Ее мутноватые старческие глаза, каждый из которых был в этот миг чашей, полной слез, букв не различали, тем более что уже начинало темнеть. А разве ей нужно было читать, чтобы вспомнить? Эти двадцать семь имен были ее двадцатью семью ранами, а уж раны свои душа знала наизусть. По желанию деда Ширака мастер-каменотес выбрал для доски с именами желтоватый мрамор, напоминающий те страницы Евангелия, на полях которых по традиции отмечались даты свадеб, рождений, крестин, смертей. Вачаган Ваганян — отец Ширака, Епресим — мать, Арменак, Тигран, Сирак, Вардан — братья, Аннман, Сатеник, Ерануи — сестры, Сое, Андраник, Ануш, Сероб, Мкртич, Аревхат —дети братьев и сестер, Левон, Ваграм, Мамбре — братья отца... Двадцать семь имен...
Дата рождения была выбита слева, перед именем каждого (самая маленькая была Аревхат— 1914 год), а справа во всю высоту двадцати семи имен стоял 1915 год. Общий год гибели для всех двадцати семи.
В самом низу, после небольшого промежутка, было выбито имя Арменака Шираковича Ваганяна. Слева — дата рождения, справа слова: «пропал без вести».
«Чтоб рука у тебя отсохла,— в первый и в последний раз восстала бабушка Нунэ против мужа.— Как ты посмел имя сына среди мертвых выбить! А ежели завтра он вернется?..» Дед Ширак не одернул свою обычно кроткую супругу — проглотил укор, как горький дым табака. Только сказал: «Пусть вернется... Только бы вернулся... Мы вместе эти буквы соскоблим — пить будем, радоваться, смеяться и скоблить...»
Каждый раз, вот и сейчас тоже, бабушка Нунэ, дойдя до этого имени, горько вздыхала, обратив глаза к небу и осеняя себя крестным знамением. Хотя сейчас имени Арменака Ваганяна на доске не было — давно уж соскоблили. Когда пришло из Америки в Ереван первое письмо, дед Ширак той же ночью отправился с мастером на кладбище, и букву за буквой соскоблили они двадцать восьмую строку. Буквы сделались каменной пылью, и на мраморном пергаменте образовался широкий светло-желтый пояс. С мрамора содрали кожу, обнажив" его вены. Полоса напоминала шрам, будто некогда полоснули камень саблей, убить хотели пергамент, но пергамент — о чудо — выжил, только в месте удара запеклась его светлая клеевидная кровь. Однако глаза бабушки Нунэ даже под шрамом видели имя сына. Да, конечно, письмо из Америки пришло, потом еще письма приходили, но письма — еще не сын. А сам Арменак все не ехал и не ехал... Хоть бы уж сейчас появился... Когда первое письмо пришло, она так упрашивала мужа заменить камень, на котором только двадцать семь имен будет. Дед Ширак мягко возразил: «Это ж надгробие для двадцати семи человек, а не вышитый носовой платок, чтоб менять через день... Да и потом, имена всех нас когда-нибудь будут здесь выбиты...»
Над именами было написано: «Как скажешь: пусть пухом будет вам земля, когда землею вас не укрывало?» Эти слова придумал дед Ширак. Варужан предлагал написать другие: «Прохожий, под этим надгробьем нет никого. Если сумеешь, найди их в Харберде, Тер-Зоре, на дорогах резни...» Деду Шираку понравились слова старшего внука, но он сказал: «Пусть все же будет так, как написала моя боль...» Пестрый лиственный ковер был до того красив на могильных плитах, что бабушка Нунэ колебалась — то ли подмести, то ли не стоит... Но так ведь не видно имени Ширака, не видно имени снохи Ашхен.,. Осторожно и терпеливо она лист за листом сняла с камня и ровнехонько уложила их на земле, отчего земля вроде бы приподнялась, сделалась мягче и пестрее. Потом тряпкой, принесенной из дому, натерла камень до блеска. Возле погибшей в резню родни лежало надгробие деда Ширака, хотя мать Варужана, Ашхен, и раньше свекра ушла из жизни. «Сноха меня поймет и простит,— хмуро сказал дед Ширак больше себе, чем другим.— Но рядом с той плитой мое место. Так уж господу угодно. Мы и в жизни друг друга продолжить должны были, и в смерти».—«А я как же?— разобиделась бабушка Нунэ.— Меня ты уже и в расчет не берешь? Хоть уж на том свете рядом со мною будь».—«И то правда»,— согласился дед Ширак, и мать Варужана похоронили чуть поодаль, оставив место для двух надгробий. Бабушка Нунэ с превеликим спокойствием смотрела на кусок земли, укрытый мертвой осенней листвой, предназначенный для нее. Год спустя после смерти деда Ширака, когда делали для него надгробие, бабушка Нунэ сказала: «И мое имя на этом камне напишите». Домашние удивились, переглянулись. Сын, внуки встали на дыбы — мол, как так? Потом принялись уговаривать, упрашивать. Но бабушка Нунэ до конца стояла на своем. Пятьдесят семь лет прожила она бок о бок с Шираком Ваганяном, и кто был теперь в силах ее отговорить. «Он должен знать, что я вот-вот приду...» Странная получилась надгробная надпись. Под именем Ширака Ваганяна выбили имя, отчество, фамилию бабушки Нунэ. Не забыли и ее девичью фамилию - Мугнецян. Выбили дату рождения, тире и... «Когда умру похороните меня на моем месте, но нового камня не ставьте. Просто год моей смерти на камне Ширака напишите, и все».
Мастер насупился, все как-то сжались, но выхода не было. Родня так по сей день и не смирилась с этим необычным камнем, не привыкла к нему. Варужан каждый раз с внутренним содроганием смотрел на плиту с выбитым на ней именем его живой бабушки. А случайные прохожие недоуменно пожимали плечами. Бабушка же Нунэ испытывала умиление и умиротворение, когда читала свое имя на надгробии мужа. «Бабушка самая хрупкая из нас и одновременно самая сильная,— говорил Арам.— Если б в каждом из нас был хоть
грамм от бабушки!»«Ты придешь, Ширак? — к мужу первому обратилась она.— Без тебя какой уж праздник... Ведь сам говорил: соберу однажды всю свою родню, пусть душа порадуется... Теперь вот скоро соберутся,— может, и Арменак приедет, и Сирак... Небось скажешь: сама ко мне иди. Я уж скоро... Хотела раньше, да надо было Арменака повидать. А потом и Сирак уехал... Вот скоро на них погляжу и... Что, сильно я запоздала?. Только вот повидаюсь и больше уж задерживаться не стану...»
«Ты б сперва моих мать с отцом пригласила,— послышался ей голос мужа.— Ведь им во главе стола сидеть, а мы с тобой, ты особенно, им прислуживать должны, мы ж их дети... Братьев моих зови, сестер...» — «Да разве ж я не зову... Папа Вачаган, мама Епресим...» Хотела вспомнить лица свекра и свекрови и вспомнила только, что у свекра были густые, заостренные на концах усы, которые с годами от чрезмерного курения сделались рыжевато-ржавыми. Голос свекрови вспомнила. Приедет она, бывало, к ним из Харберда и примется извлекать из больших карманов синего атласного платья разные гостинцы для своего четырнадцатого внука Арменака и для снохи — она тоже вроде ребенка, едва семнадцать исполнилось. «Ты моя старшая внучка»,— говорила она ей. «Неужели ж ты, мама Епресим, не придешь на праздник своей старшей внучки?» Своих деверей — Арменака, Тиграна, Вардана и Сирака (больше всего Ширак любил старшего брата Арменака, в честь него и назвал своего первенца) — бабушка Нунэ видела всего раза два: на свадьбе своей да на дне рождения Арменака. Тигран был тоненький как тростиночка, у Сирака глаза были голубые-голубые, волосы русые. Тиграна и Вардана не вспомнила — виделись-то всего ничего. А вот имя жены Тиграна всплыло в памяти — Вардуи. Как же жен остальных деверей звали?.. Попыталась прочесть на мраморе — буквы плыли. Попыталась напрячь мысль — ничего не вышло. Туман толщиной в семьдесят лет... «Придешь ведь, Вардуи, я в роду теперь самая старшая осталась. И матери Соса скажи. И обеим женам деверей, а то обидятся...» И в ушах вдруг зазвенели голоса деверей, золовок, снох, их ребятишек. «Приходите, с внучатами моими поиграете, телевизор посмотрите...» Забыла, что тем ребятишкам, будь они живы, было бы сейчас за семьдесят... Потом бабушка Нунэ подошла к третьему надгробию, чтобы пригласить старшую свою сноху. «Ашхен-джан, доченька моя невезучая, святая моя невестушка, вставай, погляди только, каким человеком твой сын стал... Но если мой Арменак приедет, ты уж ссоры не затевай, сердце у сына моего надорвано, ты еще больше не надрывай...»
Все двадцать девять одинаковых свечек она зажгла одновременно. Взглянула — штук пять еще горят, вернее, догорают. Поднялась, подошла к первому, второму, третьему надгробию, перецеловала одно за другим все имена. Даже желтую полосу поцеловала, оставшуюся от имени ее сына Арменака. Показалось, что и имена ее в ответ поцеловали. Все, кроме Ширака... Эх, а при жизни-то когда ее Ширак целовал? Подумала и засмущалась, зарделась бабушка Нунэ.
«Пришла, мамаша? — Паренек тут же открыл дверь машины, устроил поудобнее бабушку Нунэ, печку включил.— Сейчас согреешься... Куда тебя довезти?..» — «Кто ты, милый? И кто я тебе?..» — «Если б твой сын мою мать на кладбище встретил, кем бы она ему приходилась?..»
— Куда делась наша общая бабушка? — заходя в комнату Арама, набросился на брата Варужан.— Хочу проститься с ней, а ее нет. Может, она у тети?
Арам, сидя на полу, над чем-то склонился. Оказывается, он сдвинул в сторону ковер и расстелил на полу географическую карту. При виде Варужана вскочил и быстро, даже как-то нервно принялся ее сворачивать.
— Путешествуешь? Ну-ну. По карте удобнее всего: ни визы не требуют, ни в чемоданах не роются. Так ты можешь весь мир объехать... Удобно, дешево и, главное, доступно.
Арам оставил без внимания шуточки двоюродного брата, свернул в конце концов карту, аккуратно уложил ее на шкаф, потом уселся на. диване, подобрав под себя ноги.
— Ты что — язык проглотил?
— Не успел приехать — уезжаешь? Варужан кивнул.
— Пришел, увидел... уехал? Да?
— В твоей речи сплошные точки-тире. Впрочем, да, ты ведь технократ.
— Ладно, буду говорить без точек. День рождения твоей бабушки тебя не касается? Только моего отца касается? Ты бы хоть для проформы у него спросил, что тебе следует делать.
— Именно затем я и пришел. А ни отца твоего, ни бабушки нет дома. Не сообразишь, где бабушка может быть?
— Если одна ушла, значит, на кладбище. Между нами говоря, будет неплохо, если и ты хоть раз в два года удостоишь кладбище своим посещением. Ведь там твоя мать — ты не забыл? — если не считать деда и остальных.
— Ну вот, теперь и ты принялся меня воспитывать! Арам взглянул на него исподлобья. Он любил Варужана.
Арам вроде бы и не слышал вопроса, смотрел на подрагивающее пунцово-красной листвой в окне грушевое дерево. В рамке окна — темно-синий цвет неба и ярко-красный — листвы. Если бы не легкое шевеление ветвей, можно было бы подумать, что за окном полотно Минаса. До того реальной показалась эта фантазия. Но взглянул на Варужана,. и мираж рассеялся. Тот нервно ходил по комнате, и Араму подумалось, что вид у него такой, будто он наглотался горьких таблеток, не запивая, их водой. Почувствовал, что вот-вот разразится неприятный спор, а ведь был настроен на другой лад. Думал рассказать о звонке Энис-бёя, о его возможном приезде. Хотел спросить: что с ним делать, куда сводить, как себя вести?.. После того звонка Арам исколесил весь город: от памятника Давиду Сасунскому махнул в Цицернакаберд, около часа просидел там в саду. Вернулся домой и, запершись в своей комнате, стал опять листать черную тетрадь, а потом разостлал на. полу
карту Мира.
— А я-то думал, бабушка на свиданье отправилась.
— Ты не ошибся. Именно на свиданье. Со своим мужем, с твоей матерью.
Варужан нахмурился—таким холодным, отчужденным он еще не видел Арама. Обычно они вели легкий разговор о том о сем, острили, обсуждали знакомых девиц или звезд эстрады. Что на него наехало?
— У тебя что-нибудь не ладится?
— Давление нормальное, признаков диабета нет, мой проект детского сада вчера утвердили, диссертацию вот-вот закончу, жениться не собираюсь. Пока.
И они опять отчужденно переглянулись.
Что ты знаешь обо мне, птенец желторотый? - подумал Варужан. Бабушкин юбилей для тебя очередная видеокассета. На один день. Посмотришь и забудешь. Неужели мне, чтобы мать свою помнить, надо каждый день на кладбище ходить? Что ты знаешь о размывающих меня подземных водах? Черти свои детские сады, играй в игрушки, расти: когда расквасишь в кровь нос, тогда, может...
Ах, Варужан, как ты радеешь за судьбы человечества в своих книгах, какие умные и высоконравственные советы даешь с экрана новому поколению. Ты — состарившийся футбольный тренер, Варужан: сам не играешь, других учишь. Ты не живешь, а учишь жить, не любишь, учишь любить, не страдаешь, учишь страдать...
— Разве не завтра хоронят Миграна Малумяна?
— Завтра. Хочешь спросить: неужели я не останусь на похороны?
— И спрашивать не хочу. Знаю, что для газеты ты наверняка настрочил душещипательное слово прощания. Читать я не буду, но уверен, что написано хорошо. Потому что ты его не любил.
— Я написал некролог...— К чему он это сказал? И от подкатившегося внезапно гнева стиснул зубы: удержать поток желчных слов, не заорать, не дать распуститься нервам! Он любил Арама, дружил с ним, несмотря на разницу в возрасте, и вдруг... и этот полез в судьи.— Я только что от Малумянов. И убит уж не меньше тебя.— А эти оправдания к чему? — Просто я устал от деланности, от фальши, если хочешь, подобных похорон!..
Арам же как будто уже забыл о Малумяне.
— А бабушкин юбилей пусть тебя не заботит. Я просто так сказал. Всё сделаем без тебя. Будешь почетным гостем. Тебя, разумеется, выберут тамадой, ты всех потрясешь мудрыми душевными тостами. Только уж, будь добр, когда приедут твои американские брат с сестрой, займись ими сам, у меня свой гость.
— Мне бы твои заботы! Соберутся, понаедут отовсюду, и каждый примется что-то у меня просить: один — дочку в мединститут устроить, другой квартиру вне очереди, третий попросит напечатать графоманский стишок внука...
— А я и не знал, что ты такая величина: квартиру вне очереди устроить можешь...
Варужана захлестнула волна бешенства, и он истерично закричал:
— Я тысячам людей помог! А ты ради кого-нибудь палец о палец ударил? Хотя бы взять школу — когда ты ее спроектируешь, Корбюзье из провинции?!..
— Но я и зла никому не причинил. И пока утешаюсь этим. А следующий мой проект — опять-таки детский сад.
Злой, глупый, бессмысленный разговор.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Самолет в конце концов вырвался из бетонного плена взлетной полосы и — нос кверху — принялся набирать высоту. Варужан взглянул сквозь иллюминатор на город, где еще можно было различить машину, человека. Маленький самолет —это все рав-но что чемодан с крыльями. Лёту тридцать минут. Посмотрел на часы... Сейчас, именно в этот момент, гроб с телом Миграна Малумяна выносят из дверей Дома писателей. Председатель стоит, скрестив руки на груди, у самого выхода и, видимо, отдает очередные бессмысленные распоряжения. В правой руке у него конечно же зажженная сигарета, хотя вообще-то он не курит.
В самолете курить запрещено, тем более в таком завалящем — два метра в ширину, меньше двух метров в высоту, а в длину это семи-восьмиместный цинковый гроб.
Варужан нервно нашарил в кармане пачку сигарет, зажигалку. Чирк! — и посмотрел на желто-синий язычок пламени. «В самолете курить запрещается»,— раздался за его спиной голос бортпроводницы.
«Знаю».В левой ложе зала Дома писателей уже, по-видимому, двигают стулья—размещается струнный квартет. Только установят на сцене гроб, квартет заиграет, и музыкальный фон даст возможность сидящим в зале тихонько переговариваться.
Если бы Варужан остался в Ереване, он вынужден был бы остаться и на поминки, а выпив стаканчик-другой, непременно бы разговорился. Нет, правильно сделал, что не остался,— шепнул Варужан на ухо Варужану. Он не понимал, почему вспылил Арам — могила матери, могила деда... Какой могилолюбивый народ. Деду Варужан не прощал и не простит двух вещей: во-первых, тот заставил его стать архитектором. «Наши дома разрушили,— сказал он.— Мы должны построить много новых». Дед жил среди руин своего прошлого. К архитектуре Варужана не влекло, но он уважил деда — тот как-никак его вырастил, отца заменил. Да и мать, со своей стороны, его уговаривала — мол, не перечь деду, не огорчай его. И Варужан стиснув зубы поступил в архитектурный, окончил его. Потом, по всей видимости, те же слова сказал дед Араму. Тот не должен был поддаваться уговорам — прошлое деда не его прошлое. Однако поддался. Мы — нация, подумал Варужан, находящаяся в плену у воспоминаний. Да, да, нужно уметь и забывать, успокоиться, чтобы жить дальше, жить, как другие. Он часто повторял: если будем жить лишь горестями прошлого, и сегодняшний день от нас ускользнет, и завтрашнего не будет. Дед придерживался другого мнения: если не будем знать, откуда мы идем, не определим и куда идти. Наше прошлое не мелом писалось, а кровью, говорил он, стало быть, кровь свою мы знать должны.
Поначалу дед относился с большим недоверием к его литературным опытам. Был он человеком, окончившим гимназию в Карсе, книги читал до последнего своего дня, причем предпочитал исторические.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Дата рождения была выбита слева, перед именем каждого (самая маленькая была Аревхат— 1914 год), а справа во всю высоту двадцати семи имен стоял 1915 год. Общий год гибели для всех двадцати семи.
В самом низу, после небольшого промежутка, было выбито имя Арменака Шираковича Ваганяна. Слева — дата рождения, справа слова: «пропал без вести».
«Чтоб рука у тебя отсохла,— в первый и в последний раз восстала бабушка Нунэ против мужа.— Как ты посмел имя сына среди мертвых выбить! А ежели завтра он вернется?..» Дед Ширак не одернул свою обычно кроткую супругу — проглотил укор, как горький дым табака. Только сказал: «Пусть вернется... Только бы вернулся... Мы вместе эти буквы соскоблим — пить будем, радоваться, смеяться и скоблить...»
Каждый раз, вот и сейчас тоже, бабушка Нунэ, дойдя до этого имени, горько вздыхала, обратив глаза к небу и осеняя себя крестным знамением. Хотя сейчас имени Арменака Ваганяна на доске не было — давно уж соскоблили. Когда пришло из Америки в Ереван первое письмо, дед Ширак той же ночью отправился с мастером на кладбище, и букву за буквой соскоблили они двадцать восьмую строку. Буквы сделались каменной пылью, и на мраморном пергаменте образовался широкий светло-желтый пояс. С мрамора содрали кожу, обнажив" его вены. Полоса напоминала шрам, будто некогда полоснули камень саблей, убить хотели пергамент, но пергамент — о чудо — выжил, только в месте удара запеклась его светлая клеевидная кровь. Однако глаза бабушки Нунэ даже под шрамом видели имя сына. Да, конечно, письмо из Америки пришло, потом еще письма приходили, но письма — еще не сын. А сам Арменак все не ехал и не ехал... Хоть бы уж сейчас появился... Когда первое письмо пришло, она так упрашивала мужа заменить камень, на котором только двадцать семь имен будет. Дед Ширак мягко возразил: «Это ж надгробие для двадцати семи человек, а не вышитый носовой платок, чтоб менять через день... Да и потом, имена всех нас когда-нибудь будут здесь выбиты...»
Над именами было написано: «Как скажешь: пусть пухом будет вам земля, когда землею вас не укрывало?» Эти слова придумал дед Ширак. Варужан предлагал написать другие: «Прохожий, под этим надгробьем нет никого. Если сумеешь, найди их в Харберде, Тер-Зоре, на дорогах резни...» Деду Шираку понравились слова старшего внука, но он сказал: «Пусть все же будет так, как написала моя боль...» Пестрый лиственный ковер был до того красив на могильных плитах, что бабушка Нунэ колебалась — то ли подмести, то ли не стоит... Но так ведь не видно имени Ширака, не видно имени снохи Ашхен.,. Осторожно и терпеливо она лист за листом сняла с камня и ровнехонько уложила их на земле, отчего земля вроде бы приподнялась, сделалась мягче и пестрее. Потом тряпкой, принесенной из дому, натерла камень до блеска. Возле погибшей в резню родни лежало надгробие деда Ширака, хотя мать Варужана, Ашхен, и раньше свекра ушла из жизни. «Сноха меня поймет и простит,— хмуро сказал дед Ширак больше себе, чем другим.— Но рядом с той плитой мое место. Так уж господу угодно. Мы и в жизни друг друга продолжить должны были, и в смерти».—«А я как же?— разобиделась бабушка Нунэ.— Меня ты уже и в расчет не берешь? Хоть уж на том свете рядом со мною будь».—«И то правда»,— согласился дед Ширак, и мать Варужана похоронили чуть поодаль, оставив место для двух надгробий. Бабушка Нунэ с превеликим спокойствием смотрела на кусок земли, укрытый мертвой осенней листвой, предназначенный для нее. Год спустя после смерти деда Ширака, когда делали для него надгробие, бабушка Нунэ сказала: «И мое имя на этом камне напишите». Домашние удивились, переглянулись. Сын, внуки встали на дыбы — мол, как так? Потом принялись уговаривать, упрашивать. Но бабушка Нунэ до конца стояла на своем. Пятьдесят семь лет прожила она бок о бок с Шираком Ваганяном, и кто был теперь в силах ее отговорить. «Он должен знать, что я вот-вот приду...» Странная получилась надгробная надпись. Под именем Ширака Ваганяна выбили имя, отчество, фамилию бабушки Нунэ. Не забыли и ее девичью фамилию - Мугнецян. Выбили дату рождения, тире и... «Когда умру похороните меня на моем месте, но нового камня не ставьте. Просто год моей смерти на камне Ширака напишите, и все».
Мастер насупился, все как-то сжались, но выхода не было. Родня так по сей день и не смирилась с этим необычным камнем, не привыкла к нему. Варужан каждый раз с внутренним содроганием смотрел на плиту с выбитым на ней именем его живой бабушки. А случайные прохожие недоуменно пожимали плечами. Бабушка же Нунэ испытывала умиление и умиротворение, когда читала свое имя на надгробии мужа. «Бабушка самая хрупкая из нас и одновременно самая сильная,— говорил Арам.— Если б в каждом из нас был хоть
грамм от бабушки!»«Ты придешь, Ширак? — к мужу первому обратилась она.— Без тебя какой уж праздник... Ведь сам говорил: соберу однажды всю свою родню, пусть душа порадуется... Теперь вот скоро соберутся,— может, и Арменак приедет, и Сирак... Небось скажешь: сама ко мне иди. Я уж скоро... Хотела раньше, да надо было Арменака повидать. А потом и Сирак уехал... Вот скоро на них погляжу и... Что, сильно я запоздала?. Только вот повидаюсь и больше уж задерживаться не стану...»
«Ты б сперва моих мать с отцом пригласила,— послышался ей голос мужа.— Ведь им во главе стола сидеть, а мы с тобой, ты особенно, им прислуживать должны, мы ж их дети... Братьев моих зови, сестер...» — «Да разве ж я не зову... Папа Вачаган, мама Епресим...» Хотела вспомнить лица свекра и свекрови и вспомнила только, что у свекра были густые, заостренные на концах усы, которые с годами от чрезмерного курения сделались рыжевато-ржавыми. Голос свекрови вспомнила. Приедет она, бывало, к ним из Харберда и примется извлекать из больших карманов синего атласного платья разные гостинцы для своего четырнадцатого внука Арменака и для снохи — она тоже вроде ребенка, едва семнадцать исполнилось. «Ты моя старшая внучка»,— говорила она ей. «Неужели ж ты, мама Епресим, не придешь на праздник своей старшей внучки?» Своих деверей — Арменака, Тиграна, Вардана и Сирака (больше всего Ширак любил старшего брата Арменака, в честь него и назвал своего первенца) — бабушка Нунэ видела всего раза два: на свадьбе своей да на дне рождения Арменака. Тигран был тоненький как тростиночка, у Сирака глаза были голубые-голубые, волосы русые. Тиграна и Вардана не вспомнила — виделись-то всего ничего. А вот имя жены Тиграна всплыло в памяти — Вардуи. Как же жен остальных деверей звали?.. Попыталась прочесть на мраморе — буквы плыли. Попыталась напрячь мысль — ничего не вышло. Туман толщиной в семьдесят лет... «Придешь ведь, Вардуи, я в роду теперь самая старшая осталась. И матери Соса скажи. И обеим женам деверей, а то обидятся...» И в ушах вдруг зазвенели голоса деверей, золовок, снох, их ребятишек. «Приходите, с внучатами моими поиграете, телевизор посмотрите...» Забыла, что тем ребятишкам, будь они живы, было бы сейчас за семьдесят... Потом бабушка Нунэ подошла к третьему надгробию, чтобы пригласить старшую свою сноху. «Ашхен-джан, доченька моя невезучая, святая моя невестушка, вставай, погляди только, каким человеком твой сын стал... Но если мой Арменак приедет, ты уж ссоры не затевай, сердце у сына моего надорвано, ты еще больше не надрывай...»
Все двадцать девять одинаковых свечек она зажгла одновременно. Взглянула — штук пять еще горят, вернее, догорают. Поднялась, подошла к первому, второму, третьему надгробию, перецеловала одно за другим все имена. Даже желтую полосу поцеловала, оставшуюся от имени ее сына Арменака. Показалось, что и имена ее в ответ поцеловали. Все, кроме Ширака... Эх, а при жизни-то когда ее Ширак целовал? Подумала и засмущалась, зарделась бабушка Нунэ.
«Пришла, мамаша? — Паренек тут же открыл дверь машины, устроил поудобнее бабушку Нунэ, печку включил.— Сейчас согреешься... Куда тебя довезти?..» — «Кто ты, милый? И кто я тебе?..» — «Если б твой сын мою мать на кладбище встретил, кем бы она ему приходилась?..»
— Куда делась наша общая бабушка? — заходя в комнату Арама, набросился на брата Варужан.— Хочу проститься с ней, а ее нет. Может, она у тети?
Арам, сидя на полу, над чем-то склонился. Оказывается, он сдвинул в сторону ковер и расстелил на полу географическую карту. При виде Варужана вскочил и быстро, даже как-то нервно принялся ее сворачивать.
— Путешествуешь? Ну-ну. По карте удобнее всего: ни визы не требуют, ни в чемоданах не роются. Так ты можешь весь мир объехать... Удобно, дешево и, главное, доступно.
Арам оставил без внимания шуточки двоюродного брата, свернул в конце концов карту, аккуратно уложил ее на шкаф, потом уселся на. диване, подобрав под себя ноги.
— Ты что — язык проглотил?
— Не успел приехать — уезжаешь? Варужан кивнул.
— Пришел, увидел... уехал? Да?
— В твоей речи сплошные точки-тире. Впрочем, да, ты ведь технократ.
— Ладно, буду говорить без точек. День рождения твоей бабушки тебя не касается? Только моего отца касается? Ты бы хоть для проформы у него спросил, что тебе следует делать.
— Именно затем я и пришел. А ни отца твоего, ни бабушки нет дома. Не сообразишь, где бабушка может быть?
— Если одна ушла, значит, на кладбище. Между нами говоря, будет неплохо, если и ты хоть раз в два года удостоишь кладбище своим посещением. Ведь там твоя мать — ты не забыл? — если не считать деда и остальных.
— Ну вот, теперь и ты принялся меня воспитывать! Арам взглянул на него исподлобья. Он любил Варужана.
Арам вроде бы и не слышал вопроса, смотрел на подрагивающее пунцово-красной листвой в окне грушевое дерево. В рамке окна — темно-синий цвет неба и ярко-красный — листвы. Если бы не легкое шевеление ветвей, можно было бы подумать, что за окном полотно Минаса. До того реальной показалась эта фантазия. Но взглянул на Варужана,. и мираж рассеялся. Тот нервно ходил по комнате, и Араму подумалось, что вид у него такой, будто он наглотался горьких таблеток, не запивая, их водой. Почувствовал, что вот-вот разразится неприятный спор, а ведь был настроен на другой лад. Думал рассказать о звонке Энис-бёя, о его возможном приезде. Хотел спросить: что с ним делать, куда сводить, как себя вести?.. После того звонка Арам исколесил весь город: от памятника Давиду Сасунскому махнул в Цицернакаберд, около часа просидел там в саду. Вернулся домой и, запершись в своей комнате, стал опять листать черную тетрадь, а потом разостлал на. полу
карту Мира.
— А я-то думал, бабушка на свиданье отправилась.
— Ты не ошибся. Именно на свиданье. Со своим мужем, с твоей матерью.
Варужан нахмурился—таким холодным, отчужденным он еще не видел Арама. Обычно они вели легкий разговор о том о сем, острили, обсуждали знакомых девиц или звезд эстрады. Что на него наехало?
— У тебя что-нибудь не ладится?
— Давление нормальное, признаков диабета нет, мой проект детского сада вчера утвердили, диссертацию вот-вот закончу, жениться не собираюсь. Пока.
И они опять отчужденно переглянулись.
Что ты знаешь обо мне, птенец желторотый? - подумал Варужан. Бабушкин юбилей для тебя очередная видеокассета. На один день. Посмотришь и забудешь. Неужели мне, чтобы мать свою помнить, надо каждый день на кладбище ходить? Что ты знаешь о размывающих меня подземных водах? Черти свои детские сады, играй в игрушки, расти: когда расквасишь в кровь нос, тогда, может...
Ах, Варужан, как ты радеешь за судьбы человечества в своих книгах, какие умные и высоконравственные советы даешь с экрана новому поколению. Ты — состарившийся футбольный тренер, Варужан: сам не играешь, других учишь. Ты не живешь, а учишь жить, не любишь, учишь любить, не страдаешь, учишь страдать...
— Разве не завтра хоронят Миграна Малумяна?
— Завтра. Хочешь спросить: неужели я не останусь на похороны?
— И спрашивать не хочу. Знаю, что для газеты ты наверняка настрочил душещипательное слово прощания. Читать я не буду, но уверен, что написано хорошо. Потому что ты его не любил.
— Я написал некролог...— К чему он это сказал? И от подкатившегося внезапно гнева стиснул зубы: удержать поток желчных слов, не заорать, не дать распуститься нервам! Он любил Арама, дружил с ним, несмотря на разницу в возрасте, и вдруг... и этот полез в судьи.— Я только что от Малумянов. И убит уж не меньше тебя.— А эти оправдания к чему? — Просто я устал от деланности, от фальши, если хочешь, подобных похорон!..
Арам же как будто уже забыл о Малумяне.
— А бабушкин юбилей пусть тебя не заботит. Я просто так сказал. Всё сделаем без тебя. Будешь почетным гостем. Тебя, разумеется, выберут тамадой, ты всех потрясешь мудрыми душевными тостами. Только уж, будь добр, когда приедут твои американские брат с сестрой, займись ими сам, у меня свой гость.
— Мне бы твои заботы! Соберутся, понаедут отовсюду, и каждый примется что-то у меня просить: один — дочку в мединститут устроить, другой квартиру вне очереди, третий попросит напечатать графоманский стишок внука...
— А я и не знал, что ты такая величина: квартиру вне очереди устроить можешь...
Варужана захлестнула волна бешенства, и он истерично закричал:
— Я тысячам людей помог! А ты ради кого-нибудь палец о палец ударил? Хотя бы взять школу — когда ты ее спроектируешь, Корбюзье из провинции?!..
— Но я и зла никому не причинил. И пока утешаюсь этим. А следующий мой проект — опять-таки детский сад.
Злой, глупый, бессмысленный разговор.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Самолет в конце концов вырвался из бетонного плена взлетной полосы и — нос кверху — принялся набирать высоту. Варужан взглянул сквозь иллюминатор на город, где еще можно было различить машину, человека. Маленький самолет —это все рав-но что чемодан с крыльями. Лёту тридцать минут. Посмотрел на часы... Сейчас, именно в этот момент, гроб с телом Миграна Малумяна выносят из дверей Дома писателей. Председатель стоит, скрестив руки на груди, у самого выхода и, видимо, отдает очередные бессмысленные распоряжения. В правой руке у него конечно же зажженная сигарета, хотя вообще-то он не курит.
В самолете курить запрещено, тем более в таком завалящем — два метра в ширину, меньше двух метров в высоту, а в длину это семи-восьмиместный цинковый гроб.
Варужан нервно нашарил в кармане пачку сигарет, зажигалку. Чирк! — и посмотрел на желто-синий язычок пламени. «В самолете курить запрещается»,— раздался за его спиной голос бортпроводницы.
«Знаю».В левой ложе зала Дома писателей уже, по-видимому, двигают стулья—размещается струнный квартет. Только установят на сцене гроб, квартет заиграет, и музыкальный фон даст возможность сидящим в зале тихонько переговариваться.
Если бы Варужан остался в Ереване, он вынужден был бы остаться и на поминки, а выпив стаканчик-другой, непременно бы разговорился. Нет, правильно сделал, что не остался,— шепнул Варужан на ухо Варужану. Он не понимал, почему вспылил Арам — могила матери, могила деда... Какой могилолюбивый народ. Деду Варужан не прощал и не простит двух вещей: во-первых, тот заставил его стать архитектором. «Наши дома разрушили,— сказал он.— Мы должны построить много новых». Дед жил среди руин своего прошлого. К архитектуре Варужана не влекло, но он уважил деда — тот как-никак его вырастил, отца заменил. Да и мать, со своей стороны, его уговаривала — мол, не перечь деду, не огорчай его. И Варужан стиснув зубы поступил в архитектурный, окончил его. Потом, по всей видимости, те же слова сказал дед Араму. Тот не должен был поддаваться уговорам — прошлое деда не его прошлое. Однако поддался. Мы — нация, подумал Варужан, находящаяся в плену у воспоминаний. Да, да, нужно уметь и забывать, успокоиться, чтобы жить дальше, жить, как другие. Он часто повторял: если будем жить лишь горестями прошлого, и сегодняшний день от нас ускользнет, и завтрашнего не будет. Дед придерживался другого мнения: если не будем знать, откуда мы идем, не определим и куда идти. Наше прошлое не мелом писалось, а кровью, говорил он, стало быть, кровь свою мы знать должны.
Поначалу дед относился с большим недоверием к его литературным опытам. Был он человеком, окончившим гимназию в Карсе, книги читал до последнего своего дня, причем предпочитал исторические.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60