Ведь задохнется же народ! Воздух истории—это консервированный воздух, хотя эти консервы и святы.
Лицо Багратуни выразило одновременно и разочарование и удивление — мол, зачем же ты тогда за исторический роман принялся, не дыши консервированным воздухом, дыши воздухом свежим, воздухом текущего месяца, и зачем ты полез в наш огород, если этот огород тебе не по душе? Варужан озлился на самого себя — что за дьявол вселился в него, зачем надо было провоцировать словесную схватку. Внутри него был хаос, клубок вопросов. Он даже забыл, ради чего явился сюда. Зажег сигарету и невольно взглянул на председателя. Тот воспринял этот взгляд как приглашение к разговору, оживился, встал, пересел на диван к Багратуни.
— Не устроить ли нам открытую дискуссию? Позовем историков, поспорим. А, варпет?
— Вы за этим меня вызвали? — холодно спросил Варужан.
— Да нет, что ты! — председатель не замечал, что у Варужана нервная дрожь в пальцах.— Мигран Малумян... Ты знаешь, наверно... Бедный парень... Какой был писатель, какой человек...
— Знаю... И знаю, какой был писатель, какой был человек...
— Ну, значит... ты и напишешь некролог. - Я?..
— Вы люди одного поколения. Кто же напишет лучше?
— Как можно хорошо или плохо написать некролог? Ничего более фальшивого, чем некрологи, я не знаю. В некрологах все честные, известные, талантливые, их смерть тяжелая утрата для нас и для всей нашей многовековой литературы.
Председатель тяжело поднялся с дивана, опять пересел в кресло у письменного стола. Здесь, в окружении четырех телефонов, он чувствовал себя увереннее:
— Мы так решили. Редактор газеты в отпуске. Ты самая подходящая кандидатура. К тому же вы, кажется, дружили.
— ...И вы думаете, легко писать некролог о друге? — И грубо добавил: — Да, мы дружили! Мы были большими друзьями!
— Гурген Левоныч,— обратился к председателю Багратуни,— Варужан просто очень переживает, ты его пойми правильно. А написать, конечно, напишет.— И повернулся к Варужану: — Некролог — эпилог к усопшему.
— Вы хотите сказать, только гроб дает самое точное представление о росте покойного?
— Вот-вот,— оживился Багратуни и сразу вынул записную книжку: — Продиктуй-ка помедленнее... Чьи слова?
— Не помню. Может, где-то вычитал, а может, сам додумался.
— Удачно,— Багратуни бросил записную книжку в портфель.— Ваше поколение вообще умное. Даже в твоих наговорах на историче-
ский роман есть место для.размышлений. Ты даже не представляешь, какие безграничные возможности дает писателю история.
— Свободу дает, варпет. В историческом романе кому хочешь преподашь урок, кому хочешь укажешь на ошибку, задним числом подпишешь приговор. Безопасное дело. Мне, например, легче говорить об ошибках полководца Вардана Мамиконяна, чем об ошибках, скажем, нашего председателя.
— О моих? — председатель даже покраснел от удивления.— О каких моих ошибках, молодой человек?
Багратуни про себя улыбнулся. Вторая половина фразы Варужана ему явно пришлась по душе, но он энергично подавил в себе чувство удовольствия и сказал:
— У Вардана Мамиконяна не было ошибок.
— Если бы они были.
— А на какие мои ошибки ты намекаешь? — не унимался председатель.
— Если бы они были...— Варужан спокойно и миролюбиво посмотрел на председателя, который отнюдь не был плохим человеком.— Для меня самое невозможное — думать о собственных ошибках.
— Путаники вы все, молодые. Вас не поймешь,— заключил председатель.
— Да, их так сразу не раскусить,— добавил Багратуни.. Варужан вдруг высчитал, что председателю и Багратуни вместе сто
тридцать семь лет, и они в этот момент сделались союзниками против
него.
— Итак, вернемся к Миграну Малумяну,— сказал председатель.
— Попытаюсь написать некролог... Я свободен?
— Страницы полторы. Напишешь, сразу приходи. Обмозгуем, как и что. Завтра тело в Союз привезем, забот и у тебя хватит.
— Ладно. Я пошел.
— Как допишешь роман, покажи. Я к Киликии давно подбираюсь,— сказал Багратуни, поднимаясь в конце концов из мягкого кресла. Варужан уже взялся за дверную ручку.— А бороду зря обрил, снова отпускай. Я тебе и вчера хотел сказать.
— А в горсовете вы утрясли вопрос о метро? — Варужан произнес свой вопрос с подчеркнутой серьезностью.— Вы вчера были этим очень озабочены.
— Вырастешь, и у тебя забот прибавится,- ответил варпет с дипломатической уклончивостью.
Решил идти сразу в редакцию, чтобы поскорее покончить с некрологом, но ноги сами понесли его вниз, в писательский бар. Там, к его радости, не было ни души. Он заказал себе чашечку кофе, сел за столик в углу спиной к двери, чтобы не видеть входящих. До сих пор писал он что угодно, но некрологов не приходилось. Теперь вот и до некрологов дошла очередь. Интересно, кто напишет некролог, когда умрет он?
Кофе был плохо смолот, сахар забыли положить.. Он с раздражением отодвинул чашечку.
Наверно, сочиняя некролог своему ровеснику, постепенно приучаешь себя к перспективе собственной смерти. Эти сентенции вызвали
ухмылку, адресованную себе. Взгляд упал на караван верблюдов Абу-Лала-Маари, выбитый на красной туфовой стене. Верблюды показались Варужану жалкими, переутомленными. Пусть бы медленно, но шел караван вперед... Стена показалась ему некрологом каравану... Еще раз мысленной издевочкой подытожил свою метафору, пододвинул к себе чашечку кофе и выпил залпом... Ничего кофе, нормальный.
— А! Так ты здесь?..
Это был Багратуни. Поставил портфель на один стул, сам сел на второй.
— Я кофе не пью и тебе не советую.
— Я уже выпил.
— Там наверху я не хотел говорить: не берись за исторический роман. Понимаю, что взвинчен, недоволен критикой своей повести. Твоя стихия — наши дни. А статью Алемяна заново спокойно перечитай. Мне твоя повесть понравилась, я тебе говорил. Но порой враги наши замечают слабости, которые друзьям не заметны... Помнишь, у того испанца в книге посвящение: посвящаю эту книгу своим врагам, которые столь способствовали моим литературным успехам... В моей семье ты имеешь таких почитательниц своего таланта... Это мои дочки. Меня не читают, тебя читают. Заходи как-нибудь ко мне, сам убедишься. Книгу напечатать — все равно что дочку замуж выдать: ты над ней уже не властен... Тебе, знаю, многие мои книги не нравятся...
— Но я об этом никогда не писал... И потом...
— Исторический роман не твоя стихия, ты уж мне поверь.
— Успокойтесь, варпет, я пошутил.
— Да я за тебя тревожусь. Если бы сейчас не встретились, я бы позвонил.
Врам Багратуни исчез столь же молниеносно, как и появился. А у Абу-Лала-Маари никогда не было каравана. Всю жизнь он прожил в одном городе. И вообще был слепым от роду.
Браво, Варужан, а ты кое-что, оказывается, знаешь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Ты что, не слышишь? — крикнула сверху Нуник.
Арам быстро закрыл глаза, потом медленно, будто они у него слипались, открыл — сперва один, потом второй. Если Нуник смотрит, она подумает, что брат спал.
А телефон надрывался. Это был даже не телефонный звонок, а кукареканье искусственного, заводного петуха, с помощью которого горожане хотят восстановить связи (порванные ими же самими!) с родной природой... Тьфу! Продолжающееся кукареканье в конце концов Арама разбудило. Он, собственно, уже и не спал — так, дремал на старом, продавленном и мягком диване. Ноги вытянуты к камину, в котором огонь уже не пляшет, но еще сохраняется блаженное тепло. Стоило ему протянуть руку, он поднял бы трубку, и петух тут же бы умолк. Но его разморило, комнатное тепло разлилось по жилам, и протянуть руку было столь же невообразимо, как пересечь океан.
— Ты что — без слуха и без нервов?! — кричала с лестницы Нуник, не предпринимая сама ничего, словно ей предстояло бы спуститься не с лестницы, а с Арарата.— Ты... ты...
— Великолепный дуэт,— лениво произнес Арам,— твое меццо-сопрано и мерзкий фальцет петуха.
В пепле еще жили искры, тлеющие огоньки дружески подмигивали Араму и тут же задыхались от пепельного удушья. Арам не мог оторвать глаз от искр. Он попал в зачарованный мир, откуда не хотелось возвращаться. Телефон был повседневностью, то желанной, то неприятной (впрочем, это все равно), Араму хотелось отделить от телефона эту горячую безмятежность.
А телефон все звонил.
— Может быть, междугородный? — пробормотала Нуник и вдруг, сорвавшись с места, понеслась вниз по деревянным ступенькам. А подбежав, схватила трубку с такой страстью, словно Арам вот-вот мог ее у нее вырвать.
«Бедный петух,— подумал Арам.— Подавился собственным криком»,— и снова лениво закрыл глаза.
— Кто бы ни был, я сплю,— сказал он, не открывая глаз.— Я сплю по важному делу,— добавил он и улыбнулся, лежа с закрытыми глазами; выражение «спать по важному делу» по аналогии с выражением «уйти по важному делу» придумал он сам и любил этим похвастаться.
— Да! Да! — Нуник и теперь кричала.— Говорите громче! Не слышно! — И вдруг перешла на русский: — Да, да, все правильно. Да, он дома,— и толкнула брата: — Эй, спящий красавец, тебя!—И в трубку: — Да-да, сейчас позову, он в другой комнате.
- Я же тебе сказал, что я сплю.
— По-русски говорит. Девушка.— И высунула язык: — Наверно, тоже по важному делу.
— А я сплю по-армянски... Что — русская девушка?—Арам тут же открыл глаза, сел, одурманенно глядя на искры в камине.— Спроси кто.
— Из Москвы. Меццо-сопрано.— Передразнивая: — «Будьте добры, попросите Арама Тиграновича».— Показала брату язык.— Посмотрите-ка на этого Арама Тиграновича!
— Из Москвы? — Арам поймал на лету брошенную ему сестрой трубку.— Ты уходи, уходи.
— Ухожу,— сказала она и основательно уселась напротив брата. Московское меццо-сопрано (судя по голосу, приятная девушка,решил Арам) вежливо осведомилось, в самом ли деле она говорит с ереванским архитектором Арамом Тиграновичем Ваганяном, и, получив подтверждение, сообщила, что сейчас передаст трубку молодому врачу из Стамбула Энис-бею.
— Остальное объяснит наш гость. Он сказал, что вы говорите по-английски.
Арам согласился, что по-английски объясниться сможет, но, так как имя гостя ни о чем ему не говорило, уточнил:
— Вы уверены, что вашему гостю, нужен именно я?
Девушка ответила, что уверена, если только он в самом деле Арам Тигранович Ваганян.
— Кто это? — сгорая от любопытства, спросила сестра.
— Я же тебе велел — сгинь, испарись, смени волну! — оторвав от губ трубку, почти заорал Арам.— Иди в другую комнату, сядь перед зеркалом и возьми трубку параллельного телефона!
— Очень надо,— сказала Нуник, но с места не двинулась.
А трубка уже заговорила по-английски. Человек представился и напомнил, что познакомились они два года назад в гостинице «Националы». Он был с отцом. Они побеседовали, и Арам-эфенди (Арам улыбнулся себе под нос: Арам-эфенди!) дал ему свою визитную карточку.
В памяти Арама что-то смутно шевельнулось.
— Да-да,— сказал он,— конечно, помню.— И вдруг туман чуть-чуть развеялся, он увидел отца и сына с русской переводчицей. Лиц не вспомнил, а день тот в памяти всплыл.— Конечно, помню, в «Национале»... Как поживает ваш отец, Энис-бей?..— Что это — отключился телефон? — Вы меня слышите?..
— Отец... Отец умер три месяца назад... Арам на миг онемел.
— Я вам сочувствую, очень сочувствую, Энис-бей...— И вдруг имя отца этого молодого турка неожиданно вспомнилось.^ Ведь Риза-эфенди, я помню.был еще не стар...— Других слов он не нашел, да и что тут скажешь?
Энис-бей поблагодарил его за соболезнование, даже, наверно, был тронут тем, что Арам помнит его отца по имени.
— Ему было шестьдесят семь лет, Арам-эфенди, всего шестьдесят семь...
Нуник тоже с грехом пополам говорила по-английски, но из односторонних обрывочных фраз сути не понимала. Только увидела, что брат вдруг стал очень серьезен, даже лицо осунулось.
Энис-бей сказал, что его звонок в Ереван — последняя воля отца, что отец часто вспоминал их встречу в «Национале» и их беседу. Еще сказал, что, может быть, сможет приехать в Ереван дня на два, если, конечно, Арам-эфенди не возражает — ведь у него других знакомых в Армении нет. И, не дожидаясь ответа Арама, добавил:
— Это тоже последняя воля отца, я обещал отцу...
Араму показалось, что он чересчур медлит с ответом, хотя произнес сразу же:
— Когда, каким рейсом вылетаете? Я вас встречу.
— Спасибо,— английское слово дрогнуло в устах молодого турка.— Я не хотел бы вас затруднять. Приеду — позвоню из гостиницы. Если, конечно... если, конечно...— И вдруг отрывисто спросил: — Вы ничего неудобного не находите в моем приезде?
Арам ответил так же отрывисто:
— Буду ждать вашего звонка, Энис-бей,— и зачем-то добавил: — В Ереване чудесная осень.
Энис-бей чуть-чуть помолчал, потом с грустью произнес:
— Если аллах пожелает, Арам-эфенди... Последняя воля отца...
— Последняя воля отца свята,— мягко скзал Арам.— У нас она свята.
— У нас тоже,— Энис-бей замолчал.
Арам тяжело опустил трубку, словно это была не трубка, а чугунная гиря, которую он мучительно долго держал над головой, и разболелись переутомленные мышцы. Потянулся к сигаретам — пачка была пуста. Взглядом попросил Нуник— сестра тут же встала и все-таки на миг приостановилась:
— Кто это, Арам, а?
— Не знаю, Нуник, не знаю. Не задавай лишних вопросов. Принеси сигареты и кофе, голова разламывается.
Нуник ничего не сказала, посмотрела на брата взглядом бабушки, даже хотела погладить его по голове, но удержалась, повернулась и ушла быстро, мелкими шажочками.
Под Арамом опять скрипнули измученные пружины дивана, и он сам себе показался полным собранием костей. Посмотрел на тление угольков в камине — вот-вот угаснут. Надо дров подкинуть. Дрова возле камина — стоит сесть, склониться вперед, дотянешься. Кинешь несколько щепок в золу, огонь вновь оживет. Нет, не стал тянуться. Кирпичная кладка камина вдруг сделалась экраном, и на этом пепельном экране Арам отчетливо увидел тот день... Москва, ресторан «На-циональ», расписанный золотом зал в стиле начала века...
Медленно, будто к рукам и ногам его были подвешены чугунные гири, Арам оторвался от камина, поднялся по лестнице. Энис-бей... Хотел вспомнить его лицо, но вспомнил только, что у отца его были голубые глаза и серые брови. А сына не вспомнил.
Протянул руку к пачке сигарет, принесенных Нуник, постарался не встретиться с ее вопросительным взглядом, сделал неопределенный жест рукой — мол, ни о чем не спрашивай и не стой над душой. Толкнул ногой дверь комнаты, вошел, обвел чужим, сторонним взглядом стены, письменный стол, книги, увидел улыбку деда на фотографии. Они вместе сфотографировались. Сколько же ему тут — три-четыре годика? Он гордо и напряженно восседает на плече деда, а лицо деда — сплошная улыбка, радость, любовь... Дедушка, дедушка, если бы ты был жив... Опять растянулся на диване, зажег сигарету. Да, конечно же, он вспомнил отца и сына в «Национале», в расписанном золотом ресторанном зале... Повел глазами — пепельницы поблизости не было, пепел сорвался с сигареты и упал на ковер. Мама примется бурчать... Голова гудела, как улей, в котором не было выхода пчелам. Дедушка, если бы ты был жив, мы бы потолковали, обсудили, как быть... От отца и тем паче от бабушки Арам курил тайно. Бабушку не хотел огорчать, а отец конечно же догадывался. Пепельница должна быть в ящике письменного стола. Нехотя встал, выдвинул.один ящик, второй, третий... Где же она?.. А вот дедушкина тетрадь. Толстая тетрадь в черной обложке лежала в глубине ящика, он взял ее в руки, и душа его дрогнула, как всегда при этом... Принялся листать. В мягких клеенчатых стенах мирно жил дед с судьбой своего рода, жил турок Мустафа Не-дим, жила датчанка Мария Якобсон — три чистые души... Последние страницы были исписаны его, Арама, почерком. Что это — письма ту-
редких врачей? Нет... Увидел надпись, сделанную синим фломастером: «Дед рассказал это 4 октября 1968 года и потом еще раз». Начал читать, хотя все помнил с первой до последней строки.
«...Куда мне унести с собой те открытые глаза немецкого ребенка?.. Как я с тем грехом встану и пойду к нашим жертвам?.. В декабре сорок четвертого (и как он месяц запомнил — двадцать пять лет прошло) шли бои в Германии. Мы вошли в маленький городок, немцы проклятущие из всех окон поливали нас огнем. Наша рота прочесывала центральную улицу, и вдруг из одного подъезда как выскочит ребенок. Не знаю, может, ему на другую сторону надо было, в дом напротив. И тут же упал он как подкошенный. Видел я, точно видел — это моя пуля его скосила. И мы вперед побежали, времени не было, я увидел только, что волосы у него светлые, как спелая пшеница. А часа через три, когда мы улицу взяли, той же дорогой назад идем. Вижу — полроты полегло... Эх, какие парни на той улице лежать остались!.. Смотрю — и ребенок тот на том же месте. Подошел — глаза у него открыты. Нагнулся — не дышит, убит. А глаза у него голубые-голубые, как небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Лицо Багратуни выразило одновременно и разочарование и удивление — мол, зачем же ты тогда за исторический роман принялся, не дыши консервированным воздухом, дыши воздухом свежим, воздухом текущего месяца, и зачем ты полез в наш огород, если этот огород тебе не по душе? Варужан озлился на самого себя — что за дьявол вселился в него, зачем надо было провоцировать словесную схватку. Внутри него был хаос, клубок вопросов. Он даже забыл, ради чего явился сюда. Зажег сигарету и невольно взглянул на председателя. Тот воспринял этот взгляд как приглашение к разговору, оживился, встал, пересел на диван к Багратуни.
— Не устроить ли нам открытую дискуссию? Позовем историков, поспорим. А, варпет?
— Вы за этим меня вызвали? — холодно спросил Варужан.
— Да нет, что ты! — председатель не замечал, что у Варужана нервная дрожь в пальцах.— Мигран Малумян... Ты знаешь, наверно... Бедный парень... Какой был писатель, какой человек...
— Знаю... И знаю, какой был писатель, какой был человек...
— Ну, значит... ты и напишешь некролог. - Я?..
— Вы люди одного поколения. Кто же напишет лучше?
— Как можно хорошо или плохо написать некролог? Ничего более фальшивого, чем некрологи, я не знаю. В некрологах все честные, известные, талантливые, их смерть тяжелая утрата для нас и для всей нашей многовековой литературы.
Председатель тяжело поднялся с дивана, опять пересел в кресло у письменного стола. Здесь, в окружении четырех телефонов, он чувствовал себя увереннее:
— Мы так решили. Редактор газеты в отпуске. Ты самая подходящая кандидатура. К тому же вы, кажется, дружили.
— ...И вы думаете, легко писать некролог о друге? — И грубо добавил: — Да, мы дружили! Мы были большими друзьями!
— Гурген Левоныч,— обратился к председателю Багратуни,— Варужан просто очень переживает, ты его пойми правильно. А написать, конечно, напишет.— И повернулся к Варужану: — Некролог — эпилог к усопшему.
— Вы хотите сказать, только гроб дает самое точное представление о росте покойного?
— Вот-вот,— оживился Багратуни и сразу вынул записную книжку: — Продиктуй-ка помедленнее... Чьи слова?
— Не помню. Может, где-то вычитал, а может, сам додумался.
— Удачно,— Багратуни бросил записную книжку в портфель.— Ваше поколение вообще умное. Даже в твоих наговорах на историче-
ский роман есть место для.размышлений. Ты даже не представляешь, какие безграничные возможности дает писателю история.
— Свободу дает, варпет. В историческом романе кому хочешь преподашь урок, кому хочешь укажешь на ошибку, задним числом подпишешь приговор. Безопасное дело. Мне, например, легче говорить об ошибках полководца Вардана Мамиконяна, чем об ошибках, скажем, нашего председателя.
— О моих? — председатель даже покраснел от удивления.— О каких моих ошибках, молодой человек?
Багратуни про себя улыбнулся. Вторая половина фразы Варужана ему явно пришлась по душе, но он энергично подавил в себе чувство удовольствия и сказал:
— У Вардана Мамиконяна не было ошибок.
— Если бы они были.
— А на какие мои ошибки ты намекаешь? — не унимался председатель.
— Если бы они были...— Варужан спокойно и миролюбиво посмотрел на председателя, который отнюдь не был плохим человеком.— Для меня самое невозможное — думать о собственных ошибках.
— Путаники вы все, молодые. Вас не поймешь,— заключил председатель.
— Да, их так сразу не раскусить,— добавил Багратуни.. Варужан вдруг высчитал, что председателю и Багратуни вместе сто
тридцать семь лет, и они в этот момент сделались союзниками против
него.
— Итак, вернемся к Миграну Малумяну,— сказал председатель.
— Попытаюсь написать некролог... Я свободен?
— Страницы полторы. Напишешь, сразу приходи. Обмозгуем, как и что. Завтра тело в Союз привезем, забот и у тебя хватит.
— Ладно. Я пошел.
— Как допишешь роман, покажи. Я к Киликии давно подбираюсь,— сказал Багратуни, поднимаясь в конце концов из мягкого кресла. Варужан уже взялся за дверную ручку.— А бороду зря обрил, снова отпускай. Я тебе и вчера хотел сказать.
— А в горсовете вы утрясли вопрос о метро? — Варужан произнес свой вопрос с подчеркнутой серьезностью.— Вы вчера были этим очень озабочены.
— Вырастешь, и у тебя забот прибавится,- ответил варпет с дипломатической уклончивостью.
Решил идти сразу в редакцию, чтобы поскорее покончить с некрологом, но ноги сами понесли его вниз, в писательский бар. Там, к его радости, не было ни души. Он заказал себе чашечку кофе, сел за столик в углу спиной к двери, чтобы не видеть входящих. До сих пор писал он что угодно, но некрологов не приходилось. Теперь вот и до некрологов дошла очередь. Интересно, кто напишет некролог, когда умрет он?
Кофе был плохо смолот, сахар забыли положить.. Он с раздражением отодвинул чашечку.
Наверно, сочиняя некролог своему ровеснику, постепенно приучаешь себя к перспективе собственной смерти. Эти сентенции вызвали
ухмылку, адресованную себе. Взгляд упал на караван верблюдов Абу-Лала-Маари, выбитый на красной туфовой стене. Верблюды показались Варужану жалкими, переутомленными. Пусть бы медленно, но шел караван вперед... Стена показалась ему некрологом каравану... Еще раз мысленной издевочкой подытожил свою метафору, пододвинул к себе чашечку кофе и выпил залпом... Ничего кофе, нормальный.
— А! Так ты здесь?..
Это был Багратуни. Поставил портфель на один стул, сам сел на второй.
— Я кофе не пью и тебе не советую.
— Я уже выпил.
— Там наверху я не хотел говорить: не берись за исторический роман. Понимаю, что взвинчен, недоволен критикой своей повести. Твоя стихия — наши дни. А статью Алемяна заново спокойно перечитай. Мне твоя повесть понравилась, я тебе говорил. Но порой враги наши замечают слабости, которые друзьям не заметны... Помнишь, у того испанца в книге посвящение: посвящаю эту книгу своим врагам, которые столь способствовали моим литературным успехам... В моей семье ты имеешь таких почитательниц своего таланта... Это мои дочки. Меня не читают, тебя читают. Заходи как-нибудь ко мне, сам убедишься. Книгу напечатать — все равно что дочку замуж выдать: ты над ней уже не властен... Тебе, знаю, многие мои книги не нравятся...
— Но я об этом никогда не писал... И потом...
— Исторический роман не твоя стихия, ты уж мне поверь.
— Успокойтесь, варпет, я пошутил.
— Да я за тебя тревожусь. Если бы сейчас не встретились, я бы позвонил.
Врам Багратуни исчез столь же молниеносно, как и появился. А у Абу-Лала-Маари никогда не было каравана. Всю жизнь он прожил в одном городе. И вообще был слепым от роду.
Браво, Варужан, а ты кое-что, оказывается, знаешь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Ты что, не слышишь? — крикнула сверху Нуник.
Арам быстро закрыл глаза, потом медленно, будто они у него слипались, открыл — сперва один, потом второй. Если Нуник смотрит, она подумает, что брат спал.
А телефон надрывался. Это был даже не телефонный звонок, а кукареканье искусственного, заводного петуха, с помощью которого горожане хотят восстановить связи (порванные ими же самими!) с родной природой... Тьфу! Продолжающееся кукареканье в конце концов Арама разбудило. Он, собственно, уже и не спал — так, дремал на старом, продавленном и мягком диване. Ноги вытянуты к камину, в котором огонь уже не пляшет, но еще сохраняется блаженное тепло. Стоило ему протянуть руку, он поднял бы трубку, и петух тут же бы умолк. Но его разморило, комнатное тепло разлилось по жилам, и протянуть руку было столь же невообразимо, как пересечь океан.
— Ты что — без слуха и без нервов?! — кричала с лестницы Нуник, не предпринимая сама ничего, словно ей предстояло бы спуститься не с лестницы, а с Арарата.— Ты... ты...
— Великолепный дуэт,— лениво произнес Арам,— твое меццо-сопрано и мерзкий фальцет петуха.
В пепле еще жили искры, тлеющие огоньки дружески подмигивали Араму и тут же задыхались от пепельного удушья. Арам не мог оторвать глаз от искр. Он попал в зачарованный мир, откуда не хотелось возвращаться. Телефон был повседневностью, то желанной, то неприятной (впрочем, это все равно), Араму хотелось отделить от телефона эту горячую безмятежность.
А телефон все звонил.
— Может быть, междугородный? — пробормотала Нуник и вдруг, сорвавшись с места, понеслась вниз по деревянным ступенькам. А подбежав, схватила трубку с такой страстью, словно Арам вот-вот мог ее у нее вырвать.
«Бедный петух,— подумал Арам.— Подавился собственным криком»,— и снова лениво закрыл глаза.
— Кто бы ни был, я сплю,— сказал он, не открывая глаз.— Я сплю по важному делу,— добавил он и улыбнулся, лежа с закрытыми глазами; выражение «спать по важному делу» по аналогии с выражением «уйти по важному делу» придумал он сам и любил этим похвастаться.
— Да! Да! — Нуник и теперь кричала.— Говорите громче! Не слышно! — И вдруг перешла на русский: — Да, да, все правильно. Да, он дома,— и толкнула брата: — Эй, спящий красавец, тебя!—И в трубку: — Да-да, сейчас позову, он в другой комнате.
- Я же тебе сказал, что я сплю.
— По-русски говорит. Девушка.— И высунула язык: — Наверно, тоже по важному делу.
— А я сплю по-армянски... Что — русская девушка?—Арам тут же открыл глаза, сел, одурманенно глядя на искры в камине.— Спроси кто.
— Из Москвы. Меццо-сопрано.— Передразнивая: — «Будьте добры, попросите Арама Тиграновича».— Показала брату язык.— Посмотрите-ка на этого Арама Тиграновича!
— Из Москвы? — Арам поймал на лету брошенную ему сестрой трубку.— Ты уходи, уходи.
— Ухожу,— сказала она и основательно уселась напротив брата. Московское меццо-сопрано (судя по голосу, приятная девушка,решил Арам) вежливо осведомилось, в самом ли деле она говорит с ереванским архитектором Арамом Тиграновичем Ваганяном, и, получив подтверждение, сообщила, что сейчас передаст трубку молодому врачу из Стамбула Энис-бею.
— Остальное объяснит наш гость. Он сказал, что вы говорите по-английски.
Арам согласился, что по-английски объясниться сможет, но, так как имя гостя ни о чем ему не говорило, уточнил:
— Вы уверены, что вашему гостю, нужен именно я?
Девушка ответила, что уверена, если только он в самом деле Арам Тигранович Ваганян.
— Кто это? — сгорая от любопытства, спросила сестра.
— Я же тебе велел — сгинь, испарись, смени волну! — оторвав от губ трубку, почти заорал Арам.— Иди в другую комнату, сядь перед зеркалом и возьми трубку параллельного телефона!
— Очень надо,— сказала Нуник, но с места не двинулась.
А трубка уже заговорила по-английски. Человек представился и напомнил, что познакомились они два года назад в гостинице «Националы». Он был с отцом. Они побеседовали, и Арам-эфенди (Арам улыбнулся себе под нос: Арам-эфенди!) дал ему свою визитную карточку.
В памяти Арама что-то смутно шевельнулось.
— Да-да,— сказал он,— конечно, помню.— И вдруг туман чуть-чуть развеялся, он увидел отца и сына с русской переводчицей. Лиц не вспомнил, а день тот в памяти всплыл.— Конечно, помню, в «Национале»... Как поживает ваш отец, Энис-бей?..— Что это — отключился телефон? — Вы меня слышите?..
— Отец... Отец умер три месяца назад... Арам на миг онемел.
— Я вам сочувствую, очень сочувствую, Энис-бей...— И вдруг имя отца этого молодого турка неожиданно вспомнилось.^ Ведь Риза-эфенди, я помню.был еще не стар...— Других слов он не нашел, да и что тут скажешь?
Энис-бей поблагодарил его за соболезнование, даже, наверно, был тронут тем, что Арам помнит его отца по имени.
— Ему было шестьдесят семь лет, Арам-эфенди, всего шестьдесят семь...
Нуник тоже с грехом пополам говорила по-английски, но из односторонних обрывочных фраз сути не понимала. Только увидела, что брат вдруг стал очень серьезен, даже лицо осунулось.
Энис-бей сказал, что его звонок в Ереван — последняя воля отца, что отец часто вспоминал их встречу в «Национале» и их беседу. Еще сказал, что, может быть, сможет приехать в Ереван дня на два, если, конечно, Арам-эфенди не возражает — ведь у него других знакомых в Армении нет. И, не дожидаясь ответа Арама, добавил:
— Это тоже последняя воля отца, я обещал отцу...
Араму показалось, что он чересчур медлит с ответом, хотя произнес сразу же:
— Когда, каким рейсом вылетаете? Я вас встречу.
— Спасибо,— английское слово дрогнуло в устах молодого турка.— Я не хотел бы вас затруднять. Приеду — позвоню из гостиницы. Если, конечно... если, конечно...— И вдруг отрывисто спросил: — Вы ничего неудобного не находите в моем приезде?
Арам ответил так же отрывисто:
— Буду ждать вашего звонка, Энис-бей,— и зачем-то добавил: — В Ереване чудесная осень.
Энис-бей чуть-чуть помолчал, потом с грустью произнес:
— Если аллах пожелает, Арам-эфенди... Последняя воля отца...
— Последняя воля отца свята,— мягко скзал Арам.— У нас она свята.
— У нас тоже,— Энис-бей замолчал.
Арам тяжело опустил трубку, словно это была не трубка, а чугунная гиря, которую он мучительно долго держал над головой, и разболелись переутомленные мышцы. Потянулся к сигаретам — пачка была пуста. Взглядом попросил Нуник— сестра тут же встала и все-таки на миг приостановилась:
— Кто это, Арам, а?
— Не знаю, Нуник, не знаю. Не задавай лишних вопросов. Принеси сигареты и кофе, голова разламывается.
Нуник ничего не сказала, посмотрела на брата взглядом бабушки, даже хотела погладить его по голове, но удержалась, повернулась и ушла быстро, мелкими шажочками.
Под Арамом опять скрипнули измученные пружины дивана, и он сам себе показался полным собранием костей. Посмотрел на тление угольков в камине — вот-вот угаснут. Надо дров подкинуть. Дрова возле камина — стоит сесть, склониться вперед, дотянешься. Кинешь несколько щепок в золу, огонь вновь оживет. Нет, не стал тянуться. Кирпичная кладка камина вдруг сделалась экраном, и на этом пепельном экране Арам отчетливо увидел тот день... Москва, ресторан «На-циональ», расписанный золотом зал в стиле начала века...
Медленно, будто к рукам и ногам его были подвешены чугунные гири, Арам оторвался от камина, поднялся по лестнице. Энис-бей... Хотел вспомнить его лицо, но вспомнил только, что у отца его были голубые глаза и серые брови. А сына не вспомнил.
Протянул руку к пачке сигарет, принесенных Нуник, постарался не встретиться с ее вопросительным взглядом, сделал неопределенный жест рукой — мол, ни о чем не спрашивай и не стой над душой. Толкнул ногой дверь комнаты, вошел, обвел чужим, сторонним взглядом стены, письменный стол, книги, увидел улыбку деда на фотографии. Они вместе сфотографировались. Сколько же ему тут — три-четыре годика? Он гордо и напряженно восседает на плече деда, а лицо деда — сплошная улыбка, радость, любовь... Дедушка, дедушка, если бы ты был жив... Опять растянулся на диване, зажег сигарету. Да, конечно же, он вспомнил отца и сына в «Национале», в расписанном золотом ресторанном зале... Повел глазами — пепельницы поблизости не было, пепел сорвался с сигареты и упал на ковер. Мама примется бурчать... Голова гудела, как улей, в котором не было выхода пчелам. Дедушка, если бы ты был жив, мы бы потолковали, обсудили, как быть... От отца и тем паче от бабушки Арам курил тайно. Бабушку не хотел огорчать, а отец конечно же догадывался. Пепельница должна быть в ящике письменного стола. Нехотя встал, выдвинул.один ящик, второй, третий... Где же она?.. А вот дедушкина тетрадь. Толстая тетрадь в черной обложке лежала в глубине ящика, он взял ее в руки, и душа его дрогнула, как всегда при этом... Принялся листать. В мягких клеенчатых стенах мирно жил дед с судьбой своего рода, жил турок Мустафа Не-дим, жила датчанка Мария Якобсон — три чистые души... Последние страницы были исписаны его, Арама, почерком. Что это — письма ту-
редких врачей? Нет... Увидел надпись, сделанную синим фломастером: «Дед рассказал это 4 октября 1968 года и потом еще раз». Начал читать, хотя все помнил с первой до последней строки.
«...Куда мне унести с собой те открытые глаза немецкого ребенка?.. Как я с тем грехом встану и пойду к нашим жертвам?.. В декабре сорок четвертого (и как он месяц запомнил — двадцать пять лет прошло) шли бои в Германии. Мы вошли в маленький городок, немцы проклятущие из всех окон поливали нас огнем. Наша рота прочесывала центральную улицу, и вдруг из одного подъезда как выскочит ребенок. Не знаю, может, ему на другую сторону надо было, в дом напротив. И тут же упал он как подкошенный. Видел я, точно видел — это моя пуля его скосила. И мы вперед побежали, времени не было, я увидел только, что волосы у него светлые, как спелая пшеница. А часа через три, когда мы улицу взяли, той же дорогой назад идем. Вижу — полроты полегло... Эх, какие парни на той улице лежать остались!.. Смотрю — и ребенок тот на том же месте. Подошел — глаза у него открыты. Нагнулся — не дышит, убит. А глаза у него голубые-голубые, как небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60