..»
В словах Малумяна было горькое зерно истины. Конечно, они заключали в себе и яд мгновения, но разве в этом дело — зерно-то есть, и об этом следовало подумать. А ты, Варужан, подумал только одно: приятель тебе завидует. Правда, к твоей чести следует сказать, что ты попытался остаться великодушным и со снисходительностью сильного даже отпустил в свой адрес шутку: «Мой двоюродный брат Арам говорит: не ты велик, Варужан, а Армения мала». Малумян сначала мягко засмеялся, шутка ему понравилась, и вдруг в ярости как заорет: «Армения не мала! Твои побуждения жалки и ничтожны! Пусть узнают на улице футболиста, эстрадного певца, но не писателя! Ты просто поселился на телецентре! Из-за тебя я два года телевизор не включаю: только нажмешь на кнопку — ты». У тебя стали сдавать нервы: «Да, я там и сплю. Хочешь, скажу, чтоб одну кровать еще и для тебя поставили? Только боюсь, что тогда никто в Армении телевизора включать не будет». Тут бы тебе и остановиться, как-никак вы старые друзья, к тому же Мигран уже болен и основательно взвинчен. Нет, тебя понесло дальше: «Ты. просто неудачник, Мигран...— Ты произнес эти слова бесстрастно и не спеша опорожнил свою чашечку кофе.— Ты озлобленный неудачами человек и... и запоздалый писатель». Мигран Малумян позеленел. «Что?! — почти закричал он.— Это я-то запоздалый писатель?! Я... я каждый день говорю с вечностью, а ты, ты... Сегодня какое число? Двадцать четвертое января? Так вот ты сегодня говоришь с двадцать четвертым января, завтра с двадцать пятым, послезавтра с двадцать шестым... Тебя забудут на другой день после твоей смерти!»
«А я о смерти не думаю. О вечной славе тем паче. Я пытаюсь что-то сделать и доволен: слово мое доходит до людей, меня читают. А тебя,
сам говоришь, читают человек пятнадцать. Для кого ты пишешь — для вечности? Пиши. Тогда чего злишься, что меня читают, а тебя нет? Неужели смысл в том, чтобы не читали?»
«Даже самая слабая команда может разок-другой выиграть у команды мастеров. Привожу тебе пример из футбола для доступности».— «Ясно, мастер».— «Будущее все расставит по своим местам».
Это уже было не беседой, не спором, а кулачным боем с супостатом или каратэ без всяких правил. Ты с ответом не задержался: «Помрем, увидим. Надеюсь тебя пережить. Погляжу, сколько днейтебя помнить будут, и на тот свет тебе письмо напишу, сообщу. Уж прости, самому мне туда не к спеху».
Вы обменялись холодными ядовитыми взглядами и, видимо, поняли, что каждый из вас выстрелил своим последним патроном. Чаша вражды, наполнявшаяся по капле годами, была уже полна до краев. Анализ первой капли вражды ни ты, ни Мигран сделать не сумели. А вражда с годами росла — так растет ноготь: незаметно, но неукротимо. Вы пытались прервать ее рост — так человек обрезает длинный ноготь. Однако ноготь продолжает расти, поскольку нельзя его вырвать с корнем.
Ты спокойно и медленно встал, взял со стола и положил в карман пачку сигарет, зажигалку: «Ну, я пошел. .Беседуй со своей вечностью, а я пошел к своему двадцать четвертому января, пока еще не'стемнело. Спасибо за кофе». Тут в комнату вошла Гаянэ: «Уходишь? А я на стол накрываю». Ты не должен был обижать Гаянэ, надо было сесть за стол — сели бы, чуть-чуть помолчали, потом ты похвалил бы кулинарное искусство Гаянэ, выпили бы по бокалу вина. «Меня в редакции ждут,— сказал ты,— надо идти. За кофе спасибо, королевский кофе».—«Пусть уходит,— хмуро сказал Мигран,— его время исчисляется лишь днями, ему нельзя двадцать четвертое января потерять».
Гаянэ вышла с тобой в коридор, проводила тебя до двери. «Не обижайся на него,— вздохнула она.— Не принимай его слов близко к сердцу. Он одинок, взвинчен, он, можно сказать, бьется головой о стену... А тебя любит... Просто подозрительный сделался... И йотом, должна тебе сказать, он очень болен, есть даже подозрение, что это... Не дай бог, подтвердится...»
Уж после этих-то слов ты обязан был вернуться и шуткой развеять тяжелую атмосферу, простив другу желчность. Ты на миг заколебался, но уязвленное самолюбие одержало верх. «Я не обижаюсь,— сказал ты.— Когда это я на Миграна обижался? Просто у меня дела». Солгал — никаких дел у тебя не было, ты пришел к ним посидеть, пообедать с ними, ты пришел, может быть, рассказать о своих неурядицах. Отчего же не нашел в себе сил... быть слабым? «Дай мне знать, если понадоблюсь, Гаянэ»,— ну, это уже было сказано для проформы — эдакая хорошая мина при плохой игре. Гаянэ поняла это. «Позвоню»,— сказала она, но так и не позвонила. И -вдруг спросила: «Когда вы ходили на могилу его брата? Он мне вчера рассказывал...» Ты вспомнил когда. И вновь внутри у тебя запульсировал нерв, и вновь ты заколебался. Но лифт уже был вызван. «Поверь, Гаянэ, у меня в самом деле встреча».— «Верю»,— и слово это прозвучало холодновато, в нем было столь-
ко же правды, сколько в твоей «встрече». Вы. хорошо разыграли невеселую сцену двух актеров при отсутствии зрителей..
Твоя машина ждала тебя внизу — сел, поехал в редакцию. Был уже конец рабочего дня, и поскольку ты предупредил, что, скорее всего, тебя не будет, сотрудники успели уйти. Только секретарша говорила по телефону, но при твоем появлении прервала разговор, опустила трубку. Ты зашел в свой кабинет, хотел было куда-то позвонить, но тут дверь открылась, и на пороге возник некто небритый, низкорослый лет двадцати пяти — тридцати. Даже не спросив, можно ли войти, он прошел через кабинет, выдвинул из-за стола стул, сел. «Вы звоните, звоните,— сказал.— Я к вам на минутку». Он, кажется, был к тому же подвыпивший. «Потом позвоню, говорите, я вас слушаю».—«Можно закурить?—и фамильярно потянулся к твоей пачке.— «Кент»... И в этом вы попали в точку — сигареты что надо...» А ты еще был весь во власти едких слов Миграна Малумяна, еще находился мысленно в его доме и потому рассеянно смотрел в окно. Молодой человек с наслаждением затянулся, выпустил струю дыма и, глядя прямо тебе в глаза, заговорил, четко произнося слово за словом: «Вы всегда попадаете в точку, взвешиваете каждый свой шаг. Это не утомительно?.. Попробуйте ошибиться, выйти из берегов. Подумайте о том, что вы можете быть голодны, можете ходить пешим ходом.— Он ненадолго замолчал, а ты уже успел сосредоточиться и смотрел на него с недоумением.— Ошибитесь, заорите, натворите глупостей, потому что вы настоящий писатель... Завтра, когда вас понесут хоронить, никто не вспомнит, разъезжали вы на машине или ходили пешком, каждый день появлялись на телеэкране или раз в год, курили «Кент» или «Аврору»... Вот все, что я хотел вам сказать». Ты хотел грубо оборвать его, но не успел, он продолжал: «Спокойно. Знаете, на что вы похожи? На часы. Ваш механизм скрыт циферблатом лица и всем показывает точное время. Механизм ваш в добротном серебряном футляре. Даже тиканья не слышно— надо ухо приложить, чтоб услыхать. Имейте кого-нибудь под боком, кто бы прислушивался к этому тиканью». Затем преспокой-ненько поднялся, задвинул на место стул, тщательно погасил в пепельнице сигарету и зашагал к двери: «Ну, я пошел. Простите, что немного выпил. Это чтобы высказаться. Четыре раза приходил сюда, но, увы, трезвый».
Ты остолбенело застыл на месте, между тем как следовало бежать, останавливать этого чокнутого, спорить с ним, доказывать... Но ты не сделал ни единого движения. Только с автоматизмом привычки нажал на кнопку звонка, вошла секретарша. «Кофе»,— сказал ты. «Вас спрашивает какая-то девушка,— вежливо доложила секретарша.— Она и днем заходила»..—«Я никого больше не принимаю...» Сперва Мигран Малумян, затем этот обросший Сократ. Пожалуй, перебор... В тот день ты жил на одном кофе — надеялся пообедать у Миграна, не вышло; Мари уже четыре дня как ушла к родителям. Это был ее восьмой по счету уход. На сей раз она заявила: ухожу окончательно. Произошло очередное извержение домашнего Везувия. Ничего, лава вытечет, затвердеет, и Мари вновь возвратится. Да, но нельзя забывать, что на остывшей окаменевшей лаве ничего не растет... Откуда взялся этот
доморощенный философ? Усмехнулся, встал, приблизился к окну. На улице стоял мягкий зимний вечер, крупными хлопьями падал снежок. И вдруг чувство одиночества, подобно свинцовому снегу, легло тебе на плечи. Свинец не тает — делалось все тяжелее, тебе уже не хватало воздуха. Ты испытал голод по человеку, по близкому и дорогому человеку. «Я люблю тех, кто любит меня»,— сказал ты на днях Араму в разгар спора с ним. Поначалу Арам обратил эти слова в шутку: «То есть ты не согласен с Христом, который говорит — возлюби врага своего.— И вдруг очень серьезно продолжил: — Довольно удобно любить того, кто любит тебя. Но разве так бывает?» — «А ты что — любишь своих врагов?» — «Я еще не знаю, кто мой враг, а тем более враги. Не слишком ли легко проходит у тебя водораздел друг — враг? А то наступит день, не будет у тебя ни настоящего друга, ни настоящего врага... Люблю тех, кто любит меня... Это формула духовного тунеядства...»
Этот разговор происходил позавчера, а в тот день, четыре года назад, ты стоял у окна и, глядя на снежные хлопья, испытывал голод по человеку. Вскоре вошла секретарша, внеся с собой упоительный аромат кофе. И кофе показался тебе тем самым близким человеком. «Я могу идти домой?» — спросила'секретарша. «Да, конечно». В дверях она обернулась: «Извините, но та девушка все еще ждет вас. Она сказала, это для нее вопрос жизни».— «Так и сказала?» — «Так и сказала. Может быть, вы ее примете?»—«Ладно, пусть заходит». Отхлебнув кофе, ты стал набирать чей-то номер телефона. Кому ты звонил — Багратуни, чтобы тот прочитал в рукописи твою новую повесть? Объективно говоря, мнением его ты не слишком дорожил, но, как бы там ни было, Багратуни авторитет, просьбой твоей будет польщен и после публикации вести себя будет по меньшей мере нейтрально. А скорее всего, расхвалит, независимо от того, нравится ему или нет... Багратуни был дома, завязался разговор, и в этот момент вошла Сюзи. Легким движением головы ты предложил девушке сесть, а сам продолжал разговаривать. Багратуни любезно согласился прочесть: «Хотя мне нравится уже и без чтения».
Сюзи смотрела на тебя странным, пристальным взглядом. Изучала тебя, как клетку под микроскопом. Ты сжался, разнервничался. «Говорите, вопрос жизни, барышня? Слушаю вас». Сюзи, по-видимому, была чересчур занята своими мыслями и не уловила твоего раздражения. На улице смеркалось, и белые снежные хлопья на темно-синем фоне казались декорацией к сказке. А девушка все говорила, говорила... Ты почти не слышал ее слов, тебя ее фигура интересовала больше, чем лицо,— иначе ты непременно бы заметил, что она крайне бледна и взгляд ее старше ее фигуры. Ты слушал ее краем уха. Нет, краем глаза! Ты был в водовороте собственных крупных и мелких неприятностей, а девушка говорила откуда-то сверху, с нитяного мостика. Ты ее не понимал. Только смотрел, смотрел, а, в общем-то, ее не видел, потому что смотрел сквозь нее. Она же явилась к чудо-рыцарю из любимых книг, в руках у которого ключи от всех кованых дверей. Она была уверена, что этот рыцарь тут же бросит все свои дела и вместе с ней отправится в бой... А ты слушал краем уха, краем глаза. Взор твой был
прикован к летящему снегу, а в ушах звенели голоса Миграна Малу-мяна и обросшего философа. До тебя тем не менее все же дошло, что рассказ девушки не совсем обычен. Ты сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, но был таким усталым, рассеянным, взвинченным, голодным, что... «А если мы встретимся часа через два-три,— прервал ты девушку.— У меня сейчас несколько неотложных дел...»—«Конечно,— тут же согласилась Сюзи.— Мне прийти сюда?» — «Нет, лучше, пожалуй, ко мне домой.— Эта идея внезапно осенила тебя, ты, наверно, представил свою холодную безлюдную квартиру, а Сюзи молода и хороша собой даже в своей грусти.— Дома мы спокойно побеседуем, никто нам не будет мешать». Сюзи колебалась один-единственный миг, потом спокойно произнесла: «А почему бы нет? Могу я записать ваш адрес?»
...Рассказ Сюзи показался тебе поначалу невероятным — ведь ты знал этого лектора, вы учились в одной школе, потом изредка встречались. Что пережила за несколько дней бедная девушка! И вдруг между вами опять встал Мигран Малумян, и ты отчетливо услышал его холодный бескровный голос. На миг опять отвлекся от Сюзи, от шампанского в холодильнике — ведь собирался предложить поужинать вместе. «Скажите, что мне делать?» — вернул тебя к действительности голос Сюзи, печальные с черной окаемкой глаза девушки (не от краски, это уж точно) смотрели на тебя с такой верой, что тебе сделалось страшно. Если ввязываться в это дело, надо быть готовым к большой драке, твой школьный товарищ, конечно, будет все начисто отрицать, а Сюзи вываляет в грязи. Поднимется шум. И потом, где доказательства словам Сюзи? Еще год назад ты не стал бы мешкать и засучив рукава ринулся бы в бой. А теперь вдруг почувствовал, что рассказ Сюзи, возмутив твое сознание, не пронзил твоей души, не сделался твоей болью. Более того — неожиданно в тебе подняла голову, взвившись на хвосте, змея сомнения: а вдруг девчонка просто ленива, не учится толком и вот сочинила в свое оправдание? Ведь и такое случается. Бутылка шампанского уже, наверно, запотела в холодильнике, желудок твой сводило от голода, но ты лишь сварил две чашечки кофе. Свою выпил, а Сюзи вежливо отказалась. Молчание делалось каменным, свинцовым, гробовым — да, между вами на столе стоял невидимый гроб. «Я подумаю и позвоню тебе, Сюзи»,— сказал ты. Приглашение отца лежало у тебя в кармане, слова Малумяна терзали голову и душу, законченная повесть казалась несовершенной — тебе было не до доброты, чужая боль не прошла сквозь тебя электрическим током. Ты к этому моменту являлся уже полупроводником, а не громоотводом — ты не пропустил через себя чужой молнии. А девушка смотрела на тебя с нитяного мостика и ждала от тебя, нет, не жалости. И это, по-видимому, раздражало тебя — она смотрела тебе в глаза со странной гордой печалью, а ты не попытался понять эту печаль, эту необычную окраску боли.
Значит, ты добрый смотря когда? Когда быть добрым легко, удобно и,.главное, безопасно? Сумей быть добрым, а не казаться, сумей быть добрым в моменты и радости, и горя, и победы, и поражения. Трудно? Немыслимо! Но только через это немыслимое можно намыть чистое
золото человеческого характера. Если бы ты попытался помочь Сюзи, пусть даже ничего бы не вышло, Сюзи продолжала бы тебе верить — может быть, больше прежнего. Но тебе было не до доброты. «Я тебе позвоню»,— сказал ты. «Буду ждать»,— девушка поднялась. Настроение твое улучшится, и доброта к тебе вернется. Разве так бывает?' Помни: проходящее время — страна, в которую не возвращаются. Никогда, никаким чудом. Вот и теперь не вернуться тебе к Сюзи того
дня. Варужан Ширакян и не заметил, как догорел закат и горы, объятые совсем недавно туманом, заволокло мглой, не заметил, как сразу похо-чодало. в комнате, а небо украсилось огненными росинками звезд. Через неделю Сюзи позвонит. Условятся о дне встречи, чтобы он мог увидеть ее село, школу, учеников. Село ее Совсем высоко в горах, ближе к звездам. «Эта девушка никогда меня не простит»,— подумал Варужан.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
Эти письма Ширак Ваганян переписал из книги «Геноцид армян» много лет спустя и подклеил их в дневник Мустафы Недима с таким объяснением на полях: «Прости, Мустафа Недим, но это мне кажется очень удачным дополнением к тому, что ты написал».
«Ваше превосходительство господин министр! В сей момент, когда готовится к обсуждению вопрос, касающийся выселения армян, по моим наблюдениям, осуждению подлежат прежде всего генерал-губернаторы.
Имею честь уведомить Ваше превосходительство о зверствах,творимых под прикрытием науки.В 1915 году, в декабре месяце, в городе Ерзнка, по приказу главного врача Третьего военного корпуса Тевфика Салима кровь, взятую у больных сыпным тифом, использовали без обезвреживания для прививок высланным армянам. Подобные опыты обычно проводятся в лабораториях над животными.
Многие люди, подвергшиеся этим опытам, заболели и умерли. Их обманули перед самым выселением — объявили, что это прививки против сыпного тифа.
Организатор этих опытов Гамди Суад, профессор анатомии Оттоманского медицинского училища, опубликовав результаты своих исследований на страницах «Константинопольской военно-медицинской газеты», объявил, что опыты ставились на приговоренных к смерти. Ваш покорнейший слуга может засвидетельствовать, что объекты смертельных опытов профессора не имели за собой иной вины, кроме как быть армянами. Эти факты могут быть подтверждены врачом Рефет-беем, главным врачом центральной больницы города Ерзнка, двумя врачами-армянами, работавшими с ним, а также врачом Села-хетдин-беем — главным врачом Красного Креста города Ерзнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60