Тигран Ваганян попросил у Варужана сигарету, тот протянул ему пачку. Взглянув на дядю виноватыми глазами, потянулась к сигаретам и Сюзи. «Кури»,— разрешил ей дядин взгляд. Пробормотав что-то себе под нос, Сэм встал из-за стола, прошел к камину, опустился в кресло.
— «Слушая этого человека из Армении, я понял лишь одно: быть недовольным можно только с в о е й землей. Краснея от стыда, сознаю: где бы мы ни жили, мы всегда заискивали, лебезили перед коренными жителями. Мне стало жаль самого себя, дядя Ширак, здесь мы имеем право лишь на пресмыкание. Однажды мои коллеги по Кембриджу говорили о своей стране и уж так поносили Англию! Казалось, у каждого в руках хирургический скальпель и каждый сам хочет вскрыть нарыв. Не знаю уж, какой бес в меня вселился, но я решил принять участие в разговоре и высказался в их духе, но не успел я заговорить, как мой английский коллега бросил мне в лицо: «Не нравится Англия? Тогда зачем ты здесь? Уезжай к себе. Загадочный народ армяне: переезжают из страны в страну и всюду недовольны». Я тут же замолк. И в тот день, когда услыхал армянского писателя, понял: недовольным имеешь право быть только собственной страной. Этот человек приехал из своей страны и в свою страну возвратится, а я гражданин государства с непонятным названием Чужбина».
Варужан сказал:
— Я и в Байресе встречал таких потерянных армян. Сейчас я лучше понимаю их боль.
— Можешь назвать хоть одно имя? — почти выкрикнул Сэм, сидевший у печки.
— Могу, Сэм,— мягко, почти ласково произнес Варужан.— Например, мой и твой отец.
— У нашего отца другие обстоятельства, он ведь родился в Армении.
Арам же переводил уже дальше, словно для себя самого:
— «Приехать в Армению? Как на Родину? Но Российская Армения не родина даже для моего деда. Приехать в качестве туриста? Есть места интереснее».
— Как вы не можете понять сути его излияний? — Сэм Ширак пытался говорить спокойно: его родные заблуждаются, и ему следует открыть им глаза.— Для него Армения глухой, непривлекательный, чужой уголок земли, а вы говорите — Мать-Родина...
— Побереги цветные нитки своих нервов, брат мой ковроторговец. Сейчас будет место похлеще — нитки порвутся,— изрек Арам.
Сэм Ширак смотрел на всех несчастным взглядом: странный тут народ — то не смей Армении коснуться, горло за нее перегрызть готовы, а то делаются всепрощающими исусиками.
— «Я попытался найти Армению в нашей колонии. Пустое занятие. Когда нет государства, каждый армянин сам себе государство, со своим парламентом, его главой и, уж разумеется, с министром внешних сношений. Я понял, к слову, что дашнакские шефы оплакивают не потерянную страну, а всего лишь потерянные ими кресла. Ведь они могли бы сегодня его занимать...»
— Лучше не скажешь...— Варужан мысленно зааплодировал.— Я бы напечатал это письмо во всех газетах спюрка.
— Не много ли? Может быть, пощадишь хоть несколько газет? У Сэма нервы начали сдавать, Арам, заметив это, сложил письмо.
— Почему? Читай до конца,— сказал Варужан.
— Читай-читай! — почти выкрикнул Сэм.— А вы связывайте свои надежды с подобными армянами! Грешно их армянами называть!..
— «Союзы, клубы, газеты растут в спюрке как грибы. Ведь кресла жаждут многие — не премьер, так хоть председатель клуба. Число союзов растет, а союза нет. Хорошо по этому поводу сказал тот армянский писатель: в село, где много петухов, утро с опозданием приходит».
— Великолепно,— зааплодировал Варужан. Тигран Ваганян рассмеялся себе под нос.
— Ах эти петухи,— обратилась Сюзи к брату,— каждый на своей крыше кричит, и только он знает точно, когда будет солнце.
В конце письма Тигран Ваганян извинялся перед бабушкой Нунэ за то, что не приедет на ее юбилей, перед дедом Шираком за то, что отвечает на его письмо с семилетним опозданием, и передавал приветы далекой незнакомой Армении. Последние строки заключали в себе жгучую грусть:
— «И когда ваши люди приезжают за границу, пусть они, слушая тех, кто превозносит Армению, разглядятв полутемном уголке восторженного зала и растерянных, безъязыких, таких, как я, которые не знают ни кто они, ни откуда, ни куда и зачем идут...»
Арам сложил вчетверо письмо, вложил в конверт, зажег сигарету. Слова казались лишними — не письмо, а открытая рана, как же можно обсуждать рану?
Варужан встал, ласково опустил руку на плечо Сэма:
— Помнишь песню Артуро — «Боль твоя, родина,— из огня сорочка»?
Сэм Ширак непроизвольно улыбнулся. В камине давно погас огонь.
На другой день после юбилея поздним ночным рейсом улетел в Ташкент Врам Ваганян. Самолет из Еревана в Ташкент бывает лишь раз в, неделю, потому Врам взял обратный билет заблаговременно, прямо в день приезда. Бабушка Нунэ горько вздохнула: «Мать для тебя как кино: прилетел, поглядел и назад».—«Весной все приедем,—попытался успокить мать Врам.— Детей прихвачу, Нину и — сюда».
Врам Ваганян увозил в сердце обиду на знаменитого племянника. Тот не соизволил даже полистать тетрадь Коли и свою книжку не подарил. Арам тетрадь просмотрел — читал, улыбался, один раз вслух рассмеялся, имен семь-восемь зачеркнул, три-четыре прибавил. «Потрясный парень твой Коля,— сказал Арам.— Обязательно присылай его к нам на каникулы». Арам не поленился даже письмо написать — лично Николаю Ваганяну. Несколько книг дал дяде для Коли, и среди них толстый, тяжеленный русско-армянский словарь. «Неужели столько слов на свете?» — отчего-то вздохнул Врам Ваганян. Бабушка Нунэ собрала целый узел подарков снохе и детям. Половина подарков из Халеба отправилась в Самарканд.
Сирарпи часами висела на телефоне — до тех пор, пока ей наконец не удалось связаться с Халебом, с доктором Дальяном. Наговорила на тридцать семь рублей — могла бы говорить и дальше, если бы армя-но-русско-арабоязычные телефонистки по очереди не внушали ей, что нельзя занимать так долго междугородную линию. Сирарпи, задыхаясь от волнения, забегая вперед и сбиваясь, рассказала, как под крылом самолета в московском аэропорту ее уже ждала черная машина, рассказала про Нину, тикин Анушик, ее мужа и, конечно, про Виктора Орлова. «Мы и за вас пили, доктор, и за парона Назарета, тикин Анаис, за Седрака и Андраника, за текеянцев, за всех, за всех,— Сирарпи за столько тысяч километров почувствовала волнение доктора, услышала его беспокойное дыхание, показалось, что горький дым его сигареты разъедает ей горло, глаза.— А день рождения бабушки Нунэ, доктор, это было не застолье, а армянская история... Это так волнующе было...» Наконец доктор Дальян сумел подобрать слова: «Сирарпи, доченька, возвращайся через Халеб, мы все будем счастливы услышать твой рассказ...»—«Посмотрим, доктор. Наверно, так оно и будет, вряд ли бейрутский аэропорт...»
В последующие дни Сирарпи почти не бывала дома, друзья-приятели разрывали ее на части. Она часами бродила по Еревану, по его старым и новым улицам, садилась в метро, ездила от одной до другой уже знакомой-презнакомой станции.
Пыталась каждый день дозвониться до Бейрута. Увы, каждый день один ответ: «Сегодня тоже с Бейрутом нет связи. Попытайтесь завтра, барышня...»
На другой день после юбилея в дом Ваганянов с огромным букетом гвоздик пришла Сюзи. Тигран Ваганян открыл ей дверь, любезно предложил зайти. Молодежи дома не было.
— Я вчера должна была приехать, но не получилось,— сказала Сюзи.
— Жаль, молодежь хорошо повеселилась... Арам и Нуник должны вот-вот появиться.
Поднялись в комнату бабушки Нунэ. А вскоре пришла тикин Анжела, которая с особой ласковостью принялась обхаживать девушку.
Бабушка Нунэ показалась Сюзи удивительно похожей на ее бабушку. Сюзи сварила ей кофе, немножко посидели, поговорили. Фотографии, глядящие со стены, вызывали боль от вида пустых рамок. Сюзи хотелось плакать, но она попыталась пошутить, потом стала хвалить Варужана, Арама, Нуник, Сюзи, даже Сэма. «Арам чудесный парень»,— сказала она, и тикин Анжела при этих словах зарделась, помолодела.
Пока они втроем сидели-беседовали, дверь комнаты бабушки Нунэ то и дело открывалась. Заходили родственницы, соседки. Внизу, на кухне, мыли посуду, вилки-ножи, бокалы, чтобы потом определить, разобраться, где чье и сколько чего перебито. У соседок и родственниц либо был «важный разговор» к тикин Анжеле, либо они забегали на минутку поболтать и тут же исчезали.
Появилась и тикин Ерануи. Вошла, грузно уселась напротив Сюзи и стала откровенно разглядывать девушку с головы до ног. Сюзи пила кофе, под испытующим взглядом Арамовой тетки она смутилась, покраснела, кофе был ужасно горячий — обожгла губы, чашечка задрожала в ее руках, кофе разлился на ковер, это вконец расстроило ее.
— Ничего, дочка, я уберу,— успокоила ее тикин Анжела. А тикин Ерануи с грустью и радостью произнесла:
— Ну, слава богу, наконец встретила современную девушку, которая умеет краснеть.
Сюзи едва удержалась, чтобы не прыснуть со смеху, опустила голову.
— Не придирайся к девушке,— строго сказала золовке тикин Анжела.
Сюзи поднялась:
— Я к вам еще приду, бабушка Нунэ.
— Приходи каждый день, Шушан-джан,— просияла старая женщина.
Вечером, вернувшись наконец домой и узнав о посещении Сюзи, Арам вначале, к удивлению тикин Анжелы, посуровел, а затем, радостно насвистывая, поднялся на второй этаж к себе в комнату. Мать посмотрела вслед сыну с величайшим умилением и хитро подмигнула портрету свекра: внук вырос, спрыгнул с твоих плеч, дед, скоро на его плечи кто-то усядется...
Накануне отъезда Сэма и Сюзи бабушка Нунэ повела их на кладбище — пускай хоть так поздороваются с дедом, которого никогда не видели. Варужан, Арам и Нуник тоже отправились с ними. Бабушка Нунэ, как обычно, поздоровалась со всеми своими родными поименно, зажгла свечи, воскурила ладан, потом стала вытирать надгробья, беспрестанно что-то при этом бормоча. «Она с мертвыми, как с живыми, разговаривает,— прошептала на ухо брату Сюзи.— Мне кажется, мертвые тоже ее слышат и отвечают. Она слышит, а мы нет».
Арам и Нуник помогали бабушке, Сэм и Сюзи съежились на каменной скамейке. Варужан ходил по кладбищенской аллее, курил, кашлял. «Брат без конца курит,— хмуро сказал Сэм Ширак.— Думаю, у него камень на душе. Помнишь, и в Америке, в Байресе, он не был весел».— «У них нет детей,— прошептала Сюзи так, словно выдавала тайну.— И Мари, бедняжка, очень страдает. Вчера сказала, что, может быть, из детского дома возьмут малютку на воспитание».— «Что значит детский дом?»—«Здесь так сиротский приют называют... Так ведь приятнее звучит».—«Потихоньку привыкнем к их языку».— «Полагаю, что детский дом звучит добрее...»
В тот же день на имя Арама Ваганяна пришла фототелеграмма из Самарканда. В ней было три слова, написанных по-армянски. Бабушка, Арам, Армения. Коля Ваганян не то что написал, а тщательно нарисовал буквы... Телеграмма пошла по рукам, бабушка Нунэ поцеловала грубую бумагу, попросила очки, прочитала букву за буквой. Сделалось и радостно и грустно — три слова в телеграмме и подпись в три слова: Николай Врамович Ваганян — заняли всю телеграмму...
Арам и эту телеграмму подклеил в тетрадь деда Ширака. Накануне же подклеил сюда письмо Тиграна Ваганяна из Эдинбурга. Потом написал перевод.
А на последних страницах с обстоятельностью средневекового летописца, стараясь не упустить ни малейшей подробности, Арам Ваганян описал бабушкин юбилей: кто приехал, кто не приехал, кто звонил, что пели, какая была погода.
«Вот такие дела, дед...» На последней странице оставались две нижние линейки, Арам поставил дату, час и, улыбаясь, подмигнул портрету Ширака Ваганяна. Такие дела, дед...
Проводив Сэма Ширака и Сюзи, Варужан на другой же день отправился на редакционной машине в свою «ссылку».
Прежде всего спустился в ущелье.
Еще издали на белизне снега увидал движущуюся черную фигурку. Это был святой отец.
— Как дела, Варужан?
— На свете умирает ежедневно не меньше тысячи человек, которые за пять минут до смерти на вопрос «как дела» отвечали «хорошо». Хорошо, святой отец...
Посмеялись.
— Я возвращаюсь.
— Кончился срок ссылки? Что-нибудь написалось?
— Я сумел не писать, а это, наверно, более великое дело. Справили бабушкин день рождения. За столом больше пустых стульев было, чем занятых.— Взглянул на суровые скалы, каменный хаос склона.— Я вот все думаю: если бы и камни росли, подобно детям...— Помолчал, и святой отец не стал задавать вопрос, видно, чтобы не нарушать движения его мысли.— Есть у камней возраст?.. Есть камни новорожденные, камни-юноши, есть камни при смерти?..— Засмеялся.— Наверно, ударяюсь в мистику. Но я вот не камень, святой отец, я вырос. Извините, но у меня внутри такой разброд, я забыл буквы собственной азбуки и затрудняюсь читать сам себя.
— Человек учится понимать мироздание, даже управлять им, а тропки его собственного внутреннего мира перепутаны, куда уж управлять собой. Так что ты не одинок, Варужан.
— Утешаете меня?
— Сколько лет науке? Наверно, десять тысяч. И что она больше всего изучает? Человеческое тело. А душу?.. Или человек всего лишь биопродукт, как вы выражаетесь?
— Человек из того же вещества, что и звезды. Видимо, из мешка звезд можно получить человека.
— Ну и что же тянут, не получают? Говоришь, звездное вещество? Есть и другое мнение: человек — свалка химических элементов или же склад металлов и прочих веществ. По простой арифметической логике это не такая уж и чушь. В человеке столько сала, что из него можно сделать семьсот кусков мыла, столько фосфора, что можно получить две тысячи спичек, столько серы, что можно вывести клопов в большом доме, столько железа, что...
— Пощадите, святой отец, я и так уже не в восторге от божьего создания.
— Потому варвары всех времен уничтожали людей. Что они уничтожали — просто-напросто свалку элементов? А нацисты делали мыло из своих жертв, чтобы... материя не исчезала.
Над ущельем стремительно пролетела большая птичья стая. Что за птицы? Варужан не сумел определить. Были бы тут те маленькие девчушки, он бы у них спросил...
— Григор Татеваци другого мнения. Он говорит, что душа существует в трех формах: растительной, животной и разумной. То есть и растения, и животные обладают душой. Просто разумная душа самая совершенная, и потому она требует совершенного тела. Это тело человека.
— Оно совершенно? Возможно,— Варужан засмеялся.— Я только в одном упрекаю творца: почему он не создал запчастей для человека — сердце одно, мозги одни, уха всего два. И потом, вам не кажется, что у
господа склероз и в некоторых он забывает вставить даже положенные детали: разве у каждого есть сердце, разум?..
— Хоть кто-нибудь жалуется на то, что у него нет сердца или разума?..
— Не слышал. Впрочем, разум не пуговица, к голове не пришьешь...
На мосту стояла парочка. Они перегнулись через ажурные металлические перила и — голова к голове — беседовали. Река не шумела, и всякое слово их, произнесенное шепотом, отзывалось эхом. Парень снял пальто, накинул им обоим на плечи. То ли девушка была легко одета, то ли парень внушил ей, что холодно, и ей в конце концов самой захотелось, чтобы стало холодно.
Когда святой отец и Варужан проходили мимо, девушка, взглянув, смущенно шевельнулась под укрытием, и парень сообразил, что ей неловко. Ничего не было видно, но парень, наверно, обнимал ее за тоненькую талию.
Они ускорили шаг. Варужан почему-то обернулся. Из-под пальто-палатки виднелись две головы — темная и русая — и четыре ноги...
— И я, святой отец, думаю, что растения, птицы тоже чувствуют, различают добро и зло.— И взглянул святому отцу прямо в глаза: — А зло не сильнее?..
— Зло... то есть сатана. Сатана вооружен всеми самыми притягательными грехами. А грех иногда ведь сладостен до блаженства.
— Даже вашему сердцу, святой отец?
— Я тоже человек из плоти и крови. А Бог безоружен, добро безоружно. Оно уговаривает: не делай этого, человек, умей простить врага, будь верным жене своей, прояви милосердие к ближнему... А сатана позволяет человеку распоясаться: делай что тебе угодно. А человека знаешь как иногда тянет утолить, скажем, чувство мести.
— Стало быть, Бог нам говорит: простите пятнадцатый год?..
— Содеянное вернется однажды само к ним в виде возмездия.
— И вы верите в это?
— Приговорен верить. Палачей своего народа я больше жалею, чем...
— «Где ты, Господи, был, когда рушили чудо-страну?..» Я слышал эту песню в Америке, в одном из армянских клубов. На груди у певца висел крест.
Дальше шли молча, каждый погруженный в собственные мысли, попрощавшись у колоннады — у источника минеральной воды. — Уезжаешь... Наверно, мы больше не увидимся.
— Почему, святой отец? Вы не наезжаете в Ереван?
— В Ереване нет этого ущелья. Так что, если бы и встретились, такой беседы не получилось бы.
Варужан зашел в кафе — влить в себя чашечку жидкости кофейного цвета, а уж потом направляться в гостиницу, укладывать бумаги, вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60