.. А три года назад муж мой умер... Однажды я заметила, что он тайком читает твои книги,— наверно, хотел разобраться, что же это за человек, который свел с ума его жену... Он был хорошим, а я ему принесла одни муки...»
В проясняющемся сознании Варужана пробудились, зашумели слова, картины, и он вдруг вспомнил, что они таки целовались. Да, да, сначала он поцеловал ее глаза, потом губы, которые с изумительной податливостью истаяли в его губах. Пожалел ли он ее?.. Стыд кольнул
сердце — он не помнил слов ее исповеди, не помнил даже, что и сама она его поцеловала, что она нежно поглаживала его волосы. Но помнил, что она плакала. Вдруг отчетливо увидел струйку слез на ее щеке. «Подлец, скотина! — воскликнул он мысленно.— Ты оскорбил ее, воспользовался женской слабостью, одиночеством, полумраком, тишиной!» Рука его потянулась к телефону. Одиннадцать часов. Значит, она В библиотеке. Нашел номер телефона, быстро набрал. Трубку тут же
подняли:
— Алло, слушаю.— В голосе чувствовалось нетерпение — вероятно, она очень ждала звонка. Тут же представилась: — Это Егинэ. Я слушаю.
Но он будто онемел. Тяжело опустил трубку. Как тяжеловес, оторвал от земли груз, а поднять выше духу не хватило.
Приехал сюда ради уединения — устал от любовей, ненавистей, от знакомых и поклонников таланта?!..
Он посмотрел на стол, на пустую коньячную бутылку, испытал к себе отвращение, а собственных слов так и не вспомнил. Может быть, таких слов он не говорил ни одной женщине, а вчера вот они прорва-лись? Пьян он был? В роль вошел? Или слова эти давно в нем жили, как и тоска по большой любви, и вот в конце концов разыскали адресата? Видимо, женщину растрогали эти слова, потому она и заплакала. Слезы ее он помнил, а их причину — нет. Женщина расслабилась, ее укачало в золотой колыбели этих слов. Нет, они будильником трезвонили вокруг нее всю ночь. Она почти не спала... Увы, всего этого он знать не мог, потому что даже утром голова у него была еще свинцовая... Что он помнит? Попросил воды, Егинэ дала ему джермук, потом он кое-как поднялся, отыскал туалет, ополоснул лицо холодной водой, смочил получше виски. И вдруг — проблеск в сознании, словно кто-то там спичку зажег: откуда Егинэ известно, что он жил раньше в Азане? И прощальных слов Егинэ опять-таки не вспомнил: «Звони, когда захочешь. В сутках двадцать четыре часа».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Телеграммы и письма разлетелись по всему свету, и бабушка Нунэ каждый день с тревогой спрашивала: «Почему ж это никто не откликается?..» Теперь она беспрерывно уединялась в своей комнате, чтобы поговорить с фотографиями. «Арменак, что ж ты мать так и не повидаешь? Уйду — что отцу-то там расскажу?.. Мой сынок шестидесятилетний... Война еще не окончилась в тех краях, Багдасар? Эх, чтоб мне ослепнуть. Мир вон как велик, а тебя в Бейрут занесло... Врам-джан, хоть ты отзовись, ты ж ближе всех живешь: утром сел в самолет, к обеду уже тут...»
Ее успокаивали как могли.
— Бабусь,— говорил Арам,— мы же не в пригород телеграмму послали, а в Австралию! За десять тысяч километров! Десять тысяч туда, десять тысяч назад!..
— Не пешком же она идет, твоя телеграмма,— вздыхала бабушка.
Тигран Ваганян каждый день ставил и зачеркивал плюсы и минусы в своем списке: кто будет, кого не будет. Тех, кто живет в Армении, он оповестил не только письмами, но и телефонными звонками или даже самолично с ними повидался.
Самой большой оптимисткой была тикин Анжела:
— Приедут абсолютно все. Я только сомневаюсь насчет Бейрута. Это же не от них зависит... Ничего, что-нибудь придумают: поедут в Дамаск, а уж оттуда сюда.
Нуник с головой ушла в заботы о нарядах:
— Нельзя ударить в грязь лицом перед иностранцами; Но не знаю, что выбрать. В каждой стране своя мода. А из скольких стран к нам приедут?.. Бабуля, мы и тебя принарядим по последней моде. Чтоб тебе все шло...
— Мне б пошло, чтоб они все приехали.
У Тиграна Ваганяна при матери вечно улыбка на лице, но на самом деле он истерзан невеселыми мыслями. В сентябре — впервые за последние пятнадцать лет — он переступил порог своей школы в роли рядового учителя. Отрабатывал свои часы и тут же покидал школу. Куда направляться? Домой? А что там делать? Ему предлагали быть директором другой школы, уговаривали, упрашивали. Он ни в какую — мол, что там, своих учителей на эту должность не найдется?.. Нет, не поняли его, не захотели понять. А может, жизнь изменилась? Или в нем самом что-то устроено не так, как положено. «Ведь школа, которую мы тебе предлагаем, хорошая школа, и от дома твоего близко»,— убеждал Айк Бадалян, старый его приятель, ныне заместитель министра. «И от кладбища близко»,— вставил Тигран с горькой усмешкой. «Разве не мы с тобой один университет окончили, не мы с тобой вместе войну прошли, не мы с тобой вместе радовались и горевали?»—«На фронте ты был храбрее, чем неделю назад, на заседании вашей коллегии».— «На фронте враг очевиден — другая форма, оружие, все другое...» — «Не вали вину с больной головы на здоровую: сейчас враг в тебе самом,— значит, в себя и стреляй. Я хочу, чтобы дети ходили в школу не для того, чтобы получать отметки, а для того, чтобы учиться».— «Кто же этого не хочет! Но ведь школа твоя на деле — лучшая, а показатели самые низкие».—«Проценты низкие, а успеваемость высокая».—«Учителя стонут. Стараются, из кожи вон лезут, а школа твоя везде и всюду притча во языцех!»—«С этого сентября успеваемость резко возрастет. В одночасье! Все будут довольны: и вы тут, и учителя. Что еще от меня надо? Я преподаю свой предмет в одном классе. Спасибо, хоть это доверили. С процентами у меня по-прежнему будет слабовато. Считайте, что такие уж подобрались двадцать четыре ученика...»—«Эх, Тигран, Тигран...»—«Только не воспитывай меня, пожалуйста, не учи жизни, меня дома дети учат каждый день. Но я тупой ученик. Можете вызвать родителей — мать приведу...»—«Бабушку Нунэ? Как она поживает?..»—«Тебя еще помнит. Однажды говорит: вы с Ай-ком не поссорились, случайно?.. Твоя секретарша ей по душе. Она по твоей просьбе нам позвонила. Мама мне и говорит: тебя какая-то красивая женщина спрашивает».—«Она что — Нелли видела?»—«Да нет, просто когда с ней культурно по телефону говорит женский голос, она
считает, что это непременно красивая женщина».—«Тигран, не держи камня за пазухой, уходя из этой школы. И министр тебя просит. Что, в новой школе не такие же ученики, не такие же учителя?»—«И я о том же — там что, не такие же ученики и учителя? Трлько ведь и меня не переменишь...» — «В воскресенье приду к вам. Примешь?..» — «Только маме не говори ничего, она не знает. Скажи, девушку не поделили, красавицу Нелли, твою секретаршу,— мол, оба в нее влюблены».— «Может, подумаешь, Тигран?» — «А ты помнишь строчку Теряна: «Как скверна и уныла судьба...» — «Нет, не помню, я вообще этого стихотворения не помню».— «Изменился, изменился состав нашей души. Даже мой двоюродный брат — мы с ним как родные были — меня понять не захотел. Рассчитывал, что дочке его медаль дам. А его дочка — это машина, которая зубрит наизусть. Мыслить для нее—мука. А мой двоюродный братец заявляет: своя рука владыка, захочешь — дашь ей медаль... Что ж мне на чужих обижаться?»
Все было бы ничего, будь покороче дни. В неделе сто шестьдесят восемь часов, а он был занят в школе всего восемь. Куда деть оставшиеся сто шестьдесят? Бродил по саду, дочитывал какие-то книжки, сидел на балконе, курил. Хорошо хоть день рождения матери принес забот месяца на два. А потом что?.. Каждый день откладывал свой визит к Аргаму, двоюродному брату. Что, если тот злорадствовать начнет— добился, сняли? И поделом тебе... А если затянет старую песню — мол, дочка, теперь по закону подлости и в университет не поступит, и жених не отыщется: тот, кому она понравится, им не понравится, а их избранник и не подумает к ним в зятья идти.:. Аргам — это еще полбеды, с ним по-мужски потолковать можно, и поссориться, и помириться, а вот его благоверная... Она просто может на порог не пустить. Но ведь он матери обещал сходить — плакала, просила. Может, Арама послать? Но как мать обмануть? Нет уж, до седых волос дожил, обманывать не научился.
— Ты своему Шекспиру звонил?
Шекспиром прозвал Арам брата. «В. Ш.,— говорил он,— это дело темное: то ли Вильям Шекспир, то ли Варужан Ширакян».
— Звонил. Прибудет на той неделе. Но, говорит, вряд ли Сэм и Сюзи изменят дату своего приезда: Америка есть Америка.
— Значит, когда же их ждать?
— По Шекспиру, в конце октября.
— Ну, месяц в Армении их не удержать.
— Приедет Шекспир, с ним все и обмозгуем.
— Бабушка о моих делах, надеюсь, не знает?
— Кое-что, кажется, пронюхала. Вчера как раз спрашивает:что — школа еще не работает? Почему отец твой все дома и дома? Я говорю: в честь твоего юбилея отец отпросился. Она вроде успокоилась. А то тревожилась — может, ты серьезно болен, а ей не говорят.
— Мать есть мать.
— Потом гордо так говорит: видишь, какой у меня сын! В другой раз его хоть по рукам-ногам свяжи, все равно дома не увидишь.
— Вот отпразднуем, потом скажу. Нельзя ей врать.
Сын взглянул на отца, и тот почувствовал, как сын щадит его: не задает вопросов, не напоминает об их нескончаемых спорах.
— Ты .сразу сломился, отец. Стоит ли?..
— Да, сломился, верно.
— А я тебя считал очень сильным человеком.
— Сломить разом можно только сильного. Слабый гнется, удлиняется, сокращается, приспосабливается. Это я не потому говорю, что себя сильным считаю.
— Ты и сейчас сильный, отец.
— Сила человека в справедливости. Справедливость выше даже правды. Не всякая правда справедлива.
Сын попытался отвлечь отца от темных дум.
— Пап, ты ведь сам говорил, что устал от этой бесконечной карусели. Тем паче что директор занимается чем угодно, кроме педагогики: отоплением, сантехникой, досками, мелом, собраниями, совещаниями... Ты сам говорил. А поле педагогической деятельности мы с Нуник тебе обеспечим. В нас столько недостатков. Воспитывай в свое удовольствие. Особенно Нуник...
— Особенно тебя,— засмеялся отец.— Ты ошибаешься в одном. Неужели само по себе директорское кресло меня интересует? Нет. Моя борьба — во имя большего.
— Я тебя так люблю, пап. Теперь особенно.
— Теперь ты меня жалеешь. Спасибо.
— Пап...
— А жалость великое дело, сынок. Жалеть означает по-настоящему любить человека, щадить его, не толкать его на поступки, идущие вразрез С его совестью, убеждениями. Мы мало друг друга жалеем...
— Как тебе удалось так жить, пап?
— Был бы рядом Варужан, мы бы вместе чуть-чуть поговорили.— Пристально посмотрев на сына:— Где он? Почему ты превратил это в государственную тайну?
— Дал обет молчания.
— С ним тоже что-то творится: скрылся, как улитка в раковину. И зачем это люди уползают в свою раковину? Ведь каждый страшится одиночества, но сидит в своей раковине, носа не кажет. А на раковине прерывается волноизлучение: она его не принимает и не передает.
— Одиночество — болезнь нашего века.
— Несчастный век. Нарекаци себя распинал за грехи своего века. А мы за свои собственные распинаем век.
Несколько раз бесшумно входила и выходила тикин Анжела. Она, видимо, догадалась, что между отцом и сыном происходит серьезный разговор, и решила им не мешать: не так уж часто говорили они серьезно. Вначале она обрадовалась, потом огорчилась: для них обычно естествен был горячий спор — каждый отстаивал точку зрения своего поколения.
Бабушка Нунэ наотрез отказалась справлять свой день рождения в ресторане: «Тут мой дом, тут и праздновать будем». Наверно, еще
думала о том, что дома устроить легче. По предварительным подсчетам, ожидалось не менее ста гостей. Сколько нужно столов, стульев, посуды, вилок-рюмок, сколько нужно помощников на кухне! Молодежь усядется, думала тикин Анжела, в комнатах Арама и Нуник, часть женщин сядет на кухне (впрочем, на кухне не очень-то посидишь). Она знала про неприятности мужа, но старалась его ни о чем не расспрашивать. Да и к чему? Что изменится? Зачем лишний раз травмировать Тиграна, посыпать рану солью? Раза два пыталась его убедить перейти и другую школу, но он был непреклонен. И теперь вот, с тяжестью на сердце, он должен будет веселиться и веселить других — а как же: старший сын, в его доме праздник. Бедный Тигран, как ты только выдержишь?
Бабушка Нунэ вроде бы о чем-то догадывается. «Вчера ночью Тиг-рану с сердцем худо было,— она не спросила, а печально сказала это, покачав головой.— Да, худо, чтоб мне ослепнуть. Ты только в лицо его взгляни...» — «Да что ты, мам! Мы друг от друга через три стенки. Как ты могла такое почувствовать?»—«Не приведи господь, чтоб Араму твоему с сердцем худо стало. Ты и за тридевять земель почувствуешь».
— Анжела, ты нам кофе дашь?
— Арам уже пил... А Варужан когда приедет?
— Уже выехал на дилижансе...
— Так он в Дилижан ездил?
— Ты что, Анжела, не привыкла к их словарю? Разве нынешние хлеб назовут хлебом, а соль солью? Непременно,придумают что-нибудь
эдакое.
Она строго взглянула на сына:
—Завтрак они называют кофе, ужин — видеомаг. Кофе ты пил, хватит, иди на кухню поешь.
—Ну, так я пошел, выпью где-нибудь в кафе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, ВСТАВНАЯ
ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Эти немыслимые преступления заставили содрогнуться всех, имеющих совесть и разум. Сердце сжималось при виде людей, которые в жизни палец о палец не ударяли, а теперь вынуждены были стучаться в чужие двери, просить милостыню. Детишки бродили по улицам толпами, разыскивая своих родителей и старших братьев. Однажды я случайно встретил на базаре курда лет семидесяти — разнаряжен: рубаха с кружевным воротничком, зеленая пелерина, сквозь брюки проглядывают женские панталоны с оборками. Это был имам соседнего села. Не знаешь тут, плакать или смеяться...
В эти страшные дни рыскали-искали двух людей: Агарона и Арута. Один был мясник, другой бакалейщик. Будто бы они фидаи, и потому их арест святое дело. Мать бакалейщика Арута, бедняжка Рипсимэ,
я ее хорошо знал, почти каждый день у нас бывала. Про парня ее мы все знали — никак с фидаи он связан не был. А преступление его в том состояло, что был он молодым красавцем, гулякой, здоровяком. А мясника Агарона в фидаи зачислили, видимо, за пышные усы, независимый вид и свободомыслие. Оба они прятались в подвале одного дома. О них распространяли всякие небылицы. Вроде бы мясник Агарон убил ночью в соседнем селе пятнадцать мусульман, а бакалейщик Арут в другом селе двадцать мусульманских детей зарезал и из голов их пирамиду соорудил. Небылицы, приписываемые армянам, одну цель преследовали: возбудить против них ненависть. А многие мусульмане — особенно из властей, из заптиев — погрели на этом руки, обогатились. Но уверен, что не впрок оно, это богатство, им пошло: через кровь и слезы оно им досталось, да в единый миг и исчезнуть должно было вместе с собственным добром.
...Через два месяца после всех этих событий султаном был издан приказ, по которому местом моей ссылки стал Измир.Стояла суровая зима. Дороги занесло снегом, даже почта не работала. Мне волей-неволей пришлось отложить отъезд. Если б я уехал из Харберда, наверняка убили бы Агарона, Арута и еще нескольких армян, которые были у властей бельмом на глазу.
Я позвал Агарона и Арута и сказал, что беру их с собой. Стали готовиться к отъезду. Решили двинуться в путь первого февраля. Снег, заносы, метели продолжались. Но ведь ехать с этими людьми было очень опасно, так что лучше уж в непогоду. С другой стороны, узнаю, что кое-кто — и христиане, и магометане — хочет меня проводить. Да, опасно было выезжать из города вместе с людьми, которых преследуют власти, на глазах у народа. За несколько дней до отъезда вызываю я заптия по имени Гусейн (ему я доверял) и прошу его, чтобы он моих спутников сопроводил до горы Теве Пайна и там сдал их мне.
— Я готов,— сказал этот храбрый и надежный человек.
Лишь стемнело, собрал их и повез. А на другой день и мы коней оседлали. Больше тысячи армян и несколько сот мусульман сопровождали нас до села Мулла, что в трех часах ходьбы. Расстались мы тепло, со слезами на глазах.
Когда добрались до горы Теве Пайна, нас там встретил унтер-офицер Гусейн-эфенди вместе с людьми, которых он туда привез. Всех целыми и невредимыми мне передал. Сам он ночевал вместе с нами той ночью в Кезине. А снег все валил, валил.
Возле городка Аргни нам встретилось четверо незнакомцев в белых чалмах. Они занесли в комнату наши пожитки, отряхнули с нас снег, воды нам предложили, но что-то в них было подозрительное: и внешность неказистая, и тряпье, в которое они укутаны. Я своей тревогой поделился с другом — Петросом Гаспаряном. Минут через десять подходит ко мне Петрос и сообщает, что это армяне.
Я позвал одного из цих и спрашиваю:
— Что произошло в этих местах?
Бедняга колебался — говорить, не говорить. Но осмелел, когда Пет-рос подбодрил его по-армянски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60