У,тебя даже словарь изменился.
— У меня есть один приятель, ты его не знаешь, он говорит: девушка для парня — солнце, поженятся — становится луной, а поживут-поживут — и делается она искусственным спутником.
— Не остроумно...
— Да это товарищ мой говорит.
— Значит, уезжаешь?
— Писать хочу, Мари. Хочу один побыть — вдали от друзей, от врагов...
— А я тебе друг или враг?
— У нас было много хорошего, Мари...
— Дело не в той злополучной статье, Варужан. Ты, видимо, не должен был ездить к отцу. Или должен был развестить со мной, или послушаться деда, взять ребенка...
— Зачем?
— Зачем спрашиваешь? В боли ты только боль чувствуешь, в удовольствии — только удовольствие. Так и животные чувствуют.
— Значит, я... — Ты капитулировал перед утратой матери. То есть: боль к боли.
Потом капитулировал перед славой. То есть удовольствие к удовольствию. Капитулировал перед болью отца, потом перед уязвленным писательским самолюбием. Ты ни разу не сумел прямо и честно посмотреть в глаза страданию и улыбнуться... Может быть, я говорю глупости, но я хочу, чтобы ты хоть раз обрадовался тому, что умеешь страдать, и почувствовал боль в момент удовольствия — хотя бы боль того, от кого ты это удовольствие получаешь.
— Ты поумнела или где-то вычитала? Если это твоя мысль, продай мне. Она тебе все равно не нужна.
— Нет, я не поумнела. Вычитала у одного поэта, у которого ты одолжил имя, да так долга и не возвратил.
— У Варужана? В каком стихотворении?
— Не помню.
...На улице он оглянулся, бросил взгляд на свой балкон. Мари облокотилась о перила и в каком-то странном забытьи смотрела вниз, на улицу. Не плачет ли? В груди у него что-то заныло, он хотел помахать жене рукой, но удержался даже от этого простого человеческого жеста. Нащупал в кармане билет на поезд. Куда он едет —- что обрести, что потерять?.. И что за важную вещь собирался ему сообщить Мигран?..
И вдруг сверху раздался голос Мари:
— Ты носовые платки забыл! Принести?
— Не нужно! — заорал он снизу.— Я захватил!
Их беседа — улица — четвертый этаж — могла показаться прохожим сценой семейной заботы: муж далеко уезжает, а жена провожает его в дорогу. На самом же деле это фактически было разрывом,— во всяком случае, так думал один из них.
...Все вспомнил, в его сознании одна за другой промелькнули картины прошлого, и он сжал виски ладонями. Посмотрел на початую бутылку коньяка, но пить не стал. Синий квадрат неба в оконной раме потемнел, но звезды еще не загорелись... Да, легких расставаний не бывает, сказал он себе. Если теперь ты будешь описывать разлуку, разрыв, это уже не будет кукольным театром.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
...Варужан и сам не заметил, как позвонил Егинэ. Заходил Андра-ник Симонян. «Вырвался на минуту,— сказал он.— Хочу взглянуть, как ты устроился... Ты что это — пьешь в одиночку?..» Сел, выпили по
рюмке, поговорили об общих друзьях, знакомых. «Минутка» Андра-ника затянулась надолго,. Посетовали оба на свое положение, огорчились, что вместе им уже за восемьдесят. «Хочу наш курс собрать, и все что-нибудь да мешает...» Варужан сказал: «Я многих лет пять уже не видел, хотя в одном городе живем». У Андраника трое детей. «Три парня,— похвастался он.— Хотя вижу-то их от случая к случаю. Собачья работа». Андраник не спросил: а у тебя сколько? Наверно, знал, что у Варужана нет детей, а тот на судьбу жаловаться не стал. Налили еще по рюмочке, выпили молча, и Андраник поднялся: «Я пошел. На четвертую улицу вода что-то не поступает, пойду взгляну, что предпринимают. Звони,, Штирлиц. В этом городе у тебя два телефона и один друг...»
Может быть, если бы был у них с Мари ребенок... или хотя бы взяли ребенка... В этом ли причина?.. Вышел на балкон. Не мог никак зажечь сигарету — ветер гасил: огонь рождался и умирал в единое мгновение. Варужан вошел в комнату, опустился в кресло, придвинул пепельницу, огонек зажигалки показался ему теперь костром — на нем можно, скажем, сварить кофе. Варужан долго смотрел на голубоватый язычок пламени. Если не накрыть его крышкой, будет гореть, пока не кончится газ... Какой ветер погасил их любовь?.. Параллель была примитивной. Копеечная строчка поэта. Но тем не менее он грустно смотрел на голубоватый язычок, а потом вдруг дунул, погасил... Одной любви, видимо, мало, чтоб прожить вместе целую жизнь. Должно появиться родство... Не появилось... Вот если б ребенок... Нет и нет, не в этом причина причин... Андраник свой кофе не выпил. «У меня давление,— сказал и звонко рассмеялся.— Значит, ты и кофе варить умеешь? А я думал, кроме писания... Молодец». Кофе остыл, но Варужан выпил его, и он ему показался безвкусным. Хорошо, что Андраник не стал пить, а то бы потешался... Когда Мари стала меняться? Поначалу она была его первым читателем, погружалась в рукопись, волновалась, радовалась. А потом уже и книг его читать не стала. Однажды, во время извержения семейного Везувия, он ей ядовито бросил: «Тебя интересует только доход от моих бессонных ночей...» Мари оцепенела, потом пробормотала: «Я всегда говорила, что ты хороший писатель...» — «Хороший писатель?.. Жена писателя должна быть убеждена, что памятник ее мужу будет стоять на главной площади...» Мари холодно, почти враждебно взглянула на него: «У кого что болит... Славы тебе недодали?.. А я вот не хочу быть женой памятника — хочу быть женой нормального человека».— «Выходила бы за бухгалтера...» Нет, родства не получилось. А любовь — тот паровоз, который способен тянуть состав лишь до второй станции...
Зачем он снова выпил? Не выпил бы — рука не потянулась бы к телефону.
— Я слушаю...
— Это я, Егинэ...— машинально взглянул на часы: около часа ночи.— Извините, Егинэ? что так поздно... Вы не спали?..
— О чем вы, Варужан! — Егинэ забеспокоилась, что он сейчас положит трубку.— Я читала. Я очень поздно ложусь.
— А у вас хороший слух — узнали меня.
Женщина не сразу нашлась. Запнувшись, мягко произнесла:
— В такой час мне никто больше позвонить не может.
— У меня рука сама потянулась к телефону...— Помолчал. Мысль его с трудом оформлялась в слова и фразы, в голове царила путаница.— Мне вдруг захотелось тебя увидеть...— С чего это он перешел на «ты»? К тому же он и не помышлял о встрече. А если бы и помышлял, нелепо предлагать такое среди ночи.
А Егинэ отозвалась мгновенно:
— Когда? Куда мне прийти?..
— Сейчас.
— Понимаю, что сейчас. Но через сколько минут? И где мы встретимся?..
— Я в вашем городке могу найти только церковь, горсовет и библиотеку. Возле церкви — неудобно, у горсовета слишком много света...
— Значит, у библиотеки? От гостиницы она в двух шагах. И я через десять минут там буду.— И повесила трубку.
Он допил остатки коньяка и вышел из номера.
Дежурный дремал, свернувшись калачиком на диване. На миг диван сассоциировался в сознании Варужана со стогом сена. Заслышав шаги, дежурный тут же продрал глаза. Глаза его услышали мои шаги, подумал Варужан. А глаза старика выражали удивление,
— Хочу воздухом подышать,— сказал Варужан.— Не спится.
— У тебя высокое или низкое?
— Что высокое?
— Давление. Это от давления.
— Низкое,— сказал он, чтобы что-нибудь сказать. А в самом деле, низкое оно у него или высокое? Никогда над этим не задумывался. Наверно, и эта забота когда-нибудь свалится ему на голову.
— В дверь не стучи,— предупредил дежурный.— Будет открыто. А я чуток подремлю.
На улице было неописуемо тихо. Только издали доносился шум водопада, без которого и тишина, наверно, не была бы столь осязаемой. Ничего, никого — ни людей, ни машин.
Егинэ расхаживала взад-вперед по тротуару. В том же песочного цвета платье, только теперь не было красноватых переливов, как в тот день. На плечах легкая шаль.
Посмотрели друг на друга, мягко друг другу улыбнулись.
— Не бойтесь, я не так уж пьян,— сказал Варужан.
Как глупо! Но он чувствовал, что ноги не очень-то его слушаются, а в голове туман.
— Вы совершено не пьяны,— лицо Егинэ опять осветилось улыбкой,— но... если хотите... зайдем в библиотеку.
— В библиотеку?
— А что? Там будут только книги и мы.
— Вы прочтете доклад, а я буду залом...
В темноте молча дремлют тысячи книг — в ночной библиотеке есть что-то таинственное. Прошли через читальный зал. Почему Егинэ не
зажгла свет? — Справа книгохранилище,— сказала Егинэ.— Слева мой каби-
нет.— Она открыла вторым ключом левую дверь и тут же включила свет. Единственное окно смотрело во двор.— Садитесь, куда пожелаете. Удобнее всего на диван,— а сама села за письменный стол. От чересчур яркого света Варужан сощурился.
— Другого света нет на свете? — поиграл он словом.
— Отчего же? — Егинэ нажала на кнопку маленькой настольной лампы и выключила верхний свет.
— Так лучше,— сказал Варужан и впервые пристально с такого близкого расстояния посмотрел на сидящую за письменным столом женщину. Свет в ней был, свет из нее исходил, и платье цвета пустыни опять стало отливать красным. Десять минут назад Варужан сидел один в гостиничном номере, а сейчас... Кто она? И вдруг заявил: — Я не слишком похож на читателя, который пришел к загадочной библиотекарше за книгой, потому... Вы не сели бы на диван? Или вот в это кресло? — он показал на кресло, стоящее возле дивана.
— Конечно,— улыбнулась Егинэ и пересела в кресло.
Теперь стоило ему протянуть руку, и он мог погладить ее волосы, мог коснуться ее гладких коленей, голова закружилась от этой возможной невозможности. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть ее, а то желание могло стать неодолимым.
— Рассказывай, Егинэ... Кто ты?..— Глаза его еще были закрыты.
— Я... я знаю вас десять лет... Я все десять лет видела эту нашу встречу и... и боялась ее.
— А теперь не боишься? — он положил руку на ее колено и тут же убрал.
Женщина смотрела на него все с тем же просветленным спокойствием. Не почувствовала его прикосновения? Да, наверно. Но разве бывают такие женщины?
Маленькая комната Егинэ вдруг показалась Варужану островком в безбрежности океана, а сами они — потерпевшие кораблекрушение и выброшенные на берег двое незнакомых людей. Голубой абажур настольной лампы наполнил комнату голубоватым туманом.
— Я... я себя боялась,— произнесла Егинэ.
...Утром он проснется одетый, в туфлях, на диване своего гостиничного люкса и припомнит прошедшую ночь, как очень давно виденный фильм, и все будет затянуто серовато-голубоватой дымкой нереальности. В тумане то всплывет, то исчезнет Егинэ — лицо, голос... Она проводила его? Как он добрался до гостиницы?.. Невозможно вспомнить.
Но он все еще не осознает, что из него самого улетучилось, исчезло нечто очень и очень важное.
Егинэ рассказала о себе. Он спросил: «Кто ты? Таинственная монахиня?» Егинэ улыбнулась: «И не таинственная, и не монахиня. Я коренная ереванка и давно мечтала еще раз с вами встретиться». Еще раз? Нет, Варужан не спросил, почему еще раз, а просто, как попугай, повторил это словосочетание. Они уже сидели на диване — когда же они так уселись? — и бок его горел от лучащегося тепла женского тела. Выпитый в гостинице коньяк жег его изнутри, в комнате была полумгла, туман, в голове туман, тормоза разума ослабли, а женщина сделалась
согнувшимся вишневым деревцем, тростиночкой, кости ее истаяли, размягчились... «Ты не помнишь?» — спросила она. А что он должен помнить?.. Почувствовал, что, если попытается встать, тут же рухнет. И положил голову ей на плечо. «Ну неужели ты не помнишь?..» — «Помню». А что он еще мог сказать в этот момент. «Все подробности, все мелочи того дня отпечатались во мне, как собственное имя... Ты пришел и университет, обсуждали твою книгу «Время любви и печали». Я прочла эту книгу, и. меня залихорадило. Я заразилась тобой, сразу, с ходу, как гриппом. Да только грипп все не проходит. Я... Я сидела в первом ряду... только что вышла замуж... на втором курсе. А ты на меня не смотрел, ты вообще ни на кого не смотрел — повернул голову вправо, к кафедре, и слушал выступающих. Изредка улыбался, хмурился, делал пометки на листе бумаги...» Неужели он заснул у нее на плече? А она все говорила, говорила. О чем?.. «Я написала тебе короткую записку... Ты, наверно, вначале подумал, что это вопрос. А я написала: сижу в первом ряду, четвертая слева. Ты прочел и — какое счастье — посмотрел на меня. Я опять написала, что буду ждать тебя у фонтана. Ты опять посмотрел на меня и на сей раз незаметно улыбнулся. Мужа дома не было — уехал в горы. Я говорила, что он геолог?..» Он вышел из состояния оцепенения и спросил: «Какой геолог?» — «Муж мой, муж, говорю, мой — геолог». Следующую фразу он прервал поцелуем. Поцелуй принес блаженное головокружение, а потом — стыд-позор — подкатила тошнота. Он едва сдержался. Егинэ ничего не почувствовала — она мягко, с некоторой боязливостью ответила на его поцелуй и мягко отстранила от себя его лицо. «Я ждала тебя больше часа. После встречи тебя угощали в нашем кафе, и ты вышел слегка навеселе. Но меня узнал еще издали. Пойдем, сказал, а я даже не спросила куда. Я будто на карусели сидела, и стоило тебе коснуться ее пальцем, она закружилась, завертелась. Это было волшебно. Я находилась в твоем магнитном поле, была твоей рабыней, наложницей, лишилась собственной воли...» Тут он опять поцеловал Егинэ в покорные губы и дурацки засмеялся: «Ты кружись, ты кружись, карусель...»— «Ты повез меня в Аван2... Там ты тогда только что получил квартиру. Однокомнатную... Диван, несколько стульев, стол... Ты помнишь?..»— «Ну, разумеется»,— ответил он, ослепленно глядя на женщину. На любой ее вопрос он ответил бы: помню. «Когда бываю в Ереване, иногда специально заезжаю в Аван, брожу во дворе того дома, смотрю на восьмое окно третьего этажа... Сейчас ты живешь в другом месте, я знаю...» — «Где?» — задал он абсолютно идиотский вопрос, и женщина очень серьезно напомнила ему его собственный адрес, номер квартиры. «Всё, я там больше не живу!» — выкрикнул он вдруг, а Егинэ с улыбкой спросила: «Что, получили лучшую квартиру?» Он забыл тут же про свой выкрик, глаза его слипались, это было заметно Егинэ. «Хочешь, я пересяду на стул, а ты немножко полежи отдохни»,— предложила она. «Не хочу,— отказался он.— Лучшая подушка — твое плечо, Егинэ...» В жужжащем рое мыслей как-то еще удерживалось ее имя.
«Дом наш заполнился твоими книгами, фотографиями, а каждый номер твоего журнала я ждала, как свидания, прочитывала его от корки до корки, запоем. Больше я не встречала тебя. Однажды отважилась прийти в редакцию, подождала чуть-чуть в приемной, твоя секретарша сказала, что ты занят, я и сбежала..." — «Не люблю беглецов»,— опять пробудился он, и Егинэ мягко засмеялась. Потом нахмурилась: «...Однажды прихожу домой после занятий и вижу, что дом опустел: нет в нем больше твоего дыхания. Все исчезло: твои книги, фотографии, журналы. «Муж тебя ревнует,— сказала свекровь.— Ты уж, будь добра, дома эти книжки не читай». Свекровь мне как мать была, любила меня. Я заплакала, но стиснула зубы, смолчала. Муж мой был уже сильно болен, и главной нашей заботой было его давление, настроение. Он был хорошим человеком, а я ему доставила одни страдания...» Варужан вдруг встал, у него пересохло в горле. Егинэ догадалась, предложила джермук. Он выпил залпом всю бутылку, пузырьки приятно щекотали горло, холод чуть-чуть отрезвил его, он огляделся. Потом поднялся с дивана, начал ходить взад-вперед по комнате, закурил. «Я хотела, чтобы сегодня ты узнал все, но если ты устал, я замолчу...» Мысль его, как бездомный пес, кидалась туда-сюда. Из рассказа женщины он мало что услышал и воспринял. И вдруг странной показалась ему и эта полумгла, и эта почти незнакомая женщина, сидевшая на диване. Он только смутно припоминал, что будто бы недавно поцеловал ее. «Прости...» А Егинэ, видимо, подумала, он извиняется, потому что прервал ее, и спокойно, мягко продолжила свой рассказ: «Диагноз подтвердился, и врачи посоветовали нам уехать из Еревана. Он несказанно обрадовался, и я поняла, что для него это великолепный повод оторвать меня от Еревана, от угрозы, связанной с тобой. Нет, он не знал о той нашей единственной встрече. Но знал, что если мы однажды встретимся... Он очень боялся этой встречи... Поженились мы совершенно неожиданно. От женихов у меня отбою не было, каждый день братья из-за меня в драку вступали, родители уже измучились. А этот парень оказался серьезным, родителям сразу понравился. Особенно отцу, а слово отца для меня закон. Короче, так все и получилось. Вышла замуж на первом курсе, а через несколько месяцев встретила тебя...» Варужан сидел в самом темном углу, и ее отдельные слова доходили до его сознания, но целостной картины не получалось, как в фильме, который стал смотреть с середины. Мысль его еще плыла в тумане. «Мы переехали в этот городишко — муж тут родился. Городок маленький, а сделался для меня великим адом. Пошла работать в библиотеку, чтобы хоть здесь свободно быть с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60