Эта странная беседа деда с внуком будет не раз пересказываться соседям, родне, знакомым, и каждый раз люди сперва вроде заулыбаются, а потом в глазах их начинает дымиться невыразимая, темная печаль. Поначалу до юного Арама не дойдет, в чем его промах, что он такого неправильного сказал деду, почему все сперва смеются, теребят его волосы, а после... Да ведь ничего грустного он не сказал, отчего же люди вдруг замолкают и глаза их заволакивает печалью?
Было Араму лет десять, моросил мелкий дождь, а они с дедом находились в саду. Дед большими старыми ножницами подрезал лозу и что-то напевал себе под нос хрипловатым старческим голосом. Он все повторял и повторял одну и ту же строку песни: «Вставай, малыш, пошли в наш край...» Внуку это, видно, наскучило, и он хмуро бросил: «Куда же мы пойдем по такому дождю?» Дед вдруг замолк, оборвав песню, из-под густых мохнатых бровей пристально посмотрел в ясные глаза внука и вдруг порывисто прижал его мокрую голову к своей груди. Долго молчал. «Ты что, дедушка, обиделся? Ты пой...» Все продолжая прижимать к себе голову внука (только отчего у него руки так тряслись?), дед запел с надрывной хрипотцой: «Там наши мать с отцом цветут...» Внук опять не стерпел: «Ты неправильные слова поешь, дедушка. Как человек может цвести? Это же не дерево!..»— «Цветет, милый, цветет. И я скоро зацвету». Внук засмеялся: «Раз так, стань абрикосовым деревом! Я твои неспелые абрикосы рвать не буду».— «Если будешь слушаться, стану абрикосовым деревом»,— сказал дед. Арам не успел еще ни рассмеяться, ни удивиться, как дед отшвырнул в сторону свои старые ножницы, не сел, а осел на землю и вдруг стал плакать, обхватив руками голову. Внук испуганно подошел к нему, обнял его'сзади, а плечи деда так сотрясались, словно он сейчас на части разорвется. «Не надо, дедушка,— Арам еще ни разу не видал, чтобы дед плакал.— Если хочешь, прямо сейчас отправимся в твой край. Я только сбегаю переобуюсь...» А дед все плакал, и до него, казалось, не долетал звонкий голос внука.
...Лишь позже, годы спустя, понял Арам Ваганян, почему в тот мирный весенний вечер плакал его дед Ширак Ваганян, который пять раз был на войне и на теле у которого, по словам, бабушки, живого места не было. С того дождика и возникла удивительная
близость между дедом и внуком. Конечно, дед Ширак всех своих внуков любил, особенно мальчишек, но Арама стал выделять. Ни разу ему после того замечания не сделал, всегда внимательно и серьезно выслушивал все его рассказы, иногда даже совета у него спрашивал. Араму это, естественно, нравилось. «Мальчишку слушается — от горшка два вершка»,— беззлобно подтрунивала над ними бабушка Нунэ, но даже она не понимала, что это дружба не деда с внуком, а двух мужчин. И однажды, когда в доме были гости, дед заставил Арама сесть во главу стола, где обычно сидел сам, и сказал, что Арам должен быть тамадой. Двенадцатилетний подросток стушевался, покраснел, но слово деда — закон. Потом быть тамадой стало для Арама привычным делом и даже пришлось по душе — свое назначение главой застолья он воспринимал уже с глубочайшей серьезностью. Повторял слова, которые слышал от взрослых, заставляя других произносить тосты, приказывал приносить закуски, вина. Первый тост всегда адресовал деду, по какому бы поводу ни было торжество. В первый раз дед возразил было — ведь день рождения Нуник: «Сперва за нее выпить надо, Арам-джан». Тут Арам сурово взглянул на деда, поставил на стол — стук!—стакан с фруктовым соком и по-взрослому заявил: «Тамаде замечаний не делают, он сам все знает». И с тех пор стало законом первый тост поднимать за деда. Со временем привыкли и к другому постоянному тосту Арама — когда застолье бывало уже в разгаре, Арам подмигивал деду: «Дед, выпьем за ту женщину». Дед и внук поднимались, и каждый выпивал свое: дед — водку, внук — сок. Арама много раз спрашивали, кто такая «та женщина», но Арам оставлял вопрос без ответа, только заговорщицки подмигивал деду. Потом к этому тосту гости привыкли, и, если Арам с ним затягивал, непременно раздавались голоса: «Тамада! Когда же за ту женщину пить будем?» Пили все, а мужчины, по примеру деда и внука, стоя. Потом мало-помалу родилась и укоренилась среди родни легенда (автором ее, естественно, был Варужан) о том, как дед Ширак в Карсе был тайно влюблен в одну замужнюю женщину, об этом прознал его отец и, отодрав двадцатилетнего парня за уши, нанял экипаж и отправился в Александрополь. И там сосватал за своего Ширака — без него его женили! — Нунэ, младшую дочь своего приятеля Врама Мугнецяна. Эту легенду знали все, кроме бабушки Нунэ, и, когда Арам провозглашал тост «за ту женщину», все с улыбкой смотрели на бабушку Нунэ. Но и она улыбалась, а потом почему-то печально вздыхала. Легенда, таким образом, еще более укрепляла свои позиции в семействе.
Во время одной из их бесконечных бесед дед рассказал Араму, что в тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда они бежали из Карса, к их каравану присоединилась молодая жен'щина. В ее телеге ехала старая женщина — то ли мать, то ли свекровь — и двое ребятишек. Женщина была удивительно красива и хорошо, опрятно одета. Это выглядело странным на мрачном фоне каравана. А еще более странным было то, что шагала она, держа в одной руке кинжал, а в другой... зеркало.
«Она то и дело поглядывала в зеркало, поправляла выбившиеся волосы, платок. Сперва на нее косились, особенно женщины. Мужчины — их было в караване человек семь-восемь,— понятное дело, по-недоброму глядеть на нее не могли: очень уж, чертовка, была хороша. Каждую минуту — женщина, каждую минуту — боец. А кого в ней было больше — женщины или бойца,— уж и не знаю. Женщины, наверно. Ведь бойцом стать ее жизнь заставила. Теперь-то я уверен, что женщина эта нас, семерых мужчин, за собой вела, чтоб мы перед турками не дрожали, а в случае нужды умерли, как мужчины. И — тобою клянусь, Арам,— напади на нас турки, каждый из нас сражался бы, как сто человек. Немножко и ради той женщины тоже. Дошли до Алекполя, и женщина эта исчезла — как внезапно появилась, так внезапно и исчезла. А я уж сколько лет думаю — что с ней стало?..»
В одной руке зеркало, в другой кинжал... Арама поразила эта картина—три ночи подряд он видел во сне запыленный караван беженцев и среди них эту удивительную женщину. Однажды таинственно сообщил деду: «Я нарисовал». Нарисовал караван и женщину впереди. «Ежели б меня спросили,— сказал деду,— я бы скульптуру Мать-Армения по подобию той женщины сделал: в одной руке зеркало, в другой оружие».
Как-то Арам спросил бабушку: «А ты все знала?..» — «Еще бы не знать,— ответила бабушка.— Дед твой голову потерял: и Каре позабыл, и турок. Да разве он один? Все мужчины разом. Среди них один совсем уж пожилой, дядя Сагател, наш сосед. Пока эта стриженая не появилась, он еле ноги волочил. А потом поскакал — откуда только прыть взялась? Возле той женщины шел, рядышком... Потому мы и собирались ей волосы повыдирать».
Эх, дед, дед!..Однажды он захворал, слег. Позвал Арама, достал из-под подушки толстую черную тетрадь и протянул внуку: «Тут вся моя жизнь. Рассказал я тебе почти все, да не все. Есть такое, чего я тебе не рассказывал. Ради этого и даю прочесть. Прочитай, вечером кое-что еще расскажу...»
Вначале дед изложил историю их рода, которую Арам уже знал. Сам дед родился в 1892 году в Харберде. Был младшим в семье — имел еще четырех братьев и трех сестер. Ему было лет шесть, когда он с отцом-матерью переехал в Карс. «Под русскими-то жить надежнее»,— сказал Вачаган Ваганян. Остальные братья деда уже успели обзавестись семьями: и Арменак, и Тигран, и Вардан, и Сирак. Потому и не согласились с места сниматься, остались в Харберде. Да и сестры — все при мужьях, при детях, при хозяйстве — тоже оказались тяжелыми на подъем.
А в 1913 году, женив своего младшего, Вачаган Ваганян с женой почему-то опять возвращается в Харберд — потянуло, видать, на землю своего детства. («Ах, отец,— вздыхал дед Ширак,— не вернись ты тогда в Харберд, и ты, и мать спаслись бы».) Вплоть до самого пятнадцатого года родители частенько наведывались в Карс. А когда Арменак родился, вся родня сюда съехалась — все дядья и тетки, с женами, мужьями, кучей ребятни. («Что стряслось? Куда вы сгинули? — тяжко вздыхал дед Ширак.— Ведь сейчас вы бы целым-городом были».)
Пятнадцатый год поглотил всех, только двоюродный брат Левон, которому было лет четырнадцать-пятнадцать, чудом спасся, добрался до Тер-Зора, потом оказался в Халебе, здесь он в двадцать восьмом году женился и, захватив семью, переселился в Эфиопию. Двое его сыновей, Тигран и Джордж, живы по сей день: один в Англии, другой в отчем доме в Аддис-Абебе. «Стало быть, от всего нашего, ваганянов-ского, тысячеветвого родословного древа всего трое мужчин осталось: один я, второй — Тигран, который и на письмо-то мое не ответил,— наверно, давно позабыл и фамилию свою, и родину. А третий — Джордж. Это он в «Айреники дзайн» письмо написал, разыскал меня. Приехал на недельку в Ереван, а потом уехал, и нет как нет его. Только пришлет раз в год открытку — мол, поздравляю с Рождеством... Вот так-то...»—таким горьким многоточием закончил историю своего рода Ширак Ваганян.
Ах, вот откуда взялись имена сестер и братьев отца, подумал Арам. Молодец, дед!..А продолжением записей оказались... воспоминания турка Муста-фы Недима о жертвах погромов 1896—1920 годов. Арам прочел их на одном дыхании — растерялся, взволновался, удивился.
«Прочитал? — спросил дед Ширак.— По глазам вижу, что прочитал. А сейчас слушай, жить мне осталось немного... Значит, эта книжка, которую я переписал, попала мне в руки в сорок четвертом, в Болгарии, в городе Варна — наш полк там недели три стоял. В этом городе много армян жило, да и сейчас еще есть. Один —уж не знаю как — разыскал меня однажды, стал захаживать, расспрашивать про Армению. И как-то говорит мне: я тебе, земляк, одну книжку дам, ты прочти ее и верни. Ну и дал — тоненькая, в мягкой обложке, вышла в тридцать шестом году в Софии. Я ночь напролет читал — история резни, а значит, моя история и рода моего, тем более что про Харберд там много всего написано было. Я таких книжек немало прочитал, но эта ведь писана турком! И не простым турком, а одним из секретарей кровопийцы султана Гамида! Так на обложке и написано. Как этот турок слезы льет над нашей долей — да что говорить, ты ведь сам читал,— сколько армянских ребятишек, женщин и стариков он спас!.. Что греха таить, я сперва не поверил: чтоб турок да... А потом вспомнил нашего соседа Сулеймана в Карсе: три раза он меня, бабушку твою и дядю твоего у себя прятал. А знаешь, как это опасно было? Поймали бы, так и его с нами угнали... Гюли-баджи вспомнил, жену Сулеймана. Она душу нам отдавала, вместе с бабушкой твоей слезы лила и подбадривала нас. Одним словом, нашел я тогда эту толстую тетрадь и две ночи еще, глаз не сомкнув, переписывал в нее из книжки. Ведь саму книжку-то я вернуть был обязан, а в ней всего больше про резню в моем уезде... Вот такая история... А теперь я эту книжку тебе отдаю и даже думаю, что для тебя-то я ее и переписал, хотя в сорок четвертом тебя еще и в помине не было... С турками мы много веков рядом жили и обречены жить до самого Страшного суда. Знаю, сколько горя они нам причинили, но ведь и этот человек — турок, Сулейман и Гюли-
баджи тоже турки. Стало быть, и такие среди них были. Страна не дом на двух соседей: с соседом не поладил, продай свою половину и переезжай на другую улицу, в другой город, другой дом... Соседи... Ох, как трудно, сынок, соседом назвать того, кто ворвался в твой дом, убивал, грабил, насиловал, безжалостно отнял твой дом, землю, историю... Но... Но что поделаешь, сынок, мы бок о бок живем, вынуждены жить до самого Страшного суда... Тут еще кое-что имеется. Из дневника той датчанки, тоже половина про Харберд. Помнишь? Варужан книгу из Бейрута привез, я несколько страниц переписал... Но главное все же Недим-бей... Храни получше...»
«Эту тетрадь ты должен был передать Варужану»,— сказал Арам деду.«Он не просил, я и не дал».«Откуда он мог про нее знать? Я ведь тоже не просил...» «Да он хоть раз про мою жизнь спросил?.. А ты с ноготок был, уже лепетал: дедушка, а ты Арарат с той стороны видал? Помнишь песню «Вставай, малыш»?.. Варужан даже от имени своего деда отрекся».
Арам знал, что по-настоящему-то Варужана звали Вачаганом, именем отца деда Ширака,— дед, кстати, к нему только так и обращался. А тут в голове деда Арам уловил горечь и боль.
«...Но книгу той датчанки Марии он мне привез из Бейрута, спасибо. Книга в моей комнате. Когда захочешь, возьми почитай... Была Мария в твоих годах, дитё еще, оставила свою Европу, дом, родителей, приехала в Харберд и посвятила себя нашим сиротам... Армянские ребятишки звали эту девушку «мама», а у нее самой не было ни семьи, ни детей... Варужан сказал, что умерла она лет семь назад и похоронили ее, согласно ее завещанию, во дворе сиротского приюта...»
«Приют назывался «Птичье гнездо», он и сейчас существует, Варужан мне тоже рассказывал...»Спустя несколько месяцев дед Ширак умер, и после этого особенно дорога сделалась для Арама черная тетрадь — стала она как бы вторым полушарием его жизни, о котором никто не подозревал. Разве только чуть-чуть бабушка, с которой, особенно после смерти деда, Арам частенько беседовал, давая ей возможность порассказать свою жизнь... Не раз запирался Арам в своей комнате, снова и снова листал черную тетрадь, и дед, казалось, входил, садился напротив, и они продолжали прерванный разговор...
В черной тетради было еще много свободных страниц, и Арам принялся их заполнять слышанным, прочитанным. И все это были свидетельства турок о резне пятнадцатого — двадцатого годов.
Даже Тигран Ваганян не знал о существовании тетради. Несколько раз Арам порывался дать прочесть тетрадь Варужану, но вспоминал слова деда и... Читал тетрадь в одиночку, потом прятал ее, выходил из своей комнаты, отпускал какую-нибудь шуточку в адрес Нуник, с отцом говорил о школе и футболе, с матерью о своем нежелании жениться. «Когда ты только серьезным станешь?» — вздыхала она с укором. Так защищал он границы своего внутреннего мира...
Он навсегда запомнил один из последних разговоров с дедом.«Я знаю, что когда-нибудь на плитах Цицернакаберда напишут имена наших друзей, которые в страшное для нас время оказались рядом. Обязательно должны написать. И имя Марии Якобсон, и многие другие...— и вдруг неожиданно умолк, закрыл глаза. Как будто побоялся, что внук прочтет в его глазах то слово, которое он отверг, подавил в себе. И тихо сказал: — Не потеряй эту тетрадь, сынок...»
Эх, дед, дед...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Церковь была закрыта. Старуха, сидевшая у хачкара возле церковных дверей, сказала, что служба идет только по воскресеньям, а если нужны свечи, она продаст — сколько надо?
Во дворе, среди зелени и могильных плит, играли детсадовские ребятишки, а пожилая женщина, видимо, воспитательница, сидя на старом надгробии, вязала шаль. Варужан с ней поздоровался — бабушка предупреждала, что в селах принято здороваться со всеми. Женщина ответила на его приветствие, но вязания не прервала.
Церковь по виду была очень старая, однако купол, кажется, недавно подновляли: покрыли его новехонькой ярко-красной черепицей. Впечатление было такое, словно стоит оборванец в новом, ярком-пре-ярком колпаке.
Прочел надпись на дощечке, прибитой к стене. Точно, шестнадцатый век, тысяча пятьсот шестьдесят восьмой год. Как-нибудь надо сюда заглянуть, подумал он, когда открыто будет:
Вышел на центральную улицу — было время пития минеральной воды. Женщины, мужчины — в основном пожилые — неспешно двигались к колоннаде, и каждый весьма торжественно держал в руках стакан, чашку. Посудины были разные, и по форме, и по цвету, но всем предстояло пить одну лечебную воду с привкусом ржавчины.
Варужан смешался с толпой, решив потом свернуть за колоннаду — выпить... пива. Как ему хотелось познакомиться с судьбами этих людей — с их Любовями, разочарованиями. Съехались они сюда из разных концов страны. В воздухе витала разноязыкая речь, в основном армянская и русская. Он устыдился своего пренебрежения к этим людям в первый день пребывания: наблюдая из окна гостиницы за людским потоком, он нашел, что он одержим стадным чувством. Вблизи все оказалось иным.
На улице располагались магазины, несколько кафе, в этот час в них было немноголюдно. Над самым ущельем нависал трогательный деревянный домик. «Чайная»,— прочитал Варужан и зашел внутрь. И внутри все было деревянное, кроме самоваров. Странно было видеть армянских мужчин, сгрудившихся вокруг самовара,— может, в самоваре водка или коньяк? Садиться за стол не стал — как-нибудь зайдет
надолго и выпьет целый самовар чаю (пусть желудок удивится, подумал он), посмотрит на ущелье, послушает шум водопада, который неподалеку, хотя из чайной и не виден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60