая рука Мари. Мари лежала тихо, будто не Дыша, и Варужану почудилось, что он один в комнате, да и на всем белом свете. В сорок четвертом, когда
пришла бумага, что отец пропал без вести, матери было двадцать два года. Она не поверила. Не поверила и после сорок пятого, когда вернулись все, кому суждено было вернуться. Мать была красивая, обаятельная, и многие просили ее руки. «Ребенка мы вырастим,— сдерживая боль, сказал дед Ширак. Ребенком был Варужан.— А ты, доченька, заживо себя не хорони. Ты ни в чем не виновата...» — «Значит, гоните меня? — спокойно возразила мать.— Если даже гнать будете, все равно не уйду...» И вот в шестьдесят втором году... Сперва от отца пришло письмо, потом тяжелая посылка. Первым стал читать письмо дед Ширак, и на лице его мало-помалу угасал свет. Так свечка погорит-погорит и погаснет. Мать выхватила у него из рук письмо и не просто прочитала его, а как бы проглотила глазами. Отец писал, что живет в Америке, давно женат, двое детей. «Прости меня, Ашхен, прости. Моя жизнь так сложилась...»
Самые красивые подарки предназначались матери. В этой комнате, перед этим камином, мать с сыном просидели всю ночь, и тикин Ашхен один за другим побросала в огонь подарки — даже золотой браслет, не только пестрые коробочки с пудрой и помадой. Страшный это был костер. Комната наполнилась удушливой гарью от паленой материи и каким-то химическим, ядовитым дымом, но мать ничего не чувствовала. Варужан тоже бросил свои подарки в огонь. А в соседней комнате беззвучно плакала Мари. Они с Варужаном тогда только поженились, мать его спешила с этим браком, внука хотела, чтоб назвать его Арменаком.
Мать произнесла только несколько слов. Кому они были адресованы: сыну, снохе, белому свету? «Он не имел права обманывать мое терпение. Или умереть должен был, или двадцать лет назад сообщить, что жив. Я верна была его памяти, а он обманул мою живую жизнь...» Утром Варужан увидел мать постаревшей на двадцать лет: в кресле сидела разбитая больная женщина.
(Годы спустя Варужан Ширакян признавался себе, что именно та ночь сделала его писателем. Если, конечно, сделала. Он увидел страдания своего самого близкого человека, увидел открытую рану и ужаснулся. И попытался проникнуть в чужую боль, чужую судьбу. С этого, наверно, и начинается писатель.)
Вон то кресло сделалось для матери кроватью, потому что началась ее жестокая бессонница. Когда бы ни проснулся, он заставал мать в этом кресле со взглядом, устремленным в одну точку. ...А ребенок все не рождался.
«Послушай, Варужан,— сказала как-то Мари,— разведись со мной. Матери внук нужен,— может, хоть это ее вернет к жизни».
Огонь в камине давно догорел, и в комнате стало совсем темно. Варужан глубоко втянул в себя дым, огонек сигареты вспыхнул и, показалось, на мгновение осветил комнату.
В углу у стены вычерчивалась кровать матери, на которой лежала Мари. В сердце Варужана вдруг что-то всколыхнулось, и он вдруг произнес:
— Ты хорошо ухаживала за моей матерью, Мари. Я этого не забуду.
- Не говори так,— в голосе Мари послышались слезы.— Я за своей матерью ухаживала.
— Прости, Мари.
— Я давно заметила, что воспоминание об этом тебе мешает. Пусть не мешает. Она ведь и мне матерью была. Святая женщина. И я ухаживала за своей матерью.
Мать умирала долго и мучительно. В последние месяцы потеряла память, не узнавала никого, даже Варужана, но часами беседовала с родными, которых давно не было в живых. В редкие моменты просветления молила бога о смерти.
— Мама тебя очень любила, Мари...
Жена не отозвалась. Плакала, наверно. Удивительно она умеет плакать — беззвучно. При свете он увидел бы ее застывшее лицо, сосредоточенный немигающий взгляд. Но сейчас света не было. Этот беззвучный плач порой выводил Варужана из себя. Однажды он ей издевательски бросил: «Ты не женщина, даже плачешь, как мужчина!» Она ответила тогда издевкой на издевку: «В доме хоть один мужчина должен же быть». А сейчас этот беззвучный плач расслабил, обезволил Варужана, ему вдруг захотелось встать, подойти к жене, сказать ей какие-то мягкие слова, успокоить. Он даже приподнялся, нашарил босой ногой тапку.
— Кури, Варужан, кури и... лежи, не вставай.
Варужан подчинился приказу, как ребенок, зажег новую сигарету, подобрал ногу...«Зачем ты приехал? — сказал отец.— Все во мне вверх дном перевернулось. Жил я себе мирно, первых двадцати двух лет для меня не. существовало. Зачем ты приехал?..» — «Ты меня сам позвал, отец».— «Я и должен был позвать, но ты не должен был приезжать. Как мне теперь жить?» — «А как я жил сорок два года?» — «Что с матерью стряслось? Ведь она была такая молодая, здоровая...»
Варужан не помнил, чтобы мать хоть раз дурно сказала об отце. Она не сняла со стены его портрета, в шкафу по-прежнему висел его пиджак, рубашки, были уложены стопкой носовые платки. Только иногда мать произносила с укором: «Он должен был дать мне знать, что живой. Как он мог молчать двадцать лет?..» Эта мысль была острым гвоздем, засевшим ей в рану.
Когда мать скончалась и отступили первые страшные недели боли, Варужан понял, что не может больше жить в этом доме, не может сидеть на этих стульях, разжигать огонь в камине, смотреть в это окно. У него было ощущение, схожее с наваждением, что мать никуда не ушла, что она в каждой вещи, в каждом предмете... Его тоже стала точить бессонница. Раньше он сны раз в год видел, теперь они стали сниться ему каждую ночь, разговаривал во сне, вскрикивал, вскакивал...
Дед, бабушка, дядя не понимали, почему он хочет уйти от них, разобиделись, наговорили горьких слов. Бабушка день и ночь слезы лила. Но как им было объяснить свое состояние?
Упросил дать ему в Аване квартиру — в доме, который сам же и проектировал. Месяца два об этой квартире молчал, не говорил никому.Потом забрал Мари, переехали. Из вещей ничего не взял. Решил: пусть в материнском доме остается все так, как было.
Новый дом был одним из первых домов новостройки — кругом никого и ничего. В первые дни Варужан здесь задыхался. Потом обзавелись кое-какой мебелишкой из проката: стол, стулья, холодильник, телевизор. Купили кровать, какую-то утварь. Так и начали жить... — Что с нами произошло? Что с нами произошло, Варужан? Голос жены вывел его из оцепенения воспоминаний, и образы прошлого потускнели, отключились. «Что произошло?» — заполнил сознание вопрос и разозлил Варужана. Нет, в комнате матери он не даст разгореться спору, не даст вспыхнуть сцене с объяснениями. На противоположной стене висели рядышком портреты отца и матери: портрет отца мать повесила, портрет матери он, Варужан, повесил. Гвоздь никак не вбивался в бетонную стену, он долго мучился, стукнул себе молотком по пальцу. Отцу двадцать два года, матери пятьдесят четыре. Оба мертвы, оба живы.
В новой тесной квартире утроилась нежность Мари и холодность Варужана. Она не понимала, да и сам он еще не понимал, почему так изменила его смерть матери и нежданное воскресение из мертвых отца. Ласки жены сделались невыносимыми. Порой ему мерещилось, что жена рада тому, что он теперь ее неделимая собственность, и пытается собою, одной собой заполнить его мир, его повседневность. Нет матери, и жена хочет занять и это освободившееся место, хочет поработить его,
сделать своей вещью.Мари ничего не могла понять: возится с ним, как с дитем малым, но ведь он не дитя, и ее нежность требует ответной нежности. Ей нужны были слова, нужны были чувства. Что это — подсознательный торг? Сколько-то я тебе даю, столько-то должна получить. Но разве чувства выдают по граммам и по граммам берут? «Ты все время меня разыскиваешь, как близорукий свои очки,- однажды сказал он жене в момент ярости.— Я что, прицеплен к твоей юбке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60