— Вот наша государственная граница. Ложись, пожалуйста. Я обычаи уважаю.— И легла к стенке.— Надеюсь, что и ты их уважаешь.
Варужан засмеялся нервным смехом и растянулся на диване, не сняв даже туфель.
И так вот, лежа бок о бок, они замолчали, и надолго. Видела б его сейчас Егинэ... О Мари не вспомнил.
— Итак, слушайте,— заговорила Сюзи, опять перейдя на «вы»,— я вас прекрасно знаю и решила сыграть в дороге роль одной из ваших героинь. Вы ведь обожаете таких удивленных юных героев, задающих мудрые вопросы про жизнь. И убеждены, что ответы на все вопросы у вас в руках... До конца в мою игру вы не поверили, я это почувствовала. Разочаровались в собственных персонажах или просто поумнели? А я поняла, что вам грустно. Ведь правда?.. Молчание — знак согласия. Теперь вы, наверно, думаете, что распущенная девица играет еще одну роль и готовит вам еще одну западню... Ладно, об этом мы еще поговорим. Вы завтра свободны?
— Как сказать...— Варужан включил свое сознание.— Вряд ли...
— Я отведу вас в одно необычное место. Это недалеко, можно даже пешком добраться, хотя и такси, как вы выразились, не проблема. Вы должны, вы обязаны непременно со мной пойти.
И вдруг расплакалась:
— Я сейчас уйду... не бойтесь... Может, я к вам и приходила-то всего лишь поплакать?.. И не нужно меня гладить, я не маленькая, я взрослая, страшно взрослая — взрослее вас, взрослее бабушки...
Варужан растерялся — он не ожидал такого вот продолжения. Все перепуталось по-новому.
— Успокойся, Сюзи, завтра мы отправимся вместе, куда захочешь. И будем много-много разговаривать. Может быть, дать тебе воды?
— Хочешь встать, так и скажи.
И в голосе ее прозвенел лед, и сама она тут же сделалась ледяной статуей, хотя и прекрасной.
Воду пить не стала. Спокойно встала, оделась, положила кинжал в сумку, зашла в ванную комнату и вышла оттуда через несколько минут умытая, причесанная, с аккуратно подведенными веками.
— Я пошла.
— В такой час? Куда?
— Не надо притворства, дорогой психолог,— я не из ваших героинь... Так в котором часу завтра? Я буду ждать у гостиницы... Провожать меня не нужно.
Осторожно закрыла дверь, и шаги ее раздались теперь в коридоре. Если бы на письменном столе не стояла вторая чашка с остатками кофе, Варужан подумал бы, что все это наваждение и находится он в мире собственных персонажей.
Взял со стола письмо той пожилой женщины, растянулся на диване. Достал письмо из конверта, перечитал. Она тут одна, лет двадцать пять тому назад приехала сюда, да и осела. Родня ее живет в одном из окрестных сел. Десять лет она снимала комнату. Потом дали ей комнату в подвале старого дома. Это временно, сказали. Построим новый дом — выделим квартиру. До сих пор выделяют, вот уже пятнадцать лет. Наверно, от подвальной сырости заболела ревматизмом. Оставила библиотеку, живет на пенсию. «Пенсии мне хватает, правда, хватает,— пишет она.— Только вот комната моя как склеп. Пятнадцать лет подряд видеть из окна ноги, одни только ноги...» Одни только ноги... Это уже не надуманный литературный образ, а фотоснимок, точный фотоснимок жизни. Нужно пойти к этой женщине. Но чем можно ей помочь? Поговорить с Андраником Симоняном? Он, скорее всего, в курсе. Тогда почему не поможет?.. Сколько подобных писем получал Варужан в Ереване — думал, хоть Тут от них отдохнет месяца два. Не вышло. «Пятнадцать лет подряд видеть из окна ноги, одни только ноги...» Нет, к ней надо, надо сходить. Прямо завтра. Хотя завтра же у него встреча с Сюзи, куда-то нужно идти. Куда? Заказал разговор с Ереваном, потом набрал номер Егинэ.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Было это в Алеппо. Я увидал на улице большую толпу стариков, людей увечных, больных, нищих. С превеликим трудом передвигали они ноги, подстегиваемые заптиями, в руках у которых были штыки, плети.
У многих ноги распухли, и велики были их муки. Несколько человек из этого каравана волокли больных, подхватив их под руки.
Я подошел к заптию и спросил:
— Кто они?
— Армянские переселенцы.
— Откуда?
— Из Себастии.
— За что их изгнали? Ведь в Себастии нет пока войны. А их гонят палками, плетьми. Что все это значит?
Продолжаю идти. Вижу, офицер, высокий чин. Между нами произошел такой разговор:
— Этих людей изгнали из Себастии. За что? Что там происходит?
— В Себастии ничего не происходит.
— Тогда почему с ними так обходятся?
— Армян выселяют из их края в другое место, это приказ правительства.
— А в чем причина?
— Они мятежники, а в военное время нет возможности разбираться с внутренними неурядицами.
— И где они готовили мятеж?
— Повсюду.
Я представил, как все началось. Вполне возможно, что где-то два-три подвыпивших армянина и говорили лишнее, а правительство искало любой повод, чтобы открыть путь преступлениям. И было очевидно, что чиновники, заптии, войска, охранявшие город, этим поводом воспользуются.
Тут к месту вспомнить, что после беспорядков в Харберде я сидел как-то ночью дома у Арпиаряна Ншана-эфенди, и мы вели с ним душевную беседу.
Я сказал: «Не воспринимай эти события как нечто окончательное. В одной английской книге я вычитал такую историю. Лорд нашел тигренка — кормил его, ухаживал за ним, и тигр, как домашняя собака, расхаживал по всему дому. Заходя в кабинет лорда, лизал ему руки. А язык у тигра как напильник, и тигр содрал лорду кожу на руке, пошла кровь. Почуяв запах крови, тигр начинает грызть лорду руку. Лорд, видя опасность, приказывает слуге убить тигра. Тот убивает и спасает лорду жизнь. Вот и армянский вопрос походит на тигриную историю. Турки уже почуяли запах добычи и, будьте уверены, через несколько лет придерутся к ничтожному поводу и повторят свои преступления. В таком положении жить рядом с турками — безумие. Надо переезжать».
«Куда?» — спросил Ншан-эфенди.«Куда-нибудь: в Европу, в Америку. Или собраться в таком месте, где можно создать новую Армению, пусть даже всего 8—10 душ прибывает туда в год из каждой страны, каждого вилайета, чтобы зажечь там свой очаг... Хотя, конечно, очень трудно создать новую страну, много лет потребуется. Но сколько бы ни потребовалось жертв и денег, все равно это выгоднее и разумнее. Мое убеждение таково, что дипломатия сильнее оружия».
В прошлом году в Александрии я видел Кивркчяна Назарета-эфенди. Он мне сказал: «Ты сделал одно предсказание много лет назад... Я намотал это на ус, продал все свое имущество и не пострадал во время бед, обрушившихся на наш народ».
Да, так вот, значит, со слов офицера я понял, что тигр становится опасен.Возвращаясь домой, увидел у ворот своего дома другую толпу. Две женщины волокли под руки старую больную женщину. Одна из женщин держала на одной руке истощенного донельзя ребенка. Четверо других ребятишек с плачем, с ревом шли сбоку от них. Старшему было лет десять, младшему лет шесть.
«Военные впереди,— говорю я им.— А это мой дом, незаметно входите».Бедняги очи к небесам возвели — они явно молились и выражали свою благодарность.
И тихонечко вошли за мной в дом. Я тут же велел воды нагреть — они ноги в горячую воду опустили, у всех ноги были распухшие. Супом их накормили. Жена моя белье им дала, кое-что из своей одежды. Когда они чуть-чуть отдохнули, я спросил, откуда они, и старая женщина ответила: «Мы из Тигранакерта. Зовут меня Мариам. Это две мои дочки. Эту зовут Анна, а эту Азнив. Это дети Анны. В Тигранакерте жили мы очень хорошо, и вдруг однажды являются к нам в дом офицеры и уводят обоих моих зятьев. Через час возвращаются, нас забирают, не позволили даже одеяла с собой взять. У нас с собой немного денег было да дочкино свадебное золото — с этим и отправились з путь. Из Тигранакерта сюда пешком добрались. По дороге заптии все у нас отобрали — и деньги, и золото. Потом дочек моих обесчестили. Ведут нас в Тер-Зор — доползти бы кое-как еще день-другой, а там, в пустыне, и смерть принять.
Из глаз несчастных людей катились слезы. Через два дня умер грудной ребенок. Остальные остались у меня.Стал я после того по несколько стариков и больных детишек брать в дом из каждой толпы изгнанников.
Все мы были потрясены, когда услышали от них о злодеяниях, над ними учиненных.Стали мы бесплатно лечить больных у доктора Алтуняна-эфенди — он заново дарил беднягам жизнь. Я вечно буду благодарен этому добросовестному, сердечному, чистому человеку.
Среди изгнанников было очень мало мужчин. Вообще не было мужчин среди изгнанников из Себастии и Харберда. Наместник Себастии злодей Муамер-паша приказал истребить всех армян-мужчин в Себастии. И наместник Харберда велел отделить от семей всех мужчин. Их препроводили в местечко Кеомивт-хан, что находится между Харбер-дом и Малатией, и здесь расстреляли, а трупы бросили в реку Евфрат.
Случилось так, что проходил я однажды через рынок Алеппо, смотрю — сидит группа изгнанников у церковной стены. У них кровинки в лице, мяса на костях не осталось — живые трупы.
Молодой человек лет тридцати сидел на земле, на одном его колене лежала старая женщина, на другом молодая. На груди у молодой лежал годовалый ребенок. И женщины, и ребенок были мертвы. Да и мужчина готов был вот-вот испустить дух.
Это была семья: молодой мужчина с женой и ребенком и его мать.По сей день сердце мое содрогается, когда я вспоминаю эту страшную картину. Господь никогда не простит тех, кто совершал эти ужасные преступления.
Однажды рано утром меня разбудили и сказали, что пришел чиновник Чракян Карапет-эфенди, мой друг.Он вошел, а с ним незнакомый мне человек с седыми усами. После обычных приветствий Карапет-эфенди сказал:
— У меня к вам одна просьба. Это Ованес Саяпалян, видный человек Гонии. Его, жену, сына родного, сына приемного, дочь — всех изгнали из Гонии. Каких только мук не пришлось им натерпеться по дороге сюда, теперь их гонят в Тер-Зор. Ладно уж, будь что будет с ним, с сыном, женой, пасынком. Лишь бы только дочь не обесчестили. Вы учитель в немецкой школе, пользуетесь уважением, с вами считаются, похлопочите, прошу вас, чтобы девушку приняли за соответ-
ствующую плату в интернат, а уж остальные пойдут, повинуясь своей судьбе.
Слова эти и положение Ованеса Саяпаляна потрясли меня — я не сумел сдержать слез. Отец готов погибнуть со всей семьей — лишь бы не была осквернена честь дочери!
Горько рыдающему отцу я обещал сделать все, чтобы девушку приняли в школу.
Тут же направился туда. Я был там единственным преподавателем турецкого языка, и меня все любили. Стал умолять в порядке исключения взять бедную девушку, но, увы, тщетно:
— Мы не принимаем армянских переселенцев, тем более что это дневная школа, а не интернат.
С тяжелым чувством вышел я из школы, в раздумье, как сообщу об отказе несчастному отцу. И тут меня пронзила одна мысль, и я даже обрадовался, что заведующая мне отказала. Возвратился домой. Саяпалян-эфенди ожидал меня, как приговоренный к виселице.
— В школу не принимают,— сказал я,— но я придумал кое-что получше. Вам не надо уходить и расставаться со своей девочкой. Дома тут у нас небольшие, в моем живет более ста изгнанников, размещаемся с трудом. Но я решил снять дом просторнее, и будем жить все вместе.
Бедный человек обрадовался, как будто ему была дарована вечная жизнь.
...С этой семьей мы жили под одной крышей четыре года (до конца войны), и по сей день я помню их честность, благородство, совестливость.
...Обычное дело было увидеть у мусорных свалок несколько несчастных, которые копошились в мусоре, как куры, надеясь найти хоть что-нибудь съедобное. Душа моя разрывалась, когда, приведя кого-то из них к себе домой или в школу, я слышал подробности обрушившихся на них несчастий».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Многие дома были еще живыми, фруктовые деревья отягощены плодами, в травах шевелились птицы и насекомые, в воздухе звенели голоса, близкие и далекие.
А людей не было.
— Если есть желание, могу даже продемонстрировать стриптиз,— сказала Сюзи,— в селе ни души... Но, с другой стороны, что за стриптиз, если некому смотреть?
Варужан не произнес в ответ ни слова, и девушка поняла, что спош-лила. Теперь они шли молча, глядя по сторонам, а название мертвого села было Барцрашен, сегодня его всё еще печатают на картах, не успели стереть...
Они сели в такси рядом с гостиницей и проехали всего километров пять-шесть. «Остальное добирайтесь на своих колесах,— сказал водитель.— Мои государственные».
Только выйдя из машины, задал Варужан первый вопрос: — Мы куда?
— В покинутое село,— сказала Сюзи.— А не хотите, возвратимся. Варужан слышал, читал и даже сам писал о судьбе брошенных сел,но никогда их не видел. Ни одного.
— Это недалеко,— сказала Сюзи,— скоро дойдем, но дело не в селе.
И рассказала о сестрах из Барцрашена. Что это — красивая придумка или было в действительности? Итак, значит, в этом покинутом селе две сестры жили одни-одинешеньки целых четыре года. Жили среди этих безлюдных улиц, рушащихся домов, дичающих деревьев и угасающих очагов. Думали наверняка, что появятся двое мужчин, женятся на них, и тогда уж вчетвером они попробуют воскресить село из мертвых. Сестры были красивыми и молодыми, но женихов у них так и не нашлось. Четыре года держались, а месяца три назад собрались ночью и уехали куда-то. Куда — неизвестно.
— Невероятно.
— Но факт.
— Неужели бывают на свете такие девушки?
— Вам-то в это верить сам бог велел... Впрочем, книги — это одно, а жизнь другое.
Вот это, видимо, школа. И стены двухэтажного здания, и крыша еще довольно-таки крепки, но двери отсутствуют, в окнах выбиты стекла. Окна теперь вроде темных очков, и все здание напоминает групповой снимок слепых.
А здесь находился, наверно, центр села. Сюзи нагнулась, напилась из родника, который продолжал журчать в полном неведении о происшедшем. Родник был обложен камнями.
Свернули налево, и узкая улочка повела их вверх по склону горы.
— Осталось совсем немножко,— сказала Сюзи.
Вдали залаяла собака. Ответного лая не последовало. Варужан обернулся, посмотрел вниз. Гнетущая картина: рухнувшие и рушащиеся дома видны как на ладони. Сюзи сказала, что о сестрах в районе все знали — и на свадьбах, и вообще при любом застолье пили за их здоровье, поражаясь их упорству. А они не выдержали, уехали ночью.
— Вот,— раздался голос Сюзи.— Я сюда дважды приходила, но не осмеливалась зайти внутрь. Постою, посмотрю и уйду.
Одноэтажный дом, целы и окна, и двери, и занавески на окнах. Деревья в саду ухоженные, во дворе довольно чисто. Могла возникнуть иллюзия, что сейчас выйдет улыбающаяся хозяйка со словами: «Почему вы так задержались?..»
Нет, дверь не отворилась.
— Читайте,— сказала Сюзи.— Я уже наизусть знаю. Варужан приблизился к двери, на пожелтевшем картоне можно
было разобрать слова. «Ключ под порогом,— прочел он.— Он для тех, кто захочет жить в нашем доме. Простите нас, мы не выдержали. В доме есть постель и все остальное».
Перечитал, протер глаза. Слова, которые ему хотелось произнести,
застряли у него в горле. Сюзи в молчаливой задумчивости сидела на деревянной скамейке возле дома, потом достала из сумки сигарету, закурила.
— Сюзи,— произнес Варужан, и девушка повернулась к нему и посмотрела на него так, словно впервые его видит,— эти четыре строчки уже литература.
— Литература? — Сюзи взглянула на него полупрезрительно.— Литература в ваших книгах, а это именуется болью.
Сюзи могла спокойно бросить ему в лицо еще более ядовитые слова, ему все равно нечего было возразить. Девушка заглянула ему в глаза, все поняла и пожалела, что у нее вырвалось такое.
У порога стояли банки с букетами полевых цветов и лежали огарки трех свечей.
— Достать ключ? — спросил Варужан.
— А что — мы женимся?..
Варужан, нагнувшийся было к порогу, так и замер.
— Не прочли, что написано? — растолковала Сюзи.— Вы должны на мне жениться, и мы с вами начнем восстанавливать село.
Он нашарил ключ. И на миг забыл о девушке, о брошенном селе и о многом другом. Ему мерещилось, что за этой дверью скрывается тайна, которая изменит его жизнь и даст разъяснения его сомнениям.
Ключ томительно скрежетнул в замочной скважине, и Варужан толкнул дверь, которая открылась на удивление податливо и бесшумно. Зашли. Уютный сельский дом — стулья, стол, тахта, настенные часы со стрелками, замершими на половине первого. Над тахтой, там, где обычно висит самое дорогое: пестрый цветастый ковер или портреты погибших на войне мужчин,— висела большая карта исторической Армении. А к ней в строго надлежащем месте была прикреплена карта Советской Армении. Варужан не мог оторвать взора от карты, и она вдруг ожила: поднялись горы, потекли реки. Историческая Армения казалась Варужану матерью, обнявшей свое последнее, самое последнее, чудом спасенное дитя. Варужан тяжело опустился на тахту — на столе перед ним оказалась пепельница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Варужан засмеялся нервным смехом и растянулся на диване, не сняв даже туфель.
И так вот, лежа бок о бок, они замолчали, и надолго. Видела б его сейчас Егинэ... О Мари не вспомнил.
— Итак, слушайте,— заговорила Сюзи, опять перейдя на «вы»,— я вас прекрасно знаю и решила сыграть в дороге роль одной из ваших героинь. Вы ведь обожаете таких удивленных юных героев, задающих мудрые вопросы про жизнь. И убеждены, что ответы на все вопросы у вас в руках... До конца в мою игру вы не поверили, я это почувствовала. Разочаровались в собственных персонажах или просто поумнели? А я поняла, что вам грустно. Ведь правда?.. Молчание — знак согласия. Теперь вы, наверно, думаете, что распущенная девица играет еще одну роль и готовит вам еще одну западню... Ладно, об этом мы еще поговорим. Вы завтра свободны?
— Как сказать...— Варужан включил свое сознание.— Вряд ли...
— Я отведу вас в одно необычное место. Это недалеко, можно даже пешком добраться, хотя и такси, как вы выразились, не проблема. Вы должны, вы обязаны непременно со мной пойти.
И вдруг расплакалась:
— Я сейчас уйду... не бойтесь... Может, я к вам и приходила-то всего лишь поплакать?.. И не нужно меня гладить, я не маленькая, я взрослая, страшно взрослая — взрослее вас, взрослее бабушки...
Варужан растерялся — он не ожидал такого вот продолжения. Все перепуталось по-новому.
— Успокойся, Сюзи, завтра мы отправимся вместе, куда захочешь. И будем много-много разговаривать. Может быть, дать тебе воды?
— Хочешь встать, так и скажи.
И в голосе ее прозвенел лед, и сама она тут же сделалась ледяной статуей, хотя и прекрасной.
Воду пить не стала. Спокойно встала, оделась, положила кинжал в сумку, зашла в ванную комнату и вышла оттуда через несколько минут умытая, причесанная, с аккуратно подведенными веками.
— Я пошла.
— В такой час? Куда?
— Не надо притворства, дорогой психолог,— я не из ваших героинь... Так в котором часу завтра? Я буду ждать у гостиницы... Провожать меня не нужно.
Осторожно закрыла дверь, и шаги ее раздались теперь в коридоре. Если бы на письменном столе не стояла вторая чашка с остатками кофе, Варужан подумал бы, что все это наваждение и находится он в мире собственных персонажей.
Взял со стола письмо той пожилой женщины, растянулся на диване. Достал письмо из конверта, перечитал. Она тут одна, лет двадцать пять тому назад приехала сюда, да и осела. Родня ее живет в одном из окрестных сел. Десять лет она снимала комнату. Потом дали ей комнату в подвале старого дома. Это временно, сказали. Построим новый дом — выделим квартиру. До сих пор выделяют, вот уже пятнадцать лет. Наверно, от подвальной сырости заболела ревматизмом. Оставила библиотеку, живет на пенсию. «Пенсии мне хватает, правда, хватает,— пишет она.— Только вот комната моя как склеп. Пятнадцать лет подряд видеть из окна ноги, одни только ноги...» Одни только ноги... Это уже не надуманный литературный образ, а фотоснимок, точный фотоснимок жизни. Нужно пойти к этой женщине. Но чем можно ей помочь? Поговорить с Андраником Симоняном? Он, скорее всего, в курсе. Тогда почему не поможет?.. Сколько подобных писем получал Варужан в Ереване — думал, хоть Тут от них отдохнет месяца два. Не вышло. «Пятнадцать лет подряд видеть из окна ноги, одни только ноги...» Нет, к ней надо, надо сходить. Прямо завтра. Хотя завтра же у него встреча с Сюзи, куда-то нужно идти. Куда? Заказал разговор с Ереваном, потом набрал номер Егинэ.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Было это в Алеппо. Я увидал на улице большую толпу стариков, людей увечных, больных, нищих. С превеликим трудом передвигали они ноги, подстегиваемые заптиями, в руках у которых были штыки, плети.
У многих ноги распухли, и велики были их муки. Несколько человек из этого каравана волокли больных, подхватив их под руки.
Я подошел к заптию и спросил:
— Кто они?
— Армянские переселенцы.
— Откуда?
— Из Себастии.
— За что их изгнали? Ведь в Себастии нет пока войны. А их гонят палками, плетьми. Что все это значит?
Продолжаю идти. Вижу, офицер, высокий чин. Между нами произошел такой разговор:
— Этих людей изгнали из Себастии. За что? Что там происходит?
— В Себастии ничего не происходит.
— Тогда почему с ними так обходятся?
— Армян выселяют из их края в другое место, это приказ правительства.
— А в чем причина?
— Они мятежники, а в военное время нет возможности разбираться с внутренними неурядицами.
— И где они готовили мятеж?
— Повсюду.
Я представил, как все началось. Вполне возможно, что где-то два-три подвыпивших армянина и говорили лишнее, а правительство искало любой повод, чтобы открыть путь преступлениям. И было очевидно, что чиновники, заптии, войска, охранявшие город, этим поводом воспользуются.
Тут к месту вспомнить, что после беспорядков в Харберде я сидел как-то ночью дома у Арпиаряна Ншана-эфенди, и мы вели с ним душевную беседу.
Я сказал: «Не воспринимай эти события как нечто окончательное. В одной английской книге я вычитал такую историю. Лорд нашел тигренка — кормил его, ухаживал за ним, и тигр, как домашняя собака, расхаживал по всему дому. Заходя в кабинет лорда, лизал ему руки. А язык у тигра как напильник, и тигр содрал лорду кожу на руке, пошла кровь. Почуяв запах крови, тигр начинает грызть лорду руку. Лорд, видя опасность, приказывает слуге убить тигра. Тот убивает и спасает лорду жизнь. Вот и армянский вопрос походит на тигриную историю. Турки уже почуяли запах добычи и, будьте уверены, через несколько лет придерутся к ничтожному поводу и повторят свои преступления. В таком положении жить рядом с турками — безумие. Надо переезжать».
«Куда?» — спросил Ншан-эфенди.«Куда-нибудь: в Европу, в Америку. Или собраться в таком месте, где можно создать новую Армению, пусть даже всего 8—10 душ прибывает туда в год из каждой страны, каждого вилайета, чтобы зажечь там свой очаг... Хотя, конечно, очень трудно создать новую страну, много лет потребуется. Но сколько бы ни потребовалось жертв и денег, все равно это выгоднее и разумнее. Мое убеждение таково, что дипломатия сильнее оружия».
В прошлом году в Александрии я видел Кивркчяна Назарета-эфенди. Он мне сказал: «Ты сделал одно предсказание много лет назад... Я намотал это на ус, продал все свое имущество и не пострадал во время бед, обрушившихся на наш народ».
Да, так вот, значит, со слов офицера я понял, что тигр становится опасен.Возвращаясь домой, увидел у ворот своего дома другую толпу. Две женщины волокли под руки старую больную женщину. Одна из женщин держала на одной руке истощенного донельзя ребенка. Четверо других ребятишек с плачем, с ревом шли сбоку от них. Старшему было лет десять, младшему лет шесть.
«Военные впереди,— говорю я им.— А это мой дом, незаметно входите».Бедняги очи к небесам возвели — они явно молились и выражали свою благодарность.
И тихонечко вошли за мной в дом. Я тут же велел воды нагреть — они ноги в горячую воду опустили, у всех ноги были распухшие. Супом их накормили. Жена моя белье им дала, кое-что из своей одежды. Когда они чуть-чуть отдохнули, я спросил, откуда они, и старая женщина ответила: «Мы из Тигранакерта. Зовут меня Мариам. Это две мои дочки. Эту зовут Анна, а эту Азнив. Это дети Анны. В Тигранакерте жили мы очень хорошо, и вдруг однажды являются к нам в дом офицеры и уводят обоих моих зятьев. Через час возвращаются, нас забирают, не позволили даже одеяла с собой взять. У нас с собой немного денег было да дочкино свадебное золото — с этим и отправились з путь. Из Тигранакерта сюда пешком добрались. По дороге заптии все у нас отобрали — и деньги, и золото. Потом дочек моих обесчестили. Ведут нас в Тер-Зор — доползти бы кое-как еще день-другой, а там, в пустыне, и смерть принять.
Из глаз несчастных людей катились слезы. Через два дня умер грудной ребенок. Остальные остались у меня.Стал я после того по несколько стариков и больных детишек брать в дом из каждой толпы изгнанников.
Все мы были потрясены, когда услышали от них о злодеяниях, над ними учиненных.Стали мы бесплатно лечить больных у доктора Алтуняна-эфенди — он заново дарил беднягам жизнь. Я вечно буду благодарен этому добросовестному, сердечному, чистому человеку.
Среди изгнанников было очень мало мужчин. Вообще не было мужчин среди изгнанников из Себастии и Харберда. Наместник Себастии злодей Муамер-паша приказал истребить всех армян-мужчин в Себастии. И наместник Харберда велел отделить от семей всех мужчин. Их препроводили в местечко Кеомивт-хан, что находится между Харбер-дом и Малатией, и здесь расстреляли, а трупы бросили в реку Евфрат.
Случилось так, что проходил я однажды через рынок Алеппо, смотрю — сидит группа изгнанников у церковной стены. У них кровинки в лице, мяса на костях не осталось — живые трупы.
Молодой человек лет тридцати сидел на земле, на одном его колене лежала старая женщина, на другом молодая. На груди у молодой лежал годовалый ребенок. И женщины, и ребенок были мертвы. Да и мужчина готов был вот-вот испустить дух.
Это была семья: молодой мужчина с женой и ребенком и его мать.По сей день сердце мое содрогается, когда я вспоминаю эту страшную картину. Господь никогда не простит тех, кто совершал эти ужасные преступления.
Однажды рано утром меня разбудили и сказали, что пришел чиновник Чракян Карапет-эфенди, мой друг.Он вошел, а с ним незнакомый мне человек с седыми усами. После обычных приветствий Карапет-эфенди сказал:
— У меня к вам одна просьба. Это Ованес Саяпалян, видный человек Гонии. Его, жену, сына родного, сына приемного, дочь — всех изгнали из Гонии. Каких только мук не пришлось им натерпеться по дороге сюда, теперь их гонят в Тер-Зор. Ладно уж, будь что будет с ним, с сыном, женой, пасынком. Лишь бы только дочь не обесчестили. Вы учитель в немецкой школе, пользуетесь уважением, с вами считаются, похлопочите, прошу вас, чтобы девушку приняли за соответ-
ствующую плату в интернат, а уж остальные пойдут, повинуясь своей судьбе.
Слова эти и положение Ованеса Саяпаляна потрясли меня — я не сумел сдержать слез. Отец готов погибнуть со всей семьей — лишь бы не была осквернена честь дочери!
Горько рыдающему отцу я обещал сделать все, чтобы девушку приняли в школу.
Тут же направился туда. Я был там единственным преподавателем турецкого языка, и меня все любили. Стал умолять в порядке исключения взять бедную девушку, но, увы, тщетно:
— Мы не принимаем армянских переселенцев, тем более что это дневная школа, а не интернат.
С тяжелым чувством вышел я из школы, в раздумье, как сообщу об отказе несчастному отцу. И тут меня пронзила одна мысль, и я даже обрадовался, что заведующая мне отказала. Возвратился домой. Саяпалян-эфенди ожидал меня, как приговоренный к виселице.
— В школу не принимают,— сказал я,— но я придумал кое-что получше. Вам не надо уходить и расставаться со своей девочкой. Дома тут у нас небольшие, в моем живет более ста изгнанников, размещаемся с трудом. Но я решил снять дом просторнее, и будем жить все вместе.
Бедный человек обрадовался, как будто ему была дарована вечная жизнь.
...С этой семьей мы жили под одной крышей четыре года (до конца войны), и по сей день я помню их честность, благородство, совестливость.
...Обычное дело было увидеть у мусорных свалок несколько несчастных, которые копошились в мусоре, как куры, надеясь найти хоть что-нибудь съедобное. Душа моя разрывалась, когда, приведя кого-то из них к себе домой или в школу, я слышал подробности обрушившихся на них несчастий».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Многие дома были еще живыми, фруктовые деревья отягощены плодами, в травах шевелились птицы и насекомые, в воздухе звенели голоса, близкие и далекие.
А людей не было.
— Если есть желание, могу даже продемонстрировать стриптиз,— сказала Сюзи,— в селе ни души... Но, с другой стороны, что за стриптиз, если некому смотреть?
Варужан не произнес в ответ ни слова, и девушка поняла, что спош-лила. Теперь они шли молча, глядя по сторонам, а название мертвого села было Барцрашен, сегодня его всё еще печатают на картах, не успели стереть...
Они сели в такси рядом с гостиницей и проехали всего километров пять-шесть. «Остальное добирайтесь на своих колесах,— сказал водитель.— Мои государственные».
Только выйдя из машины, задал Варужан первый вопрос: — Мы куда?
— В покинутое село,— сказала Сюзи.— А не хотите, возвратимся. Варужан слышал, читал и даже сам писал о судьбе брошенных сел,но никогда их не видел. Ни одного.
— Это недалеко,— сказала Сюзи,— скоро дойдем, но дело не в селе.
И рассказала о сестрах из Барцрашена. Что это — красивая придумка или было в действительности? Итак, значит, в этом покинутом селе две сестры жили одни-одинешеньки целых четыре года. Жили среди этих безлюдных улиц, рушащихся домов, дичающих деревьев и угасающих очагов. Думали наверняка, что появятся двое мужчин, женятся на них, и тогда уж вчетвером они попробуют воскресить село из мертвых. Сестры были красивыми и молодыми, но женихов у них так и не нашлось. Четыре года держались, а месяца три назад собрались ночью и уехали куда-то. Куда — неизвестно.
— Невероятно.
— Но факт.
— Неужели бывают на свете такие девушки?
— Вам-то в это верить сам бог велел... Впрочем, книги — это одно, а жизнь другое.
Вот это, видимо, школа. И стены двухэтажного здания, и крыша еще довольно-таки крепки, но двери отсутствуют, в окнах выбиты стекла. Окна теперь вроде темных очков, и все здание напоминает групповой снимок слепых.
А здесь находился, наверно, центр села. Сюзи нагнулась, напилась из родника, который продолжал журчать в полном неведении о происшедшем. Родник был обложен камнями.
Свернули налево, и узкая улочка повела их вверх по склону горы.
— Осталось совсем немножко,— сказала Сюзи.
Вдали залаяла собака. Ответного лая не последовало. Варужан обернулся, посмотрел вниз. Гнетущая картина: рухнувшие и рушащиеся дома видны как на ладони. Сюзи сказала, что о сестрах в районе все знали — и на свадьбах, и вообще при любом застолье пили за их здоровье, поражаясь их упорству. А они не выдержали, уехали ночью.
— Вот,— раздался голос Сюзи.— Я сюда дважды приходила, но не осмеливалась зайти внутрь. Постою, посмотрю и уйду.
Одноэтажный дом, целы и окна, и двери, и занавески на окнах. Деревья в саду ухоженные, во дворе довольно чисто. Могла возникнуть иллюзия, что сейчас выйдет улыбающаяся хозяйка со словами: «Почему вы так задержались?..»
Нет, дверь не отворилась.
— Читайте,— сказала Сюзи.— Я уже наизусть знаю. Варужан приблизился к двери, на пожелтевшем картоне можно
было разобрать слова. «Ключ под порогом,— прочел он.— Он для тех, кто захочет жить в нашем доме. Простите нас, мы не выдержали. В доме есть постель и все остальное».
Перечитал, протер глаза. Слова, которые ему хотелось произнести,
застряли у него в горле. Сюзи в молчаливой задумчивости сидела на деревянной скамейке возле дома, потом достала из сумки сигарету, закурила.
— Сюзи,— произнес Варужан, и девушка повернулась к нему и посмотрела на него так, словно впервые его видит,— эти четыре строчки уже литература.
— Литература? — Сюзи взглянула на него полупрезрительно.— Литература в ваших книгах, а это именуется болью.
Сюзи могла спокойно бросить ему в лицо еще более ядовитые слова, ему все равно нечего было возразить. Девушка заглянула ему в глаза, все поняла и пожалела, что у нее вырвалось такое.
У порога стояли банки с букетами полевых цветов и лежали огарки трех свечей.
— Достать ключ? — спросил Варужан.
— А что — мы женимся?..
Варужан, нагнувшийся было к порогу, так и замер.
— Не прочли, что написано? — растолковала Сюзи.— Вы должны на мне жениться, и мы с вами начнем восстанавливать село.
Он нашарил ключ. И на миг забыл о девушке, о брошенном селе и о многом другом. Ему мерещилось, что за этой дверью скрывается тайна, которая изменит его жизнь и даст разъяснения его сомнениям.
Ключ томительно скрежетнул в замочной скважине, и Варужан толкнул дверь, которая открылась на удивление податливо и бесшумно. Зашли. Уютный сельский дом — стулья, стол, тахта, настенные часы со стрелками, замершими на половине первого. Над тахтой, там, где обычно висит самое дорогое: пестрый цветастый ковер или портреты погибших на войне мужчин,— висела большая карта исторической Армении. А к ней в строго надлежащем месте была прикреплена карта Советской Армении. Варужан не мог оторвать взора от карты, и она вдруг ожила: поднялись горы, потекли реки. Историческая Армения казалась Варужану матерью, обнявшей свое последнее, самое последнее, чудом спасенное дитя. Варужан тяжело опустился на тахту — на столе перед ним оказалась пепельница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60