Представил, какой стала бы Армения, и рассмеялся. Сюзи удивленно посмотрела на него и предложила:
— Вы не голодны? Может быть, на стол накрыть? Он не отозвался.
Вот и от незнакомых людей нет спасения. Одна из славных целей всего армянского народа перезнакомиться друг с другом и обменяться адресами и телефонами.
Он с полудня ничего не ел, но совместный ужин означал бы сближение— этого ему не хотелось. К тому же он беспрестанно курил, а курево убивает аппетит.
Девушка повторила свое предложение.
— А может быть, я глухонемой, Сюзи.
— А как же сейчас услышали?
— По губам понял.
— А говорите как?
— Да не говорю я. Ты меня тоже по губам понимаешь... Может быть, мне в коридоре покурить?
— Нет-нет.— Почему она испугалась? И вдруг спросила: — Что, вас никто не провожал?
Ну и божье наказание! Да какое тебе дело, милая барышня, провожали меня или нет, хочу я есть или нет? Разве недостаточно измучен он сочинением ответов, подотчетностью, а теперь еще эта заводная куколка. Хлесткая фраза подкатилась было к горлу, но там и застряла: очень уж юной и беззащитной показалась ему девушка. Он посмотрел на нее и произнес:
— Меня провожали, Сюзи: я сам себя провожал... Хуже, когда тебя никто не встречает, потому что... потому что самому себя встретить невозможно.
Сюзи положила под подушку журнал, который держала в руках.
— Ты читай, читай,— Варужан испугался новых расспросов,— а я в коридор выйду.
— Хорошо, буду читать,— холодно улыбнулась Сюзи и достала из-под подушки журнал.
Отчего ему вдруг вспомнился нью-йоркский аэропорт? Брат, разумеется, телеграфировал, что приедет его встречать в Нью-Йорк. Но когда самолет садился, Варужан вдруг разволновался: а вдруг не приедет, вдруг что-нибудь задержит его? Что тогда ему делать в чужом, незнакомом и непонятном городе? Пытался припомнить несколько английских слов, которые когда-то знал, нащупал в кармане стодолларовую бумажку — больше не обменяли, еще раз оглядел пассажиров — ни одного знакомого лица. А как брат его узнает — по фотографии, которую послал отцу пять лет назад?..
Подкатили трап, открыли двери самолета, и возбужденные пассажиры стали вытекать из его чрева. До чего же удобны металлические хоботы: сразу попадаешь, минуя поле, из самолета в аэропорт. На удивление быстро доставили чемоданы, и он вместе с другими прошел в зал ожидания, где было вавилонское столпотворение. И вдруг над толпой он увидал армянские буквы. На картоне было написано: «варужан, я твой брат». Самого брата не было видно, но Варужан
стал продираться сквозь толпу к армянским буквам. Молодец, Сэм Ширак!..
...Девушка, видимо, обиделась. Она настолько погрузилась в чтение журнала, что создавалось впечатление, будто она не просто читает, а упивается чтением. Точно знаю, мысленно позлорадствовал Варужан, что ты ни слова не воспринимаешь, потому что... думаешь обо
мне.
— Я покурю в коридоре,— и быстро вышел из купе.
Девушка что-то сказала, но хлопнувшая дверь помешала расслышать ее слова. Ну и пусть обижается, пусть прикроет свой нежный ротик, который создан для поцелуев, а не для речей, и пусть не суется туда, куда ее не просят. В коридоре, слава те господи, никого не было. Тем не менее надо бы перекусить — ложиться спать на голодный желудок не признак великого ума. Он еще на перроне заметил, что вагон-ресторан рядом. Надо быстрей идти туда, подумал он, пока она не накрыла на стол и не пригласила поужинать.
...Заказал пива, хлеб, сыр, колбасу. Одним словом, сэндвич. Кстати, это единственная еда, которую он мог себе самостоятельно заказать в американском ресторане. Почему в армянском нет такого слова? А если сказать «сэндвич», что будет — Месроп Маштоц1 обидится?.. Странное дело, пиво оказалось холодным, он выпил с удовольствием и заказал вторую бутылку. Интересно, что сейчас делает Мари? Не следовало бы так расставаться, хотел пару строк написать. Но она пришла, возник разговор... Впрочем, может, так оно и лучше. Очкарик, сидевший за соседним столом, пристально на него смотрел. Ох уж эта привычка разглядывать! Ешь свой бутерброд, пей свой чай — что уставился-то? А может, знакомый? Только бы не это. Подойдет, напомнит о себе; спросит, с какой стати Варужан едет поездом, подробнейше изложит, куда направляется он сам и которая из его дочек поступила в училище связи. Причем, своими силами, а то как же... Со страху не допил вторую бутылку — а жалко: пиво, было холодным, приятным,— оставил на столе деньги, встал. У двери его настиг официант—неужели ошибся, недодал? Ну и позорище.
— За вас уже заплатили,— сказал официант, протянув ему его трешку.
— Кто?
Официант кивнул в сторону очкарика. Тот смотрел на него неотрывно и улыбчиво. Ничего не поделаешь, пришлось улыбнуться в ответ и помахать рукой — мол, тронут... вниманием.
В небольшом пространстве между двумя вагонами стоял грохот, скрежетало железо. В нем вновь заговорило мальчишеское изумление: как вагоны не отрываются друг от друга? Когда находишься на вихляющем, подскакивающем металле, кажется, что оторваться друг от друга вагонам ничего не стоит... Да, а пиво и впрямь что надо... Брат в Нью-Йорке был в восторге от собственной изобретательности: «А здорово я сообразил, верно?»— «Но ты мое имя с маленькой
буквы написал».— «Да? — брат с огорчением взглянул на картон.— Ты уж будь ко мне снисходительным...» А Варужан скривился: «Имя старшего брата и вдруг с маленькой буквы? — И тут же от души рассмеялся: — Да я ведь шучу! Знаешь, как обрадовался, увидев твои буквы. Трясся — а вдруг не приедешь?..» Брат успокоился: «Да я для надежности за два дня из Байреса прибыл... У нас все в порядке: и папа, и Сюзи, и мама...»
Тихонько постучал в дверь купе. «Войдите»,— послышалось изнутри. Там царил полумрак. Сюзи лежала в постели, над головой ее горел ночник, она читала журнал. Он только сейчас заметил: это ведь его журнал! И еще сразу бросилось в глаза: она и ему постель расстелила!
— Спасибо, Сюзи...
Интересно, какой номер журнала? Не июльский? Там его рассказ.
— Пожалуйста,— отозвалась девушка, не отрываясь от чтения. Обиделась. Так оно и лучше, подумал он, завтра, перед тем
как расстаться, помиримся. А сейчас ее обида очень кстати... Все-таки забавно, если она читает именно его рассказ. И подосадовал: зачем лепят фото авторов, кому нужны наши морды?
— И я, пожалуй, лягу,— сказал вроде бы сам себе. Девушка, не отозвавшись, повернулась к стене. Он достал из
сумки сборник польских детективов, пробежал глазами содержание. «Что сказал покойник?» Интригующе: в самом деле — что может сказать покойник? Прочитаю-ка. Зажег свет над своим изголовьем. Запутанный сюжет, наивное стремление разгадать хитроумие преступника — это так затягивает, что не оторвешься. На свете, подумалось ему, есть два удовольствия: холодное пиво и замысловатый детектив. Вспомнил остроту своего американского брата Сэма Ширака: «Мы тут детективы не читаем — мы живем в детективе». Нет, отнюдь не глупым парнем оказался его американский брат... Уже на первой странице в казино Копенгагена был убит знаменитый гангстер (стало быть, он и есть покойник?). Перед смертью он успел кое-что сказать одной случайной женщине, которую спутал со своей сообщницей. На следующей странице неизвестные в масках похищают женщину, и самолет их держит курс на Бразилию.
...Брат хотел было свозить его на несколько дней в Бразилию — не вышло, визу не дали: там случился очередной правительственный переворот. Бог с ней, с Бразилией,— мы последуем туда на самолете захватывающего детектива...
Пробудился от собственного возгласа. В купе было совсем темно. Машинально потянулся включить свет.
— Вам плохо? — спросила девушка.
— Прости, Сюзи, что я разбудил тебя.
— Да я не спала.
Взглянул на часы: два часа ночи.
— Вы во сне все время бормотали. Один раз даже ругнулись. Непонятно, в чей адрес. Наверно, привиделся дурной сон?
— Прости.
— Теперь я знаю все ваши тайны,— она ехидно улыбнулась и тоже зажгла свет над своим изголовьем.
Потом взяла со стола маленькое овальное зеркальце и стала сосредоточенно глядеться в него, после чего принялась подкрашивать веки.
Ну и диковинная порода! Подкрашивать веки в два часа ночи, лежа в постели? Он запамятовал одно: когда возле женщины мужчина, час суток значения не имеет — ей хочется быть красивой
всегда.
Вдруг увидел на столе еду, прикрытую белой салфеткой,— странно, что не заметил этого до сна.
А девушка вроде бы совсем не замечала его присутствия — о с какой несказанной серьезностью живописала она по собственному лицу, как по полотну. Рафаэль и Модильяни спасовали бы перед этой серьезной одухотворенностью творчества. Да, женщины — истинные художники... Он как-то подумал: а что бы стало, если б у женщин имелся... хвост? В какие только цвета они не перекрашивали бы его, каких только украшений не напридумывали бы для него! Зимой, наверно, его бы укутывали, перевязывали лентами. В автобусах были бы привычными такие фразы: «Уберите свой хвост, граж-данка,— я выхожу на следующей». Или: «Извините, барышня, я отда-вил вам хвост»... Он засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила девушка, не прерывая рисования.
— Да просто так, кое-что вспомнилось.
— Не поделитесь?
— Да ерунда все, Сюзи.
— А может быть, вы надо мной смеетесь?
— Что ты такое говоришь, Сюзи! Ты такая красивая...
— Наверно, есть и красивее меня, но...— Сюзи ухмыльнулась,— я что-то ни одной пока не встретила.— И потом с серьезным видом:— Вы меня то на «вы» называете, то на «ты». Видимо, не можете определить моего возраста. Мне скоро двадцать три. Паспорт показать?..
— Ты неприлично молода, Сюзи.
— У меня есть один товарищ, он говорит: мы растем бесцельно.
— Бесцельно?..
— А для чего, по-вашему, живет человек? Чтоб учиться, разъезжать, рожать детей?
Во взоре Варужана Ширакяна мелькнуло удивление, смешанное с подозрительностью: уж больно знакомыми показались ему слова — разве не этими же словами вопрошают молодые герои его повестей?
— Для чего живет человек? — повторил он в раздумье и после небольшой заминки сказал: — Вопрос этот стар, как мир. Разве может быть на него однозначный ответ? Каждый должен сам отыскать его для себя. Через собственный опыт.
В спокойных глазах девушки вдруг вспыхнул вызов к спору:
— Говорите, нет ответа? Тогда зачем пишется столько книг? Для чего нас поучают и поучают — дома, с экрана телевизора, с различных кафедр?
— Ты сама, через собственный опыт должна отыскать свое место в жизни,— до него не доходило, что он цитирует себя, произносит эти слова заученно. А продолжение выглядело вообще беспомощно и вымученно: — Во всех случаях человек рождается для великого.
И тут же стал противен сам себе, показался себе жалким, подумал, что эта желторотая пташка потешается над ним и задает ехидные вопросы с умыслом. А как быть? Сказать, что и сам он терзается тем же и едет в неизвестность с надеждой найти ответ? Сказать, что он недоволен прожитой жизнью настолько, что даже возненавидел собственные книги, в которых все так просто и имеются ответы на все вопросы? Девушка смотрела на него серьезными печальными глазами. Что ее опечалило? Но он заметил во взгляде ее также снисходительность, и это его разозлило. Потом в нем зашумели его герои: и впрямь так проста наша жизнь, что мы сразу получаем ответы на свои вопросы?
Пауза затянулась. И тут он увидел, что на него смотрит молодая, красивая, живая девушка, которая, возможно, нуждается в исповеднике или просто в человеке, который выслушал бы ее сомнения. А он с нею разговаривает словами-трафаретами, словами, обернутыми в целлофан. «Каждый сам должен отыскать свое место в жизни...»--ему почудилось, что перед ним микрофон и говорит он с тысячеликим — а стало быть, безликим — залом. Залу несложно вещать истины, труднее открыть истину одному человеку. Ну, так ищи, ищи ответ или, по крайней мере, откровенно признайся в своем бессилии и у нее, неопытной девчонки, спроси ответ.
— Через собственный опыт, говорите? — девушка резко отодвинула зеркальце.— А если собственный опыт подсказывает тебе ответ неутешительный?— И возвела глаза к потолку:— А опыт — сын ошибок трудных... Значит, опыт рождается из ошибок? И до какой грани дозволено нам ошибаться?
Тормоз — одно из величайших изобретений человечества. Главное — вовремя потянуть на себя рычаг. И он спросил:
— Если не секрет, Сюзи, куда едешь? — Это был не вопрос, а безнадежная попытка притормозить колесо разговора.
— Не секрет. Еду на работу в село,— девушка преспокойно и сама потянулась к тормозу: мол, не отвечаете — не надо.
— И потому ты такая грустная?
— Из-за села? Да что вы! Я уже три года в селе, а три года беспрестанно грустить невозможно.
— Ты, видимо, в городе родилась, выросла. Тебе, конечно, трудновато, это естественно.
— Другие одолевают и большие трудности. Что — и перед Сюзи микрофон?
— Ведь должен же кто-то и в село ехать...
Показалось, девушка с яростью рванула тормоз, и машина беседы замерла на месте. И опять Сюзи взяла в руки зеркальце, оно сделалось бессловесной преградой, стенкой, отделявшей ее от муж-
чины, находившегося рядом. Потом она йатянула на себя простыню, укуталась в нее и замерла. В купе было душно, девушка лежала под одной простыней — мужчина только сейчас заметил это. Простыня не только не скрывала, а, наоборот, подчёркивала ее нежные формы. Она показалась Варужаиу мраморным изваянием — скульптор только что прошелся в последний раз резцом по своему детищу и прикрыл скульптуру простыней, чтобы на миг отвлечься, забыть созданное, а немного погодя приподнять простыню и восхититься. Варужан и поверил бы видению, нарисованному собственным воображением, если бы не мягкие перепады девичьей груди при вдохах-выдохах и не стопа, высунувшаяся из-под простыни и нервно подрагивавшая. И если бы также не подсвеченный внутренним огнем взгляд карих глаз, устремленный к потолку.
Когда это было?.. Долго, требовательно надрывался телефон. Обычно трубку брала Мари, а на сей раз не взяла — может, в ванне мылась, а может, сидя перед зеркалом, красила волосы в какой-нибудь очередной цвет. У него не было ни настроения, ни сил с кем-либо вести беседу, в голове и душе его царил хаос, но телефон все не успокаивался. Он вынужден был взять трубку. Оказалось, девушка, ошиблась номером. И вдруг: «Прошу вас, поговорите со мной, не вешайте трубку, прошу вас...» И голос был на удивление мягкий, а речь обрывочная, бессвязная. Сказала, что она подошвы стерла в поисках работы. А потом: «Прочесть вам мое стихотворение?» И не стала ждать ответа, прочла. Одна строчка ему помнится по сей день: «Долго ли — не знаю я — мне будет двадцать три...» Он из перестра: ховки не похвалил ее за эту строчку — еще окрылишь! А девушка тут же принялась читать следующее стихотворение и вдруг упавшим голосом произнесла: «Я знаю, что вы торопитесь повесить трубку, но прошу вас, не делайте это грубо, вы ведь добрый человек...» Потом она назвала свое имя. Потом сказала: «Я бы и адрес дала, да мой единственный дом — книги, а те же самые книги, наверно, и у вас есть».— «Есть»,— отозвался он, а потом почему-то спросил, кого из писателей она любит. Она назвала имен пять, среди них было и его имя. У него дрогнуло сердце, горячая волна подступила к горлу. Раньше бы, еще месяца три назад, он позвал бы ее в редакцию, прочел бы ее стихи, дал советы... А теперь почувствовал, как Мари в соседней комнате сняла трубку параллельного телефона, и потому буднично-спокойным тоном сказал, что стихи нужно отнести в редакцию какого-нибудь журнала или газеты — пусть прочтут, возможно, и напечатают. «Сейчас я повешу трубку,— сказала девушка,— но, может быть, вы мне скажете, с кем я говорила?» — «Это неважно»,— почувствовал, что Мари опустила трубку на рычаг и тут же появилась в дверях. Он произнес еще пару вежливых слов и дал отбой.
Отчего ему вдруг припомнился тот случайный звонок?.. Сюзи лежала в той же позе, только ногу спрятала под простыню, жаль... «Долго ли — не знаю — мне будет двадцать три...» Сюзи, казалось, спала с открытыми глазами, но были они теперь не карими, а переливчатыми, с поволокой. В глубине мужской сущности дрогнул потайной чувственный нерв, в нем пробудились и потребовали выхода
наружу нежные и горячие слова, которые так хорошо прозвучали бы в ночи, в этом домике на колесах. Но он прихлопнул в себе это трепыхание и погасил горячие слова, как гасят в пепельнице сигарету.
— Наверно, спать пора, Шушан?
— Конечно, пора... бабушка.
Они одновременно выключили свет и засмеялись в темноте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Гораздо позднее, спустя годы, поймет Арам Ваганян, отчего в тот весенний вечер, спокойный, с мирными облаками на небе, вдруг заплакал его дед Ширак Ваганян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Вы не голодны? Может быть, на стол накрыть? Он не отозвался.
Вот и от незнакомых людей нет спасения. Одна из славных целей всего армянского народа перезнакомиться друг с другом и обменяться адресами и телефонами.
Он с полудня ничего не ел, но совместный ужин означал бы сближение— этого ему не хотелось. К тому же он беспрестанно курил, а курево убивает аппетит.
Девушка повторила свое предложение.
— А может быть, я глухонемой, Сюзи.
— А как же сейчас услышали?
— По губам понял.
— А говорите как?
— Да не говорю я. Ты меня тоже по губам понимаешь... Может быть, мне в коридоре покурить?
— Нет-нет.— Почему она испугалась? И вдруг спросила: — Что, вас никто не провожал?
Ну и божье наказание! Да какое тебе дело, милая барышня, провожали меня или нет, хочу я есть или нет? Разве недостаточно измучен он сочинением ответов, подотчетностью, а теперь еще эта заводная куколка. Хлесткая фраза подкатилась было к горлу, но там и застряла: очень уж юной и беззащитной показалась ему девушка. Он посмотрел на нее и произнес:
— Меня провожали, Сюзи: я сам себя провожал... Хуже, когда тебя никто не встречает, потому что... потому что самому себя встретить невозможно.
Сюзи положила под подушку журнал, который держала в руках.
— Ты читай, читай,— Варужан испугался новых расспросов,— а я в коридор выйду.
— Хорошо, буду читать,— холодно улыбнулась Сюзи и достала из-под подушки журнал.
Отчего ему вдруг вспомнился нью-йоркский аэропорт? Брат, разумеется, телеграфировал, что приедет его встречать в Нью-Йорк. Но когда самолет садился, Варужан вдруг разволновался: а вдруг не приедет, вдруг что-нибудь задержит его? Что тогда ему делать в чужом, незнакомом и непонятном городе? Пытался припомнить несколько английских слов, которые когда-то знал, нащупал в кармане стодолларовую бумажку — больше не обменяли, еще раз оглядел пассажиров — ни одного знакомого лица. А как брат его узнает — по фотографии, которую послал отцу пять лет назад?..
Подкатили трап, открыли двери самолета, и возбужденные пассажиры стали вытекать из его чрева. До чего же удобны металлические хоботы: сразу попадаешь, минуя поле, из самолета в аэропорт. На удивление быстро доставили чемоданы, и он вместе с другими прошел в зал ожидания, где было вавилонское столпотворение. И вдруг над толпой он увидал армянские буквы. На картоне было написано: «варужан, я твой брат». Самого брата не было видно, но Варужан
стал продираться сквозь толпу к армянским буквам. Молодец, Сэм Ширак!..
...Девушка, видимо, обиделась. Она настолько погрузилась в чтение журнала, что создавалось впечатление, будто она не просто читает, а упивается чтением. Точно знаю, мысленно позлорадствовал Варужан, что ты ни слова не воспринимаешь, потому что... думаешь обо
мне.
— Я покурю в коридоре,— и быстро вышел из купе.
Девушка что-то сказала, но хлопнувшая дверь помешала расслышать ее слова. Ну и пусть обижается, пусть прикроет свой нежный ротик, который создан для поцелуев, а не для речей, и пусть не суется туда, куда ее не просят. В коридоре, слава те господи, никого не было. Тем не менее надо бы перекусить — ложиться спать на голодный желудок не признак великого ума. Он еще на перроне заметил, что вагон-ресторан рядом. Надо быстрей идти туда, подумал он, пока она не накрыла на стол и не пригласила поужинать.
...Заказал пива, хлеб, сыр, колбасу. Одним словом, сэндвич. Кстати, это единственная еда, которую он мог себе самостоятельно заказать в американском ресторане. Почему в армянском нет такого слова? А если сказать «сэндвич», что будет — Месроп Маштоц1 обидится?.. Странное дело, пиво оказалось холодным, он выпил с удовольствием и заказал вторую бутылку. Интересно, что сейчас делает Мари? Не следовало бы так расставаться, хотел пару строк написать. Но она пришла, возник разговор... Впрочем, может, так оно и лучше. Очкарик, сидевший за соседним столом, пристально на него смотрел. Ох уж эта привычка разглядывать! Ешь свой бутерброд, пей свой чай — что уставился-то? А может, знакомый? Только бы не это. Подойдет, напомнит о себе; спросит, с какой стати Варужан едет поездом, подробнейше изложит, куда направляется он сам и которая из его дочек поступила в училище связи. Причем, своими силами, а то как же... Со страху не допил вторую бутылку — а жалко: пиво, было холодным, приятным,— оставил на столе деньги, встал. У двери его настиг официант—неужели ошибся, недодал? Ну и позорище.
— За вас уже заплатили,— сказал официант, протянув ему его трешку.
— Кто?
Официант кивнул в сторону очкарика. Тот смотрел на него неотрывно и улыбчиво. Ничего не поделаешь, пришлось улыбнуться в ответ и помахать рукой — мол, тронут... вниманием.
В небольшом пространстве между двумя вагонами стоял грохот, скрежетало железо. В нем вновь заговорило мальчишеское изумление: как вагоны не отрываются друг от друга? Когда находишься на вихляющем, подскакивающем металле, кажется, что оторваться друг от друга вагонам ничего не стоит... Да, а пиво и впрямь что надо... Брат в Нью-Йорке был в восторге от собственной изобретательности: «А здорово я сообразил, верно?»— «Но ты мое имя с маленькой
буквы написал».— «Да? — брат с огорчением взглянул на картон.— Ты уж будь ко мне снисходительным...» А Варужан скривился: «Имя старшего брата и вдруг с маленькой буквы? — И тут же от души рассмеялся: — Да я ведь шучу! Знаешь, как обрадовался, увидев твои буквы. Трясся — а вдруг не приедешь?..» Брат успокоился: «Да я для надежности за два дня из Байреса прибыл... У нас все в порядке: и папа, и Сюзи, и мама...»
Тихонько постучал в дверь купе. «Войдите»,— послышалось изнутри. Там царил полумрак. Сюзи лежала в постели, над головой ее горел ночник, она читала журнал. Он только сейчас заметил: это ведь его журнал! И еще сразу бросилось в глаза: она и ему постель расстелила!
— Спасибо, Сюзи...
Интересно, какой номер журнала? Не июльский? Там его рассказ.
— Пожалуйста,— отозвалась девушка, не отрываясь от чтения. Обиделась. Так оно и лучше, подумал он, завтра, перед тем
как расстаться, помиримся. А сейчас ее обида очень кстати... Все-таки забавно, если она читает именно его рассказ. И подосадовал: зачем лепят фото авторов, кому нужны наши морды?
— И я, пожалуй, лягу,— сказал вроде бы сам себе. Девушка, не отозвавшись, повернулась к стене. Он достал из
сумки сборник польских детективов, пробежал глазами содержание. «Что сказал покойник?» Интригующе: в самом деле — что может сказать покойник? Прочитаю-ка. Зажег свет над своим изголовьем. Запутанный сюжет, наивное стремление разгадать хитроумие преступника — это так затягивает, что не оторвешься. На свете, подумалось ему, есть два удовольствия: холодное пиво и замысловатый детектив. Вспомнил остроту своего американского брата Сэма Ширака: «Мы тут детективы не читаем — мы живем в детективе». Нет, отнюдь не глупым парнем оказался его американский брат... Уже на первой странице в казино Копенгагена был убит знаменитый гангстер (стало быть, он и есть покойник?). Перед смертью он успел кое-что сказать одной случайной женщине, которую спутал со своей сообщницей. На следующей странице неизвестные в масках похищают женщину, и самолет их держит курс на Бразилию.
...Брат хотел было свозить его на несколько дней в Бразилию — не вышло, визу не дали: там случился очередной правительственный переворот. Бог с ней, с Бразилией,— мы последуем туда на самолете захватывающего детектива...
Пробудился от собственного возгласа. В купе было совсем темно. Машинально потянулся включить свет.
— Вам плохо? — спросила девушка.
— Прости, Сюзи, что я разбудил тебя.
— Да я не спала.
Взглянул на часы: два часа ночи.
— Вы во сне все время бормотали. Один раз даже ругнулись. Непонятно, в чей адрес. Наверно, привиделся дурной сон?
— Прости.
— Теперь я знаю все ваши тайны,— она ехидно улыбнулась и тоже зажгла свет над своим изголовьем.
Потом взяла со стола маленькое овальное зеркальце и стала сосредоточенно глядеться в него, после чего принялась подкрашивать веки.
Ну и диковинная порода! Подкрашивать веки в два часа ночи, лежа в постели? Он запамятовал одно: когда возле женщины мужчина, час суток значения не имеет — ей хочется быть красивой
всегда.
Вдруг увидел на столе еду, прикрытую белой салфеткой,— странно, что не заметил этого до сна.
А девушка вроде бы совсем не замечала его присутствия — о с какой несказанной серьезностью живописала она по собственному лицу, как по полотну. Рафаэль и Модильяни спасовали бы перед этой серьезной одухотворенностью творчества. Да, женщины — истинные художники... Он как-то подумал: а что бы стало, если б у женщин имелся... хвост? В какие только цвета они не перекрашивали бы его, каких только украшений не напридумывали бы для него! Зимой, наверно, его бы укутывали, перевязывали лентами. В автобусах были бы привычными такие фразы: «Уберите свой хвост, граж-данка,— я выхожу на следующей». Или: «Извините, барышня, я отда-вил вам хвост»... Он засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила девушка, не прерывая рисования.
— Да просто так, кое-что вспомнилось.
— Не поделитесь?
— Да ерунда все, Сюзи.
— А может быть, вы надо мной смеетесь?
— Что ты такое говоришь, Сюзи! Ты такая красивая...
— Наверно, есть и красивее меня, но...— Сюзи ухмыльнулась,— я что-то ни одной пока не встретила.— И потом с серьезным видом:— Вы меня то на «вы» называете, то на «ты». Видимо, не можете определить моего возраста. Мне скоро двадцать три. Паспорт показать?..
— Ты неприлично молода, Сюзи.
— У меня есть один товарищ, он говорит: мы растем бесцельно.
— Бесцельно?..
— А для чего, по-вашему, живет человек? Чтоб учиться, разъезжать, рожать детей?
Во взоре Варужана Ширакяна мелькнуло удивление, смешанное с подозрительностью: уж больно знакомыми показались ему слова — разве не этими же словами вопрошают молодые герои его повестей?
— Для чего живет человек? — повторил он в раздумье и после небольшой заминки сказал: — Вопрос этот стар, как мир. Разве может быть на него однозначный ответ? Каждый должен сам отыскать его для себя. Через собственный опыт.
В спокойных глазах девушки вдруг вспыхнул вызов к спору:
— Говорите, нет ответа? Тогда зачем пишется столько книг? Для чего нас поучают и поучают — дома, с экрана телевизора, с различных кафедр?
— Ты сама, через собственный опыт должна отыскать свое место в жизни,— до него не доходило, что он цитирует себя, произносит эти слова заученно. А продолжение выглядело вообще беспомощно и вымученно: — Во всех случаях человек рождается для великого.
И тут же стал противен сам себе, показался себе жалким, подумал, что эта желторотая пташка потешается над ним и задает ехидные вопросы с умыслом. А как быть? Сказать, что и сам он терзается тем же и едет в неизвестность с надеждой найти ответ? Сказать, что он недоволен прожитой жизнью настолько, что даже возненавидел собственные книги, в которых все так просто и имеются ответы на все вопросы? Девушка смотрела на него серьезными печальными глазами. Что ее опечалило? Но он заметил во взгляде ее также снисходительность, и это его разозлило. Потом в нем зашумели его герои: и впрямь так проста наша жизнь, что мы сразу получаем ответы на свои вопросы?
Пауза затянулась. И тут он увидел, что на него смотрит молодая, красивая, живая девушка, которая, возможно, нуждается в исповеднике или просто в человеке, который выслушал бы ее сомнения. А он с нею разговаривает словами-трафаретами, словами, обернутыми в целлофан. «Каждый сам должен отыскать свое место в жизни...»--ему почудилось, что перед ним микрофон и говорит он с тысячеликим — а стало быть, безликим — залом. Залу несложно вещать истины, труднее открыть истину одному человеку. Ну, так ищи, ищи ответ или, по крайней мере, откровенно признайся в своем бессилии и у нее, неопытной девчонки, спроси ответ.
— Через собственный опыт, говорите? — девушка резко отодвинула зеркальце.— А если собственный опыт подсказывает тебе ответ неутешительный?— И возвела глаза к потолку:— А опыт — сын ошибок трудных... Значит, опыт рождается из ошибок? И до какой грани дозволено нам ошибаться?
Тормоз — одно из величайших изобретений человечества. Главное — вовремя потянуть на себя рычаг. И он спросил:
— Если не секрет, Сюзи, куда едешь? — Это был не вопрос, а безнадежная попытка притормозить колесо разговора.
— Не секрет. Еду на работу в село,— девушка преспокойно и сама потянулась к тормозу: мол, не отвечаете — не надо.
— И потому ты такая грустная?
— Из-за села? Да что вы! Я уже три года в селе, а три года беспрестанно грустить невозможно.
— Ты, видимо, в городе родилась, выросла. Тебе, конечно, трудновато, это естественно.
— Другие одолевают и большие трудности. Что — и перед Сюзи микрофон?
— Ведь должен же кто-то и в село ехать...
Показалось, девушка с яростью рванула тормоз, и машина беседы замерла на месте. И опять Сюзи взяла в руки зеркальце, оно сделалось бессловесной преградой, стенкой, отделявшей ее от муж-
чины, находившегося рядом. Потом она йатянула на себя простыню, укуталась в нее и замерла. В купе было душно, девушка лежала под одной простыней — мужчина только сейчас заметил это. Простыня не только не скрывала, а, наоборот, подчёркивала ее нежные формы. Она показалась Варужаиу мраморным изваянием — скульптор только что прошелся в последний раз резцом по своему детищу и прикрыл скульптуру простыней, чтобы на миг отвлечься, забыть созданное, а немного погодя приподнять простыню и восхититься. Варужан и поверил бы видению, нарисованному собственным воображением, если бы не мягкие перепады девичьей груди при вдохах-выдохах и не стопа, высунувшаяся из-под простыни и нервно подрагивавшая. И если бы также не подсвеченный внутренним огнем взгляд карих глаз, устремленный к потолку.
Когда это было?.. Долго, требовательно надрывался телефон. Обычно трубку брала Мари, а на сей раз не взяла — может, в ванне мылась, а может, сидя перед зеркалом, красила волосы в какой-нибудь очередной цвет. У него не было ни настроения, ни сил с кем-либо вести беседу, в голове и душе его царил хаос, но телефон все не успокаивался. Он вынужден был взять трубку. Оказалось, девушка, ошиблась номером. И вдруг: «Прошу вас, поговорите со мной, не вешайте трубку, прошу вас...» И голос был на удивление мягкий, а речь обрывочная, бессвязная. Сказала, что она подошвы стерла в поисках работы. А потом: «Прочесть вам мое стихотворение?» И не стала ждать ответа, прочла. Одна строчка ему помнится по сей день: «Долго ли — не знаю я — мне будет двадцать три...» Он из перестра: ховки не похвалил ее за эту строчку — еще окрылишь! А девушка тут же принялась читать следующее стихотворение и вдруг упавшим голосом произнесла: «Я знаю, что вы торопитесь повесить трубку, но прошу вас, не делайте это грубо, вы ведь добрый человек...» Потом она назвала свое имя. Потом сказала: «Я бы и адрес дала, да мой единственный дом — книги, а те же самые книги, наверно, и у вас есть».— «Есть»,— отозвался он, а потом почему-то спросил, кого из писателей она любит. Она назвала имен пять, среди них было и его имя. У него дрогнуло сердце, горячая волна подступила к горлу. Раньше бы, еще месяца три назад, он позвал бы ее в редакцию, прочел бы ее стихи, дал советы... А теперь почувствовал, как Мари в соседней комнате сняла трубку параллельного телефона, и потому буднично-спокойным тоном сказал, что стихи нужно отнести в редакцию какого-нибудь журнала или газеты — пусть прочтут, возможно, и напечатают. «Сейчас я повешу трубку,— сказала девушка,— но, может быть, вы мне скажете, с кем я говорила?» — «Это неважно»,— почувствовал, что Мари опустила трубку на рычаг и тут же появилась в дверях. Он произнес еще пару вежливых слов и дал отбой.
Отчего ему вдруг припомнился тот случайный звонок?.. Сюзи лежала в той же позе, только ногу спрятала под простыню, жаль... «Долго ли — не знаю — мне будет двадцать три...» Сюзи, казалось, спала с открытыми глазами, но были они теперь не карими, а переливчатыми, с поволокой. В глубине мужской сущности дрогнул потайной чувственный нерв, в нем пробудились и потребовали выхода
наружу нежные и горячие слова, которые так хорошо прозвучали бы в ночи, в этом домике на колесах. Но он прихлопнул в себе это трепыхание и погасил горячие слова, как гасят в пепельнице сигарету.
— Наверно, спать пора, Шушан?
— Конечно, пора... бабушка.
Они одновременно выключили свет и засмеялись в темноте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Гораздо позднее, спустя годы, поймет Арам Ваганян, отчего в тот весенний вечер, спокойный, с мирными облаками на небе, вдруг заплакал его дед Ширак Ваганян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60