Да и постамент не походил на обычный постамент — это была огромная скальная глыба. Но всадник все равно был больше. «Размеры фигуры и постамента не соответствуют друг другу,— сказал Энис-бей.— Или скала должна быть больше, или всадник меньше».— «Скала — наша земля,— возразил Арам.— Давид — великий герой маленькой земли».
Взглянул на часы. В Ереване двенадцать часов. До вечера есть еще часов семь-восемь. Арарат и восхищал и раздражал Энис-бея. Он видел фотографию другой его стороны — две унылые, неинтересные горы. Как может одна и та же гора быть такой разной? «Давид должен был сражаться со своим врагом. Каждый из них имел право на три удара. Враг его, Мера Мелик, трижды промахнулся. Когда доходит очередь Давида поднять меч, перед ним появляется мать врага и просит отказаться от первого удара. Давид уступает. Сестра врага просит его отказаться от второго удара. Давид вновь опускает меч. И только в третий раз подняв меч, разрубает врага пополам...» Арам говорил-говорил и вдруг как-то непонятно оборвал себя. «Все равно ведь прбедил врага»,— сказал Энис-бей. «А если бы он в третий раз промахнулся?..— Арам в задумчивости посмотрел на всадника; видимо, этот вопрос давно его мучил.— Не знаю, может быть, ты будешь смеяться, но я все думаю, верно ли поступил Давид, отказавшись от первых двух ударов...» Энис-бей рассмеялся: «Давай у него спросим, Арам-эфенди».
Нужно спуститься в ресторан — с утра Энис-бей успел выпить лишь чашку чая, а в здешних самолетах почему-то дают лишь минеральную воду — наверно, чтоб лучше переваривать несъеденное.
Арарат его почему-то раздражал,— значит, Армения вот она, под боком, а Энис-бею казалось, за тридевять земель. «Мы с армянами соседи,— вспомнил он слова отца.— Попытайся понять, кто они такие и чего хотят...»
В ресторане почти никого не было, Энис-бей сел у окна, в которое хорошо была видна площадь и, разумеется, опять-таки Арарат. Официант положил перед ним меню — на русском языке и, по-видимому, на армянском. Но тут же понял, что клиент не знает ни того, ни другого. Что-то пробормотал по-армянски и удалился. А немного погодя появился другой. Энис-бей понял, что его спрашивают, говорит ли он по-французски, отрицательно покачал головой и в свою очередь спросил, говорит ли официант по-английски. Теперь официант покачал головой. А по-турецки?.. Зачем он это спросил? Ведь решил не выдавать себя, Однако вопрос вылетел сам собой. И вдруг официант на чистом турецком ответил: «Турецкий знаю. Вы из Турции?» — «Из Греции,— сказал Энис-бей.— А откуда вы знаете турецкий?» — «Мой отец и дед из Бурсы. Дома они часто по-турецки говорили, во мне кое-что осталось».— «А мы долго жили в Стамбуле, я в Стамбуле родился».—
«Отец рассказывал, что Стамбул очень красивый город». Зачем он обманул этого человека? А если бы сказал правду, тот был бы с ним так же любезен и так же приветливо улыбался бы ему?.. «Так что мы почти земляки»,— сказал Энис-бей. Официант кивнул. «Что будете пить? Закуску, разрешите, я сам закажу—наша кухня с греческой очень похожи, и турецкая почти такая же». Энис-бей заказал холодное вино, крепкий кофе. Официант удалился быстро и деловито. Неужели он уже в Армении? Значит, и сидящие в этом зале, и отдыхающие у фонтанов на площади, и Идущие по тротуарам люди — армяне? Внешне они мало чем отличаются от турок. И почему он назвался греком? Греков Энис-бей не любит, греки задевают самолюбие его страны, на всем западном побережье их следы, и следы эти не сотрешь, поскольку они приносят заметную прибыль: возле древнегреческих развалин ежедневный поток туристов. Можно бы, конечно, отказаться от этих прибылей...
Закуски оказались вкусными — острыми, солеными, вино было не очень крепким и очень холодным. Понравилось — заказал еще бутылку. На той стороне площади довольно интересное розовое здание с флагом на башенке — видимо, правительственный дом. В Энис-бее пробудился несостоявшийся архитектор. По площади непрерывным потоком двигались машины. Их было много, но все однотипные. И в Москве то же самое. Шашлык показался Энис-бею лучше, чем он ожидал. Официант принес вторую бутылку вина, налил в бокал. «Налей второй бокал себе,- сказал Энис-бей,— выпьем вместе».— «Я на работе, господин».— «У нас предложить официанту выпить — это оказать ему честь». Официант неуверенно улыбнулся: «Благодарю, но... Скажем, завтра я не работаю. Если желаете, мы могли бы... Ведь мы почти что земляки». И от. этого бесхитростного приглашения его бросило в жар — зачем надо было лгать, скрывать свою национальность? «Посмотрим. Если будет время. Ведь я приехал сюда всего на два-три дня».— «Если разрешите, я позвоню вам».—«Да, конечно»,— произнес он почти машинально, назвал свой номер и переделал имя в Эниос. Официант быстро записал его номер на салфетке, улыбнулся и отошел. А если бы он узнал, что перед ним турок, пригласил бы он его, улыбнулся бы ему? Кофе сразу перенес Энис-бея в Стамбул, он достал из кармана и положил на стол пачку сигарет. И тут вновь появился официант: «Турецкие?— Он убрал грязную посуду.— Они чересчур крепкие. Вы наши пробовали?» — «Я к этим привык».
...Площадь была полна солнца и народа, и Энис-бей смешался с толпой, растворился в людском водовороте. Что ж, побродит по улицам, не заблудится, название гостиницы знает. К тому же это, наверно, центральная площадь, так что заблудиться сложно. На перекрестке переходила улицу вереница ребятишек, шли гуськом. Впереди и сзади шли пожилые женщины, тревожно глядя то направо, то налево и все время что-то внушая ребятам. Поток машин замер. Малыши шли даже несколько торжественно. Из одной машины раздалась турецкая музыка — Энис-бей заулыбался, словно встретил родного человека. Проходящий мимо мог подумать, что Энис-бей не в себе, а тому просто
странной показалась турецкая песня в Ереване. Дети в конце концов дошли до противоположного тротуара, и десятки машин разом сорвались с места... В этом городе, стало быть, у Энис-бея один-единственный знакомый, и лишь этот знакомый знает, кто он есть. Чувство изолированности поначалу показалось Энис-бею приятным, а потом вдруг стало угнетать: если одна из этих машин неожиданно собьет его, как опознают его личность — ведь паспорт остался в гостинице. Женщина-администратор заверила его на чистом английском, что паспорт он может получить вечером. В лице ее не дрогнул ни один мускул, когда она изучала его паспорт, хотя она, конечно, тоже армянка. Именно у нее он и поинтересовался, как найти музей древних рукописей и тот, другой, музей живописи. Женщина на листе бумаги написала что-то по-армянски и сказала: покажете кому-нибудь из прохожих, вам помогут. Энис-бей достал из кармана этот лист, взглянул на незнакомые буквы. Красивые, компактные буквы.
Искусственное озерцо, сад вокруг него. Пошел по аллее. На скамейках сидели в основном старики. Кое-где играли в нарды. Энис-бей посмотрел на возбужденные игрой старческие лица. Числа они называли по-турецки. Удивился. Один из стариков что-то спросил его, он в растерянности пожал плечами — мол, не понимаю. Осеннее солнышко являлось, по-видимому, самым лучшим витамином для старческих костей. Если бы с ним был отец, наверняка не удержался бы, сел играть. Отец любил нарды, играл самозабвенно — волновался, кричал, злился, азартно подкидывал зары.
Вышел на широкую улицу... Тут всюду продавали цветы, а девушки, одетые еще легко, сами тоже походили на цветы, только шагающие.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Позвонил Арам: приезжают Сэм и Сюзи, дней через десять будут в Ереване.Значит, отец не приедет. Варужан еще в Америке понял, что он не приедет никогда. И все-таки в нем теплилась надежда, что на юбилей матери выберется. Итак, они вряд ли уже когда-либо свидятся...
Ковровый магазин отца располагается в центре города, но вид у него жалкий, униженный: он стиснут высотными домами. Все в традициях нашей истории, подумал Варужан. Нас вечно теснили и давили великаны.
«Сэм нашел новое место для магазина, но у меня что-то душа не лежит. Да и потом, он говорит: только женюсь, сразу перееду в Нью-Йорк или Лос-Анджелес...»
Прочел вывеску магазина «Арпачай» — на армянском и испанском.«Ты испанский хорошо знаешь?»«Все слова, которые к коврам относятся, знаю. А другие на что мне? Дома, слава богу, со мной еще по-армянски разговаривают, в церкви и клубе тоже всегда найдется собеседник...»
Вошли в магазин. Продавцы, тоже армяне, подняли головы, заулыбались.«Сын,— сказал отец.— Из Армении приехал».— «О, с Родины!Что хорошего на Родине?..»
И тут же каждый, естественно, стал продолжать свое дело: в магазине были покупатели, а торговля коврами штука трудная. Ковры же были изумительные: персидские, арабские, китайские.
«Армянскими коврами хочу всех удивить, пусть поглядят-полюбуются. Однако пишу, прошу выслать — из Еревана нет ответа. А тут армянские ковры издавна в почете».
«Да, у нас хорошие мастера этого дела».Молодая негритянка принесла какой-то прохладительный напиток и кофе, хотя эту мутную жидкость кофе можно было назвать только
условно.«Может быть, тебе хочется чего-нибудь другого? Виски?..» «Нет, папа, все хорошо». Ему хотелось добавить: «Знаешь, папа, я посчитал, ты мне должен тысячу семьсот мороженых...» Но вслух он этих слов не произнес. Спросил, как идет торговля.
«Грех жаловаться, сынок. Глаза мои сыты — душа бы не была голодна...»Отец с сыном взглянули друг на друга и друг друга пощадили: сорок лет тосковали в разлуке, так стоит ли эти несколько дней встречи отравлять новой болью. Все равно ведь она вечно с ними, в них, от нее не убежишь. Сейчас она и между ними, и рядом — сидит себе, разве что кофе не пьет. Кофе печали должен быть прогорклый, с гущей. А может, вообще одна сплошная гуща.
«Значит, Сирак в Австралии...»Сирак написал старшему брату уже из Бейрута — тогда еще он намеревался переезжать в Америку, потом все-таки предпочел Австралию.
«Я — это другое дело, сынок. Но Сирака-то что толкнуло?»«Откуда мне знать, папа. Сказал, что скучает по дяде».Отец горько усмехнулся и с отвращением выпил кофе.«Я уже со всем примирился, но этот кофе хуже врага. Привкус железа. Словно вместе с кофе железо смололи. Иногда днем домой заглядываю, только чтобы нашего кофе выпить... Эх...»
«Хороший магазин, папа. И назвал ты его хорошо. А знаешь, я в Карс ездил. То есть ездил в Турцию и заехал в Карс».«В Карс?..»
Арменак был единственным ребенком Ширака и Нуник, родившимся в Карее. Ему было годика три, когда семья переселилась в Гюмри, а затем в Ереван.
«Говоришь, в Карс?.. А наш дом нашел?..»«И дед и бабушка мне много о нем рассказывали, и все же я не сумел отыскать. Хотя город, в общем-то, тот же, что и при тебе. Камни
те же».Вышли из магазина. Варужан еще раз взглянул на вывеску: бедный Арпачай, что тебе делать в этих железобетонных джунглях? Ему стало грустно, но он ничего не сказал отцу.
«Хочу тебя в наш клуб сводить. Но там дашнаков много. Так что сам смотри...»«Пошли, пап. Мне интересно».Сели в машину. Отец словно коня оседлал, за руль схватился, как за вожжи, но перед ним было не поле, не горы, а свора гончих машин.
«Так ты под Керчью в плен угодил?»«Под Керчью. Восьмого мая сорок второго года. Проклят будь тот день».«Бабушка, каждый день с твоей фотографией разговаривает. Знаешь, с той, армейской. Тебе в письме сообщили, что у меня зуб прорезался. На твоей же фотографии все тридцать два зуба видны».
«А что с твоей матерью стряслось? Здоровая женщина. Хоть бы уж она жива была...»Варужан взглянул на профиль отца: это ты спрашиваешь, что с ней стряслось? Горькие слова подкатились к языку, но он не пожелал, на сей раз тоже не пожелал стать судьей своему отцу.
«...Если б не твой дядя...»
«Он до Берлина дошел. С дедом ушли, с дедом вернулись».
«Счастливые... пошли... вернулись...»
Клуба отсюда не было видно. Отец остановил машину, пересекли мощеный двор, попетляли, и вдруг на стене армянские буквы.
«Знаешь, сынок, дашнаков много»,— еще раз предупредил отец.
«Не бойся, пап, они меня не переубедят, и в мои намерения не входит их переубеждать».
В клубе стояли столы, и за ними сидели старики, несколько человек повернулось — поздоровались с Арменаком Ваганяном.
«Это мой сын,— сказал тот.— Из Еревана. Я его сорок лет не видел».
И тут уж все взоры, старческие, мутные, устремились на отца и сына.
«В самом деле? — один из стариков прервал игру в нарды, протянул Варужану руку.— Амбарцум Навосардян. Ну, что там на Родине?..»
«Из Еревана? — мужчина плотного сложения, не допив пива, приблизился к ним.— На какой вы там улице живете?»
Говорил он на восточноармянском языке. Лицо крестьянское, обветренное, пропитанное солнцем.
«В последнее время на улице Теряна. Вы из восточных армян?»
«С Севана. Вода там начала подниматься?»
«Должна».
«Выпьешь чего-нибудь?»
«Пива».
Подошли к бару. Бармен —; молодой парнишка в тонкой рубашке нараспашку. На груди наколка по-испански: «Я армянин».
«Написал, чтоб не забыть?» — пошутил Варужан.
Паренек хмуро взглянул на него, потом сделал попытку улыб-. нуться.
«Это старший сын господина Арменака, из Армении».
«Очень рад. Пива?»— Все-таки, по-видимому, обиделся, не стоило
язвить.
«Хорошее пиво».
«Здесь и пиво хорошее, и армяне хорошие. Вы свое оплакивайте».
«Конечно,— усмехнулся Варужан,— нам в Армении ничего другого
не остается».
Они сели с севанцем за один из столиков, мало-помалу и другие
стали к ним подходить.
Наверно, в этом зале и вечера проводят — вон сцена: с одной стороны государственный флаг страны, с другой — трехцветный1. Видимо, взгляд Варужана заметно задержался на трехцветном. Один из стариков спросил:
«Не по нраву?»
«Отчего же? Хорошие краски. Только выцветшие».
«Перед тем как сюда приехать, вы вроде бы приземлялись в Нью-Йорке? И сколько дней там пробыли? Какой нашли Америку?..»
«Пробыл я там с неделю, а Америку, по-моему, нашел все-таки
Колумб».
Все засмеялись.
«А вообще, что говорить, ваш северный сосед велик. У Штатов здоровые легкие, длинные ноги, тренированные кулаки. Может быть, только сердце не в порядке и мозги чересчур заняты собой».
«Э... А вы там в своих апартаментах кондишены имеете?»
«Не имеем. И свежего мяса в магазинах нет».
«Здесь тоже предпочитают мороженое».
«Но здесь и свежее есть,—возразил другой.— Какого угодно сорта».
«Сколько армян в этом городе?»
«От трех до тридцати тысяч»,— ответил севанец.
«Это что за арифметика?» — удивился Варужан.
«Тысяч двадцать пять — тридцать»,— зашумели со всех сторон.
«Постойте-постойте,— севанец с удовольствием опорожнил кружку пива и попросил у Варужана сигарету,— у меня своя арифметика. Слушай, земляк. Двадцать пять — тридцать тысяч, если считать по крови. Но большинству из них придется задать вопрос по-испански: откуда ты родом? Если сосчитать, сколько армян зайдет за год в церковь, это будет тысяч пятнадцать. Большинство «Отче наш» читает по-испански, если записать армянские слова испанскими буквами. Если учесть крестины—свадьбы—похороны, столько же наберется. Но всего семьсот-восемьсот сыщется семей, которые отдают детей в армянские школы...»
«Я не согласен, не согласен,— прервал его один старик.— А наши
клубы, общества, газеты?..»
Севанец скривился:
«Газеты? Всего три тысячи подписчиков. Да и то в основном деньги платят, а не читают. У нас пять радиостанций, которые друг другу только мешают».
Варужан вздохнул:
«Грустная у тебя арифметика, земляк. Значит, из тридцати тысяч всего три тысячи... Еще, видимо, четыре-пять армянских кафе, столько же клубов, две церкви, в которых служба идет на испанском. Да партий столько, сколько армян. Кто в один клуб ходит, в другой не зайдет».
«Я во всякий вхож. Гнчаки меня дашнаком обзывают, те — рамкаваром, а я...»
«А ты?.:»
«Я... я севанец». «Что— и такая партия есть?»
«Если хочешь знать, это-то и есть настоящая партия. Я их всех тут севанцами сделаю».
«А вдруг да не выйдет?»
Несколько человек заулыбались, другие нахмурились еще больше.
Варужан заметил некоторое робкое замешательство отца — словно хочет сказать что-то очень важное, да никак не может решиться. Ведь отцу предстояло продолжать здесь жить, играть с этими людьми в нарды, пить с ними кофе, отец не желал конфликта. И Варужану конфликтовать не хотелось, но его бесили вопросы: «У вас есть конди-шены?» Или: «Эх, что станется с нашим Араратом? Ну и люди в Армении— долго вы беднягу в плену оставлять будете?»
Отетил так:
«У подножия Арарата американская ракетная база, и ракеты нацелены на Ереван, Может, лучше я вам задам вопрос, господа американцы,— о чем вы думаете: священная армянская гора против армян?..»
Задававший вопрос, видимо, не ожидал такого поворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Взглянул на часы. В Ереване двенадцать часов. До вечера есть еще часов семь-восемь. Арарат и восхищал и раздражал Энис-бея. Он видел фотографию другой его стороны — две унылые, неинтересные горы. Как может одна и та же гора быть такой разной? «Давид должен был сражаться со своим врагом. Каждый из них имел право на три удара. Враг его, Мера Мелик, трижды промахнулся. Когда доходит очередь Давида поднять меч, перед ним появляется мать врага и просит отказаться от первого удара. Давид уступает. Сестра врага просит его отказаться от второго удара. Давид вновь опускает меч. И только в третий раз подняв меч, разрубает врага пополам...» Арам говорил-говорил и вдруг как-то непонятно оборвал себя. «Все равно ведь прбедил врага»,— сказал Энис-бей. «А если бы он в третий раз промахнулся?..— Арам в задумчивости посмотрел на всадника; видимо, этот вопрос давно его мучил.— Не знаю, может быть, ты будешь смеяться, но я все думаю, верно ли поступил Давид, отказавшись от первых двух ударов...» Энис-бей рассмеялся: «Давай у него спросим, Арам-эфенди».
Нужно спуститься в ресторан — с утра Энис-бей успел выпить лишь чашку чая, а в здешних самолетах почему-то дают лишь минеральную воду — наверно, чтоб лучше переваривать несъеденное.
Арарат его почему-то раздражал,— значит, Армения вот она, под боком, а Энис-бею казалось, за тридевять земель. «Мы с армянами соседи,— вспомнил он слова отца.— Попытайся понять, кто они такие и чего хотят...»
В ресторане почти никого не было, Энис-бей сел у окна, в которое хорошо была видна площадь и, разумеется, опять-таки Арарат. Официант положил перед ним меню — на русском языке и, по-видимому, на армянском. Но тут же понял, что клиент не знает ни того, ни другого. Что-то пробормотал по-армянски и удалился. А немного погодя появился другой. Энис-бей понял, что его спрашивают, говорит ли он по-французски, отрицательно покачал головой и в свою очередь спросил, говорит ли официант по-английски. Теперь официант покачал головой. А по-турецки?.. Зачем он это спросил? Ведь решил не выдавать себя, Однако вопрос вылетел сам собой. И вдруг официант на чистом турецком ответил: «Турецкий знаю. Вы из Турции?» — «Из Греции,— сказал Энис-бей.— А откуда вы знаете турецкий?» — «Мой отец и дед из Бурсы. Дома они часто по-турецки говорили, во мне кое-что осталось».— «А мы долго жили в Стамбуле, я в Стамбуле родился».—
«Отец рассказывал, что Стамбул очень красивый город». Зачем он обманул этого человека? А если бы сказал правду, тот был бы с ним так же любезен и так же приветливо улыбался бы ему?.. «Так что мы почти земляки»,— сказал Энис-бей. Официант кивнул. «Что будете пить? Закуску, разрешите, я сам закажу—наша кухня с греческой очень похожи, и турецкая почти такая же». Энис-бей заказал холодное вино, крепкий кофе. Официант удалился быстро и деловито. Неужели он уже в Армении? Значит, и сидящие в этом зале, и отдыхающие у фонтанов на площади, и Идущие по тротуарам люди — армяне? Внешне они мало чем отличаются от турок. И почему он назвался греком? Греков Энис-бей не любит, греки задевают самолюбие его страны, на всем западном побережье их следы, и следы эти не сотрешь, поскольку они приносят заметную прибыль: возле древнегреческих развалин ежедневный поток туристов. Можно бы, конечно, отказаться от этих прибылей...
Закуски оказались вкусными — острыми, солеными, вино было не очень крепким и очень холодным. Понравилось — заказал еще бутылку. На той стороне площади довольно интересное розовое здание с флагом на башенке — видимо, правительственный дом. В Энис-бее пробудился несостоявшийся архитектор. По площади непрерывным потоком двигались машины. Их было много, но все однотипные. И в Москве то же самое. Шашлык показался Энис-бею лучше, чем он ожидал. Официант принес вторую бутылку вина, налил в бокал. «Налей второй бокал себе,- сказал Энис-бей,— выпьем вместе».— «Я на работе, господин».— «У нас предложить официанту выпить — это оказать ему честь». Официант неуверенно улыбнулся: «Благодарю, но... Скажем, завтра я не работаю. Если желаете, мы могли бы... Ведь мы почти что земляки». И от. этого бесхитростного приглашения его бросило в жар — зачем надо было лгать, скрывать свою национальность? «Посмотрим. Если будет время. Ведь я приехал сюда всего на два-три дня».— «Если разрешите, я позвоню вам».—«Да, конечно»,— произнес он почти машинально, назвал свой номер и переделал имя в Эниос. Официант быстро записал его номер на салфетке, улыбнулся и отошел. А если бы он узнал, что перед ним турок, пригласил бы он его, улыбнулся бы ему? Кофе сразу перенес Энис-бея в Стамбул, он достал из кармана и положил на стол пачку сигарет. И тут вновь появился официант: «Турецкие?— Он убрал грязную посуду.— Они чересчур крепкие. Вы наши пробовали?» — «Я к этим привык».
...Площадь была полна солнца и народа, и Энис-бей смешался с толпой, растворился в людском водовороте. Что ж, побродит по улицам, не заблудится, название гостиницы знает. К тому же это, наверно, центральная площадь, так что заблудиться сложно. На перекрестке переходила улицу вереница ребятишек, шли гуськом. Впереди и сзади шли пожилые женщины, тревожно глядя то направо, то налево и все время что-то внушая ребятам. Поток машин замер. Малыши шли даже несколько торжественно. Из одной машины раздалась турецкая музыка — Энис-бей заулыбался, словно встретил родного человека. Проходящий мимо мог подумать, что Энис-бей не в себе, а тому просто
странной показалась турецкая песня в Ереване. Дети в конце концов дошли до противоположного тротуара, и десятки машин разом сорвались с места... В этом городе, стало быть, у Энис-бея один-единственный знакомый, и лишь этот знакомый знает, кто он есть. Чувство изолированности поначалу показалось Энис-бею приятным, а потом вдруг стало угнетать: если одна из этих машин неожиданно собьет его, как опознают его личность — ведь паспорт остался в гостинице. Женщина-администратор заверила его на чистом английском, что паспорт он может получить вечером. В лице ее не дрогнул ни один мускул, когда она изучала его паспорт, хотя она, конечно, тоже армянка. Именно у нее он и поинтересовался, как найти музей древних рукописей и тот, другой, музей живописи. Женщина на листе бумаги написала что-то по-армянски и сказала: покажете кому-нибудь из прохожих, вам помогут. Энис-бей достал из кармана этот лист, взглянул на незнакомые буквы. Красивые, компактные буквы.
Искусственное озерцо, сад вокруг него. Пошел по аллее. На скамейках сидели в основном старики. Кое-где играли в нарды. Энис-бей посмотрел на возбужденные игрой старческие лица. Числа они называли по-турецки. Удивился. Один из стариков что-то спросил его, он в растерянности пожал плечами — мол, не понимаю. Осеннее солнышко являлось, по-видимому, самым лучшим витамином для старческих костей. Если бы с ним был отец, наверняка не удержался бы, сел играть. Отец любил нарды, играл самозабвенно — волновался, кричал, злился, азартно подкидывал зары.
Вышел на широкую улицу... Тут всюду продавали цветы, а девушки, одетые еще легко, сами тоже походили на цветы, только шагающие.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Позвонил Арам: приезжают Сэм и Сюзи, дней через десять будут в Ереване.Значит, отец не приедет. Варужан еще в Америке понял, что он не приедет никогда. И все-таки в нем теплилась надежда, что на юбилей матери выберется. Итак, они вряд ли уже когда-либо свидятся...
Ковровый магазин отца располагается в центре города, но вид у него жалкий, униженный: он стиснут высотными домами. Все в традициях нашей истории, подумал Варужан. Нас вечно теснили и давили великаны.
«Сэм нашел новое место для магазина, но у меня что-то душа не лежит. Да и потом, он говорит: только женюсь, сразу перееду в Нью-Йорк или Лос-Анджелес...»
Прочел вывеску магазина «Арпачай» — на армянском и испанском.«Ты испанский хорошо знаешь?»«Все слова, которые к коврам относятся, знаю. А другие на что мне? Дома, слава богу, со мной еще по-армянски разговаривают, в церкви и клубе тоже всегда найдется собеседник...»
Вошли в магазин. Продавцы, тоже армяне, подняли головы, заулыбались.«Сын,— сказал отец.— Из Армении приехал».— «О, с Родины!Что хорошего на Родине?..»
И тут же каждый, естественно, стал продолжать свое дело: в магазине были покупатели, а торговля коврами штука трудная. Ковры же были изумительные: персидские, арабские, китайские.
«Армянскими коврами хочу всех удивить, пусть поглядят-полюбуются. Однако пишу, прошу выслать — из Еревана нет ответа. А тут армянские ковры издавна в почете».
«Да, у нас хорошие мастера этого дела».Молодая негритянка принесла какой-то прохладительный напиток и кофе, хотя эту мутную жидкость кофе можно было назвать только
условно.«Может быть, тебе хочется чего-нибудь другого? Виски?..» «Нет, папа, все хорошо». Ему хотелось добавить: «Знаешь, папа, я посчитал, ты мне должен тысячу семьсот мороженых...» Но вслух он этих слов не произнес. Спросил, как идет торговля.
«Грех жаловаться, сынок. Глаза мои сыты — душа бы не была голодна...»Отец с сыном взглянули друг на друга и друг друга пощадили: сорок лет тосковали в разлуке, так стоит ли эти несколько дней встречи отравлять новой болью. Все равно ведь она вечно с ними, в них, от нее не убежишь. Сейчас она и между ними, и рядом — сидит себе, разве что кофе не пьет. Кофе печали должен быть прогорклый, с гущей. А может, вообще одна сплошная гуща.
«Значит, Сирак в Австралии...»Сирак написал старшему брату уже из Бейрута — тогда еще он намеревался переезжать в Америку, потом все-таки предпочел Австралию.
«Я — это другое дело, сынок. Но Сирака-то что толкнуло?»«Откуда мне знать, папа. Сказал, что скучает по дяде».Отец горько усмехнулся и с отвращением выпил кофе.«Я уже со всем примирился, но этот кофе хуже врага. Привкус железа. Словно вместе с кофе железо смололи. Иногда днем домой заглядываю, только чтобы нашего кофе выпить... Эх...»
«Хороший магазин, папа. И назвал ты его хорошо. А знаешь, я в Карс ездил. То есть ездил в Турцию и заехал в Карс».«В Карс?..»
Арменак был единственным ребенком Ширака и Нуник, родившимся в Карее. Ему было годика три, когда семья переселилась в Гюмри, а затем в Ереван.
«Говоришь, в Карс?.. А наш дом нашел?..»«И дед и бабушка мне много о нем рассказывали, и все же я не сумел отыскать. Хотя город, в общем-то, тот же, что и при тебе. Камни
те же».Вышли из магазина. Варужан еще раз взглянул на вывеску: бедный Арпачай, что тебе делать в этих железобетонных джунглях? Ему стало грустно, но он ничего не сказал отцу.
«Хочу тебя в наш клуб сводить. Но там дашнаков много. Так что сам смотри...»«Пошли, пап. Мне интересно».Сели в машину. Отец словно коня оседлал, за руль схватился, как за вожжи, но перед ним было не поле, не горы, а свора гончих машин.
«Так ты под Керчью в плен угодил?»«Под Керчью. Восьмого мая сорок второго года. Проклят будь тот день».«Бабушка, каждый день с твоей фотографией разговаривает. Знаешь, с той, армейской. Тебе в письме сообщили, что у меня зуб прорезался. На твоей же фотографии все тридцать два зуба видны».
«А что с твоей матерью стряслось? Здоровая женщина. Хоть бы уж она жива была...»Варужан взглянул на профиль отца: это ты спрашиваешь, что с ней стряслось? Горькие слова подкатились к языку, но он не пожелал, на сей раз тоже не пожелал стать судьей своему отцу.
«...Если б не твой дядя...»
«Он до Берлина дошел. С дедом ушли, с дедом вернулись».
«Счастливые... пошли... вернулись...»
Клуба отсюда не было видно. Отец остановил машину, пересекли мощеный двор, попетляли, и вдруг на стене армянские буквы.
«Знаешь, сынок, дашнаков много»,— еще раз предупредил отец.
«Не бойся, пап, они меня не переубедят, и в мои намерения не входит их переубеждать».
В клубе стояли столы, и за ними сидели старики, несколько человек повернулось — поздоровались с Арменаком Ваганяном.
«Это мой сын,— сказал тот.— Из Еревана. Я его сорок лет не видел».
И тут уж все взоры, старческие, мутные, устремились на отца и сына.
«В самом деле? — один из стариков прервал игру в нарды, протянул Варужану руку.— Амбарцум Навосардян. Ну, что там на Родине?..»
«Из Еревана? — мужчина плотного сложения, не допив пива, приблизился к ним.— На какой вы там улице живете?»
Говорил он на восточноармянском языке. Лицо крестьянское, обветренное, пропитанное солнцем.
«В последнее время на улице Теряна. Вы из восточных армян?»
«С Севана. Вода там начала подниматься?»
«Должна».
«Выпьешь чего-нибудь?»
«Пива».
Подошли к бару. Бармен —; молодой парнишка в тонкой рубашке нараспашку. На груди наколка по-испански: «Я армянин».
«Написал, чтоб не забыть?» — пошутил Варужан.
Паренек хмуро взглянул на него, потом сделал попытку улыб-. нуться.
«Это старший сын господина Арменака, из Армении».
«Очень рад. Пива?»— Все-таки, по-видимому, обиделся, не стоило
язвить.
«Хорошее пиво».
«Здесь и пиво хорошее, и армяне хорошие. Вы свое оплакивайте».
«Конечно,— усмехнулся Варужан,— нам в Армении ничего другого
не остается».
Они сели с севанцем за один из столиков, мало-помалу и другие
стали к ним подходить.
Наверно, в этом зале и вечера проводят — вон сцена: с одной стороны государственный флаг страны, с другой — трехцветный1. Видимо, взгляд Варужана заметно задержался на трехцветном. Один из стариков спросил:
«Не по нраву?»
«Отчего же? Хорошие краски. Только выцветшие».
«Перед тем как сюда приехать, вы вроде бы приземлялись в Нью-Йорке? И сколько дней там пробыли? Какой нашли Америку?..»
«Пробыл я там с неделю, а Америку, по-моему, нашел все-таки
Колумб».
Все засмеялись.
«А вообще, что говорить, ваш северный сосед велик. У Штатов здоровые легкие, длинные ноги, тренированные кулаки. Может быть, только сердце не в порядке и мозги чересчур заняты собой».
«Э... А вы там в своих апартаментах кондишены имеете?»
«Не имеем. И свежего мяса в магазинах нет».
«Здесь тоже предпочитают мороженое».
«Но здесь и свежее есть,—возразил другой.— Какого угодно сорта».
«Сколько армян в этом городе?»
«От трех до тридцати тысяч»,— ответил севанец.
«Это что за арифметика?» — удивился Варужан.
«Тысяч двадцать пять — тридцать»,— зашумели со всех сторон.
«Постойте-постойте,— севанец с удовольствием опорожнил кружку пива и попросил у Варужана сигарету,— у меня своя арифметика. Слушай, земляк. Двадцать пять — тридцать тысяч, если считать по крови. Но большинству из них придется задать вопрос по-испански: откуда ты родом? Если сосчитать, сколько армян зайдет за год в церковь, это будет тысяч пятнадцать. Большинство «Отче наш» читает по-испански, если записать армянские слова испанскими буквами. Если учесть крестины—свадьбы—похороны, столько же наберется. Но всего семьсот-восемьсот сыщется семей, которые отдают детей в армянские школы...»
«Я не согласен, не согласен,— прервал его один старик.— А наши
клубы, общества, газеты?..»
Севанец скривился:
«Газеты? Всего три тысячи подписчиков. Да и то в основном деньги платят, а не читают. У нас пять радиостанций, которые друг другу только мешают».
Варужан вздохнул:
«Грустная у тебя арифметика, земляк. Значит, из тридцати тысяч всего три тысячи... Еще, видимо, четыре-пять армянских кафе, столько же клубов, две церкви, в которых служба идет на испанском. Да партий столько, сколько армян. Кто в один клуб ходит, в другой не зайдет».
«Я во всякий вхож. Гнчаки меня дашнаком обзывают, те — рамкаваром, а я...»
«А ты?.:»
«Я... я севанец». «Что— и такая партия есть?»
«Если хочешь знать, это-то и есть настоящая партия. Я их всех тут севанцами сделаю».
«А вдруг да не выйдет?»
Несколько человек заулыбались, другие нахмурились еще больше.
Варужан заметил некоторое робкое замешательство отца — словно хочет сказать что-то очень важное, да никак не может решиться. Ведь отцу предстояло продолжать здесь жить, играть с этими людьми в нарды, пить с ними кофе, отец не желал конфликта. И Варужану конфликтовать не хотелось, но его бесили вопросы: «У вас есть конди-шены?» Или: «Эх, что станется с нашим Араратом? Ну и люди в Армении— долго вы беднягу в плену оставлять будете?»
Отетил так:
«У подножия Арарата американская ракетная база, и ракеты нацелены на Ереван, Может, лучше я вам задам вопрос, господа американцы,— о чем вы думаете: священная армянская гора против армян?..»
Задававший вопрос, видимо, не ожидал такого поворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60