Ц задумался доктор Рыжиков.
Ц Ну, хватит баснями кормить, Ц вспылил Коля, возомнив себя соловьем. Ц
Сейчас или никогда!
Ц Я лично разницы не видел, Ц тем не менее уклонился доктор Петрович. Ц
Может, нужны специальные тонкие приборы, а я простой рядовой хирург. И даж
е не ефрейтор. Но вот когда вскрывают череп пьяного, из него несет сивухой
, как из бочки.
Ц Я сам знаю, чем от меня несет, Ц высокомерно выразился Коля. Ц И ты неп
ростой солдат. То есть я твой солдат. Хоть я военный моряк, а ты сухопутный
десантник… Я мертвый встану и приду. Ты понял? А ты…
Наших все не было. Доктор Рыжиков выдохом подавил приступ отвращения и п
однес стакан ко рту. Коля скомандовал «внимание» невидимому оркестру. По
днес котлетку и глоточек пива для запития. Затаил дыхание. Доктор Петров
ич выждал еще секунду Ц мотопедисты не возникли. Дальше отступать было
некуда. Он опрокинул стакан себе в рот и задохнулся.
Пришел в себя уже с котлетой во рту. Но она не мешала выдыхать синее пламя.
Ц А ты далеко не слабак, Ц похвалил Коля. Ц Одним духом. Виден мастер по
полету. Смотри, я свое слово держу, как морской узел. Засасываю и… Ц Он сде
лал настолько мощный глоток, что чуть не проглотил и саму бутылку. Затем п
оставил ее в ряд, критически осмотрел свою братию и выдал всей стеклопос
уде: Ц Слушай мою команду! Караул и оркестр Ц в помещение! Команде разойт
ись! На верхней палубе прибраться!
Снизу ответили радостным треском мотопедисты Ц теперь уже не меньше дю
жины. Как будто они со всего города собирали подмогу доктору Рыжикову. Но
это была жизнь, а не кино, поэтому подмога опоздала.
9
…Маша давно ждала под крейсером. Он увидел ее уже в свете неверных микрор
айонных фонарей. К вечеру она подмерзла в своем зеленом максималистском
платье. Лицо тоже казалось зеленым Ц не то от усталости, не то от отражени
я зеленых листьев.
Ц Маша! Ц вгляделся он. Ц Откуда вы, прелестное дитя? Как русалка из вод
Комсомольского озера. А мы ваши котлеты ели. Такие вкусные, что и вам не ос
тавили.
Ц Мне и не надо, Ц сказала Маша кротко. Ц Кушайте на здоровье, приятного
вам аппетита.
Ц Спасибо, Ц сказал он учтиво. Ц Но лично я проел хозяйские харчи не дар
ом. Он вылил все бутылки в унитаз. Своей рукой. А теперь спит как сурок. Когд
а проснется и начнет лизать вам руки, вы уж не вредничайте, не пилите… От э
того все часто начинается сначала. Обещайте быть Аве Марией.
Доктор Рыжиков ждал похвалы. Но Аве Мария, которой он так красиво польсти
л, вдруг отвернулась и расплакалась.
Ц Ах, надоело! Ц вырвалось у нее из самой горькой глубины. Ц Все люди ка
к люди, а тут то руки лижет, то свиньей хрюкает. Сколько мне к вам бегать как
собачке?
Доктор Петрович, нейрохирург и десантник, повесил голову. Как действоват
ь, он знал, а как утешать Ц не всегда. Когда-то от военных волнений и послев
оенного недостатка витаминов он болел куриной слепотой. Но сейчас даже в
зеленых сумерках видел, что русалка с тонкой шеей никак не потянет одна к
остистого и щетинистого Колю Козлова, который сначала вызвался носить е
е на руках сам. Тут нужная не нежная и ласковая, а тертая и острая. Терявшая
и находившая. Как, например, рыжая кошка Лариска. Или какой будет Валерия,
когда заживут первые сердечные рубцы, а зажив, затвердеют и будут ему над
ежной защитой. Вот тогда она криво усмехаясь, вытащит из бутылки сколько
хочешь таких Козловых и даже не заметит.
Ц Все мы немножко лошади, Маша, Ц вздохнул он о том, какие же это рубцы пр
едстоит получить Валерии. Ц Вы, пока можете, бегайте. Пусть каждый бегает
, пока может. Ведь вы пока можете, правда?
Ц Могу, Ц вздохнула и Маша.
Ц Ну вот… Ц На него что-то навалилось, как после шестичасовой операции
со скусыванием многих толстых и крепких костей. Ц А в кино вы ходили? Как
там Гамлет? Будет или не будет?
Ц Не знаю… Ц съежилась она. Ц Я никуда не пошла. Я тут простояла как дур
а…
10
Обоих вместе он увидел их уже утром. Доктор Коля Козлов перекуривал на ок
не в своей реанимационной караулке. Цвет лица у него был здоровый и бодры
й, только немного скептичный. Ибо он наблюдал, как молодой собрат из практ
икантов надувал Таню. Таня возлежала на кушетке и глухо охала. Она была ре
зиновая и служила для упражнений в искусственном дыхании.
Ц Да выкинь ты ей соску! Ц высокомерно советовал Коля. Ц Дуй рот в рот!
Практикант моргнул за толстыми очками.
Ц А на практике тоже рот в рот?
Ц А что такого? Ц с дьявольским весельем подтвердил Коля. Ц Вот попаде
тся клевая чувиха, нацелуешься до смерти.
Аве Мария ответила ему тревожным взглядом от письменного столика, где чт
о-то заполняла.
У доктора же Рыжикова от бодрого и свежего лица Коли Козлова заломило в з
атылке. Слишком самодовольный вид был у творения, над которым он бился вс
е вчерашнее воскресенье, пожертвовав велосипедной прогулкой в лес, если
можно так выразиться.
Затылку предстояло ломить еще неделю. Как минимум. А операция завтра. Сег
одня Туркутюкова должны брить. С ним надо долго беседовать на ночь. Но это
все пустяки по сравнению с тем, что доктор Коля Козлов мог бы сегодня вмес
то подготовки своей усыпальной бригады… В общем, продолжать. И что тут ва
жнее Ц боль в затылке или Коля Козлов в рабочей форме, Ц не нам решать.
Вот он, не замечая доктора Петровича, со своим свежим и сильным, выспавшим
ся лицом соскочил с подоконника и продекламировал:
Ц В вознагражденье для тупицы был сладок поцелуй мертвицы!
Ц Как Ц мертвицы?! Ц резко отдернулся от куклы Тани практикант.
Ц А так, что он Ц это мертвец, а она Ц мертвица, Ц со всем добродушием, на
какое был способен пояснил доктор Коля Козлов. Ц Если это вообще не герм
афродит.
Практикант отдернулся от куклы еще раз.
11
Привычка перед операцией сидеть одному в дровяном сарае появилась еще т
огда, когда дом был переполнен. То есть когда все были живы.
В честное наследство доктору Петровичу достались и этот дровяной сарай,
и запущенный сад, и сам дом. Здесь и была контора садово-опытной станции, г
де работала мать, Елизавета Фроловна, селекционер-испытатель. В молодос
ти она стажировалась у Мичурина и город Мичуринск всегда называла Козло
в. «Когда мы ехали в Козлов…» Она ходила между своих яблонь, вишен и смород
ины решительным шагом неизменных резиновых сапог, в сером берете (любовь
к беретам у доктора Петровича), с неизменной длинной довоенной папироск
ой в зубах (его ненависть к курению), а вечером раскладывала по пакетам сем
ена и писала письма своим французским, польским, шведским, люксембургски
м корреспондентам на их родных языках. Вернее, на международном садоводс
ком сленге. Отец же, местный фельдшер Петр Терентьевич, пухнущий от водян
ки, сидел у окна, раскрытого в тот самый сад, и читал ей вслух диковато зали
станный пухлый том «Будденброков», сменявшийся «Семьей Тибо», «Отверже
нными», «Жаном Кристофом», «Доктором Фаустусом». Он был большой любитель
толстых книг. «Скажи-ка, Лиза! У нас в плену был немец, точь-в-точь как этот
старик, который пишет про жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюн
а, рассказанную его другом. В точности как этот самый друг. Он был у них вро
де ефрейтором, но не из эсэсов, а простой. Воду носил, на кухне помогал, за пр
одуктами ездил, охранникам бутылки выбрасывал… Его я никогда не видел с
автоматом. Работает себе понемногу, а сам к охранникам в компанию не лезе
т. Вежливо так, но в сторону. И лицо такое, будто он думал вот это (опухший па
лец начинает водить по строчкам): «Смогут ли в будущем немцы о себе заявля
ть на каком бы то ни было поприще и участвовать в разговоре о судьбах чело
вечества?» Вот видишь, немец, а стыдится. «…Немцы, десятки, сотни тысяч нем
цев, совершили преступления, от которых содрогается весь мир, и все, что жи
ло на немецкой земле, отныне вызывает дрожь отвращения, служит примером
беспросветного зла». Прямо не верится, что немец пишет. Особенно вот: «Как
ово будет принадлежать к народу, история которого несла в себе этот гнус
ный самообман, к народу… Ц вот! Ц к народу, который будет жить отрешенно
от других народов, как евреи в гетто, ибо ярая ненависть, им пробужденная,
не даст ему выйти из своей берлоги, к народу, который не смеет поднять глаз
а перед другими».
Голос старого фельдшера по мере прочтения наполнялся пророческой сило
й, насколько позволяли астматическое удушье и кашель. «Проклятие, прокля
тие погубителям, что обучили в школе зла некогда честную, законопослушну
ю, немного заумную, слишком теоретизирующую породу людей!»
«У нас в плену», Ц говорил он, немного успокоившись, как будто бы «у нас в Р
язани» или «у нас в Саратове». «Скажи-ка, Лиза! Недаром я тогда смотрел на э
того ефрейтора и думал: эх, бедолага! Ну мы-то, бедолаги, ладно. Не дома на пе
чи, за чужой проволокой. Но у нас есть свои. Да не какие-нибудь вшивые, идут
Ц земля гудит. Вот придут Ц забегаете и запрыгаете. Еще, может, увидим, ес
ли не перебьете напоследок, собаки. А у тебя, старик, свои-то хуже смерти. См
есь торжествующей свиньи вонючей с шакалом, поедающим трупы. Тебе от их в
они противно. А дышать надо, куда от них денешься, от кровных своих фрицев?
Мы, может, и хорошие да чужие. То есть податься некуда, весь в своем же дерьм
е. Стою я так однажды в ряду на утреннем разводе да думаю: бедняга ты, бедня
га… А он за проволокой в хоздворике возюкался. И так случилось, выпрямилс
я Ц тоже на меня. Мундир потерся, коленки на штанах висят. И мы глазами вст
ретились. Нечаянно, конечно. И он, старик немецкий, понял. И посмотрел так г
рустно. И улыбнулся как виноватый Ц чуть-чуть: мол, признаю. И опустил гол
ову, согнулся. Они обычно никогда не отворачивались. Ты должен первый, ина
че загрызут. Игра у них такая. А этот сам отвернулся, будто он пленный. И это
т друг композитора Адриана Леверкюна точно такой же. Скажи-ка, Лиза!» Так
он торжествовал и поднимал указующий палец, когда находил в толстых книж
ках что-нибудь родственное: «Скажи-ка, Лиза!»
«То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считаю
т пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земл
е ничего прочного, есть только условности, и в каждом климате они различн
ы… Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой прир
одой: инстинкт самосохранения… (Голос чуть падает с торжественных высот
: ну, не только…) В государствах европейской цивилизации этот инстинкт им
енуется личным интересом. Вот поживете с мое (побываете, значит, за провол
окой), узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежн
ое, чтобы гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы чело
вечества…»
«Ну это уж зря, Ц смотрит он с сожалением на толстый том Бальзака, обману
вший его ожидания в столь важном вопросе. Ц Так здорово начал и так приск
орбно кончил. Не золото, а доброе сердце везде самое надежное. Это я за люб
ой проволокой видел. Скажи-ка, Лиза!»
«Скажу, скажу…» Ц приговаривала Елизавета Фроловна, не разгибаясь. Ее р
абочий стол под лампой, облепленной ночными мотыльками, был завален разн
оязыкой пожелтевшей перепиской, пакетиками с семенами и почками, рецепт
ами и словарями. Бабочки и стрекозы бились о лампу и падали, усеивая письм
а на столе своими легкими телами.
Иногда залетев в родной дом на свет этой же лампы, доктор Рыжиков весело г
оворил Петру Терентьевичу, что что-то он не встречал на войне таких груст
ных и задумчивых немцев. Разве что в нашем плену до первой кормежки, пока б
оялись, что расстреляют. Петр Терентьевич молчал да похмыкивал. Что-то ем
у из-за колючей проволоки было виднее.
Дом был конторой садово-опытной станции, а сад Ц собственно полем. У Рыжи
ковых при конторе жильем служила одна комната, где они все трое и скучива
лись. Потом садовой станции построили в чистом поле на выселках целый го
родок, ближе к реальным условиям, а Рыжиковых наградили всей конторой. Сн
ачала на две семьи, потом соседей поселили в новом доме с теплыми удобств
ами. Удобства Рыжиковым тоже нравились, но Елизавета Фроловна не могла р
асстаться с окном, в которое влетали мотыльки, с резиновыми сапогами у дв
ери Ц солдаты судьбы в карауле. С удобствами, конечно культурнее. Но зато
Валерия, Анька и Танька почти в центре города ходили босиком по спутанно
й траве и грызли одичавшие яблоки, не поднимая глаз от раскрытых страниц
толстых книжек, завещанных им старым фельдшером Петром Терентьевичем.
Все, в общем, оставалось так же. Только на месте Елизаветы Фроловны за пись
менным столом и Петра Терентьевича в кресле у окна витали их души. Окно ос
талось там же, но стол перетащили. Сад тот же, только видно, что без хозяина.
И те же толстые тома на грубых полках. Где-то в сарае и резиновые сапоги за
валены дровами.
По саду и дому слоняются явные люди с совсем другими именами Ц Валерия, А
нька и Танька. С другой походкой и другими звуками шагов. И с разговорами н
е о Фейхтвангере и Лире, а о Высоцком и Булате Окуджаве. Или с хныканьем, чт
обы купили телевизор.
Но в этих явных человечках скрывались тайные. В той глубине клеток, о кото
рой они сами не знают. Те, кто сидел здесь вечерами у стола и окна и говорил
об Анатоле Франсе, мудро сказавшем: «Он не рассеянный, он целеустремленн
ый…»
Поэтому доктор Петрович не мог думать и чувствовать, что Елизаветы Фроло
вны и Петра Терентьевича на свете больше нет. Они были. Они витали где-то з
десь; может, иногда отлучались постранствовать над миром, потом вернутьс
я. А слившись с мыслями других, маленьких и великих, от Пушкина до рыжиковс
кого комбата, разорванного миной в Венгрии за то, что не пустил вперед себ
я солдата, создали что-то вроде оболочки, хранящей нас от холодного космо
са.
…Вместе с ним в сарай заскочил Рекс. Им обоим было здесь замечательно. Док
тору Рыжикову Ц потому, что ему лизали руки и лицо, не сводили с него пред
анных глаз, виляли перед ним хвостом и вообще всячески признавали, Рексу
Ц потому, что ему грели широкими и теплыми ладонями холодный нос, ни в чем
не упрекали и позволяли быть самим собой. «Что, опять? Ц сочувственно сп
рашивал доктор Петрович, имея в виду грозу улиц, одноухого и коренастого,
бродячего безголосого пса. Урку с выдранным с корнем хвостом, сто раз выд
иравшегося из собачьего ящика. Бандита, от одного появления которого в д
альнем конце улицы принц благородной немецко-овчарочьей крови весь ден
ь дрожал мелкой зыбью. А от мыши, мелькнувшей в саду, чуть ли не карабкался
на яблоню. «Ничего… С людьми тоже бывает. А может, мы тебя на стол? Чуть-чуть
прижгем трусливый центр… Во сне и не почувствуешь… Только коснуться кон
чиком электропинцета. Легкий треск, сладковатый дымок… Запах подгоревш
его мозга… А проснешься Ц и на медведя, не то что на бродячую дворнягу. Р-р
аз Ц и пополам… Хочешь? Ну, а вдруг промахнемся? Прижгем вместо очага трус
ости очаг любви к хозяину? Тогда совсем конец. Трусливый раб…»
Рекс вздыхал вместе с хозяином и утешающе лизал хозяйский нос: мол, прожи
вем и трусами, невелика беда. И не забывал вздрагивать от разных ночных зв
уков. Например, от скрипа двери, от шагов по веранде. Что там еще за молодые
голоса? Полоска света от веранды Ц острое ухо Рекса стало еще острее…
Ц Планк приехал в Берлин читать лекции…
Валера Малышев в кольце трех сестер, трех нахалок, которые давно должны с
пать. Две по крайней мере обнаглели совсем. Никакого понятия о девичьей с
кромности. Сидят до полуночи с посторонним мужчиной, как будто они тут ко
му-то нужны. Мускулатура Рекса напряглась, готовая мощным броском метну
ть себя под верстак. Доктор Петрович успокоил беднягу, погладив пальцами
надбровные дуги на шерстяном собачьем лбу. Оба затаились.
Ц …И забыл, в какую аудиторию явиться. Делать нечего, идет в канцелярию с
прашивать. Где, значит, должен читать свою лекцию Планк. Там пожилой такой
ученый секретарь с сизым носом, шарфом и одышкой. Протирает на Планка очк
и, долго кашляет, потом сипит: «Малаой челаэк, уж вам-то туда ходить незаче
м. В такие молодые годы вы ничего не поймете из лекции всемирно знаменито
го профессора Планка…» А Эйнштейн когда открыл свою теорию относительн
ости? Еще тридцати не было. Это только у нас держат в мэнээсах, пока послед
ние волосы не повыпадают…
Радостно-пискливое хихиканье Аньки и Таньки. Гордое молчание Валерии. М
имо сарая Ц шлеп-шлеп Ц домашние шлепанцы младших и четкие каблучки ст
аршей. Правда, в калитке всю дружную гурьбу заклинило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Ц Ну, хватит баснями кормить, Ц вспылил Коля, возомнив себя соловьем. Ц
Сейчас или никогда!
Ц Я лично разницы не видел, Ц тем не менее уклонился доктор Петрович. Ц
Может, нужны специальные тонкие приборы, а я простой рядовой хирург. И даж
е не ефрейтор. Но вот когда вскрывают череп пьяного, из него несет сивухой
, как из бочки.
Ц Я сам знаю, чем от меня несет, Ц высокомерно выразился Коля. Ц И ты неп
ростой солдат. То есть я твой солдат. Хоть я военный моряк, а ты сухопутный
десантник… Я мертвый встану и приду. Ты понял? А ты…
Наших все не было. Доктор Рыжиков выдохом подавил приступ отвращения и п
однес стакан ко рту. Коля скомандовал «внимание» невидимому оркестру. По
днес котлетку и глоточек пива для запития. Затаил дыхание. Доктор Петров
ич выждал еще секунду Ц мотопедисты не возникли. Дальше отступать было
некуда. Он опрокинул стакан себе в рот и задохнулся.
Пришел в себя уже с котлетой во рту. Но она не мешала выдыхать синее пламя.
Ц А ты далеко не слабак, Ц похвалил Коля. Ц Одним духом. Виден мастер по
полету. Смотри, я свое слово держу, как морской узел. Засасываю и… Ц Он сде
лал настолько мощный глоток, что чуть не проглотил и саму бутылку. Затем п
оставил ее в ряд, критически осмотрел свою братию и выдал всей стеклопос
уде: Ц Слушай мою команду! Караул и оркестр Ц в помещение! Команде разойт
ись! На верхней палубе прибраться!
Снизу ответили радостным треском мотопедисты Ц теперь уже не меньше дю
жины. Как будто они со всего города собирали подмогу доктору Рыжикову. Но
это была жизнь, а не кино, поэтому подмога опоздала.
9
…Маша давно ждала под крейсером. Он увидел ее уже в свете неверных микрор
айонных фонарей. К вечеру она подмерзла в своем зеленом максималистском
платье. Лицо тоже казалось зеленым Ц не то от усталости, не то от отражени
я зеленых листьев.
Ц Маша! Ц вгляделся он. Ц Откуда вы, прелестное дитя? Как русалка из вод
Комсомольского озера. А мы ваши котлеты ели. Такие вкусные, что и вам не ос
тавили.
Ц Мне и не надо, Ц сказала Маша кротко. Ц Кушайте на здоровье, приятного
вам аппетита.
Ц Спасибо, Ц сказал он учтиво. Ц Но лично я проел хозяйские харчи не дар
ом. Он вылил все бутылки в унитаз. Своей рукой. А теперь спит как сурок. Когд
а проснется и начнет лизать вам руки, вы уж не вредничайте, не пилите… От э
того все часто начинается сначала. Обещайте быть Аве Марией.
Доктор Рыжиков ждал похвалы. Но Аве Мария, которой он так красиво польсти
л, вдруг отвернулась и расплакалась.
Ц Ах, надоело! Ц вырвалось у нее из самой горькой глубины. Ц Все люди ка
к люди, а тут то руки лижет, то свиньей хрюкает. Сколько мне к вам бегать как
собачке?
Доктор Петрович, нейрохирург и десантник, повесил голову. Как действоват
ь, он знал, а как утешать Ц не всегда. Когда-то от военных волнений и послев
оенного недостатка витаминов он болел куриной слепотой. Но сейчас даже в
зеленых сумерках видел, что русалка с тонкой шеей никак не потянет одна к
остистого и щетинистого Колю Козлова, который сначала вызвался носить е
е на руках сам. Тут нужная не нежная и ласковая, а тертая и острая. Терявшая
и находившая. Как, например, рыжая кошка Лариска. Или какой будет Валерия,
когда заживут первые сердечные рубцы, а зажив, затвердеют и будут ему над
ежной защитой. Вот тогда она криво усмехаясь, вытащит из бутылки сколько
хочешь таких Козловых и даже не заметит.
Ц Все мы немножко лошади, Маша, Ц вздохнул он о том, какие же это рубцы пр
едстоит получить Валерии. Ц Вы, пока можете, бегайте. Пусть каждый бегает
, пока может. Ведь вы пока можете, правда?
Ц Могу, Ц вздохнула и Маша.
Ц Ну вот… Ц На него что-то навалилось, как после шестичасовой операции
со скусыванием многих толстых и крепких костей. Ц А в кино вы ходили? Как
там Гамлет? Будет или не будет?
Ц Не знаю… Ц съежилась она. Ц Я никуда не пошла. Я тут простояла как дур
а…
10
Обоих вместе он увидел их уже утром. Доктор Коля Козлов перекуривал на ок
не в своей реанимационной караулке. Цвет лица у него был здоровый и бодры
й, только немного скептичный. Ибо он наблюдал, как молодой собрат из практ
икантов надувал Таню. Таня возлежала на кушетке и глухо охала. Она была ре
зиновая и служила для упражнений в искусственном дыхании.
Ц Да выкинь ты ей соску! Ц высокомерно советовал Коля. Ц Дуй рот в рот!
Практикант моргнул за толстыми очками.
Ц А на практике тоже рот в рот?
Ц А что такого? Ц с дьявольским весельем подтвердил Коля. Ц Вот попаде
тся клевая чувиха, нацелуешься до смерти.
Аве Мария ответила ему тревожным взглядом от письменного столика, где чт
о-то заполняла.
У доктора же Рыжикова от бодрого и свежего лица Коли Козлова заломило в з
атылке. Слишком самодовольный вид был у творения, над которым он бился вс
е вчерашнее воскресенье, пожертвовав велосипедной прогулкой в лес, если
можно так выразиться.
Затылку предстояло ломить еще неделю. Как минимум. А операция завтра. Сег
одня Туркутюкова должны брить. С ним надо долго беседовать на ночь. Но это
все пустяки по сравнению с тем, что доктор Коля Козлов мог бы сегодня вмес
то подготовки своей усыпальной бригады… В общем, продолжать. И что тут ва
жнее Ц боль в затылке или Коля Козлов в рабочей форме, Ц не нам решать.
Вот он, не замечая доктора Петровича, со своим свежим и сильным, выспавшим
ся лицом соскочил с подоконника и продекламировал:
Ц В вознагражденье для тупицы был сладок поцелуй мертвицы!
Ц Как Ц мертвицы?! Ц резко отдернулся от куклы Тани практикант.
Ц А так, что он Ц это мертвец, а она Ц мертвица, Ц со всем добродушием, на
какое был способен пояснил доктор Коля Козлов. Ц Если это вообще не герм
афродит.
Практикант отдернулся от куклы еще раз.
11
Привычка перед операцией сидеть одному в дровяном сарае появилась еще т
огда, когда дом был переполнен. То есть когда все были живы.
В честное наследство доктору Петровичу достались и этот дровяной сарай,
и запущенный сад, и сам дом. Здесь и была контора садово-опытной станции, г
де работала мать, Елизавета Фроловна, селекционер-испытатель. В молодос
ти она стажировалась у Мичурина и город Мичуринск всегда называла Козло
в. «Когда мы ехали в Козлов…» Она ходила между своих яблонь, вишен и смород
ины решительным шагом неизменных резиновых сапог, в сером берете (любовь
к беретам у доктора Петровича), с неизменной длинной довоенной папироск
ой в зубах (его ненависть к курению), а вечером раскладывала по пакетам сем
ена и писала письма своим французским, польским, шведским, люксембургски
м корреспондентам на их родных языках. Вернее, на международном садоводс
ком сленге. Отец же, местный фельдшер Петр Терентьевич, пухнущий от водян
ки, сидел у окна, раскрытого в тот самый сад, и читал ей вслух диковато зали
станный пухлый том «Будденброков», сменявшийся «Семьей Тибо», «Отверже
нными», «Жаном Кристофом», «Доктором Фаустусом». Он был большой любитель
толстых книг. «Скажи-ка, Лиза! У нас в плену был немец, точь-в-точь как этот
старик, который пишет про жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюн
а, рассказанную его другом. В точности как этот самый друг. Он был у них вро
де ефрейтором, но не из эсэсов, а простой. Воду носил, на кухне помогал, за пр
одуктами ездил, охранникам бутылки выбрасывал… Его я никогда не видел с
автоматом. Работает себе понемногу, а сам к охранникам в компанию не лезе
т. Вежливо так, но в сторону. И лицо такое, будто он думал вот это (опухший па
лец начинает водить по строчкам): «Смогут ли в будущем немцы о себе заявля
ть на каком бы то ни было поприще и участвовать в разговоре о судьбах чело
вечества?» Вот видишь, немец, а стыдится. «…Немцы, десятки, сотни тысяч нем
цев, совершили преступления, от которых содрогается весь мир, и все, что жи
ло на немецкой земле, отныне вызывает дрожь отвращения, служит примером
беспросветного зла». Прямо не верится, что немец пишет. Особенно вот: «Как
ово будет принадлежать к народу, история которого несла в себе этот гнус
ный самообман, к народу… Ц вот! Ц к народу, который будет жить отрешенно
от других народов, как евреи в гетто, ибо ярая ненависть, им пробужденная,
не даст ему выйти из своей берлоги, к народу, который не смеет поднять глаз
а перед другими».
Голос старого фельдшера по мере прочтения наполнялся пророческой сило
й, насколько позволяли астматическое удушье и кашель. «Проклятие, прокля
тие погубителям, что обучили в школе зла некогда честную, законопослушну
ю, немного заумную, слишком теоретизирующую породу людей!»
«У нас в плену», Ц говорил он, немного успокоившись, как будто бы «у нас в Р
язани» или «у нас в Саратове». «Скажи-ка, Лиза! Недаром я тогда смотрел на э
того ефрейтора и думал: эх, бедолага! Ну мы-то, бедолаги, ладно. Не дома на пе
чи, за чужой проволокой. Но у нас есть свои. Да не какие-нибудь вшивые, идут
Ц земля гудит. Вот придут Ц забегаете и запрыгаете. Еще, может, увидим, ес
ли не перебьете напоследок, собаки. А у тебя, старик, свои-то хуже смерти. См
есь торжествующей свиньи вонючей с шакалом, поедающим трупы. Тебе от их в
они противно. А дышать надо, куда от них денешься, от кровных своих фрицев?
Мы, может, и хорошие да чужие. То есть податься некуда, весь в своем же дерьм
е. Стою я так однажды в ряду на утреннем разводе да думаю: бедняга ты, бедня
га… А он за проволокой в хоздворике возюкался. И так случилось, выпрямилс
я Ц тоже на меня. Мундир потерся, коленки на штанах висят. И мы глазами вст
ретились. Нечаянно, конечно. И он, старик немецкий, понял. И посмотрел так г
рустно. И улыбнулся как виноватый Ц чуть-чуть: мол, признаю. И опустил гол
ову, согнулся. Они обычно никогда не отворачивались. Ты должен первый, ина
че загрызут. Игра у них такая. А этот сам отвернулся, будто он пленный. И это
т друг композитора Адриана Леверкюна точно такой же. Скажи-ка, Лиза!» Так
он торжествовал и поднимал указующий палец, когда находил в толстых книж
ках что-нибудь родственное: «Скажи-ка, Лиза!»
«То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считаю
т пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земл
е ничего прочного, есть только условности, и в каждом климате они различн
ы… Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой прир
одой: инстинкт самосохранения… (Голос чуть падает с торжественных высот
: ну, не только…) В государствах европейской цивилизации этот инстинкт им
енуется личным интересом. Вот поживете с мое (побываете, значит, за провол
окой), узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежн
ое, чтобы гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы чело
вечества…»
«Ну это уж зря, Ц смотрит он с сожалением на толстый том Бальзака, обману
вший его ожидания в столь важном вопросе. Ц Так здорово начал и так приск
орбно кончил. Не золото, а доброе сердце везде самое надежное. Это я за люб
ой проволокой видел. Скажи-ка, Лиза!»
«Скажу, скажу…» Ц приговаривала Елизавета Фроловна, не разгибаясь. Ее р
абочий стол под лампой, облепленной ночными мотыльками, был завален разн
оязыкой пожелтевшей перепиской, пакетиками с семенами и почками, рецепт
ами и словарями. Бабочки и стрекозы бились о лампу и падали, усеивая письм
а на столе своими легкими телами.
Иногда залетев в родной дом на свет этой же лампы, доктор Рыжиков весело г
оворил Петру Терентьевичу, что что-то он не встречал на войне таких груст
ных и задумчивых немцев. Разве что в нашем плену до первой кормежки, пока б
оялись, что расстреляют. Петр Терентьевич молчал да похмыкивал. Что-то ем
у из-за колючей проволоки было виднее.
Дом был конторой садово-опытной станции, а сад Ц собственно полем. У Рыжи
ковых при конторе жильем служила одна комната, где они все трое и скучива
лись. Потом садовой станции построили в чистом поле на выселках целый го
родок, ближе к реальным условиям, а Рыжиковых наградили всей конторой. Сн
ачала на две семьи, потом соседей поселили в новом доме с теплыми удобств
ами. Удобства Рыжиковым тоже нравились, но Елизавета Фроловна не могла р
асстаться с окном, в которое влетали мотыльки, с резиновыми сапогами у дв
ери Ц солдаты судьбы в карауле. С удобствами, конечно культурнее. Но зато
Валерия, Анька и Танька почти в центре города ходили босиком по спутанно
й траве и грызли одичавшие яблоки, не поднимая глаз от раскрытых страниц
толстых книжек, завещанных им старым фельдшером Петром Терентьевичем.
Все, в общем, оставалось так же. Только на месте Елизаветы Фроловны за пись
менным столом и Петра Терентьевича в кресле у окна витали их души. Окно ос
талось там же, но стол перетащили. Сад тот же, только видно, что без хозяина.
И те же толстые тома на грубых полках. Где-то в сарае и резиновые сапоги за
валены дровами.
По саду и дому слоняются явные люди с совсем другими именами Ц Валерия, А
нька и Танька. С другой походкой и другими звуками шагов. И с разговорами н
е о Фейхтвангере и Лире, а о Высоцком и Булате Окуджаве. Или с хныканьем, чт
обы купили телевизор.
Но в этих явных человечках скрывались тайные. В той глубине клеток, о кото
рой они сами не знают. Те, кто сидел здесь вечерами у стола и окна и говорил
об Анатоле Франсе, мудро сказавшем: «Он не рассеянный, он целеустремленн
ый…»
Поэтому доктор Петрович не мог думать и чувствовать, что Елизаветы Фроло
вны и Петра Терентьевича на свете больше нет. Они были. Они витали где-то з
десь; может, иногда отлучались постранствовать над миром, потом вернутьс
я. А слившись с мыслями других, маленьких и великих, от Пушкина до рыжиковс
кого комбата, разорванного миной в Венгрии за то, что не пустил вперед себ
я солдата, создали что-то вроде оболочки, хранящей нас от холодного космо
са.
…Вместе с ним в сарай заскочил Рекс. Им обоим было здесь замечательно. Док
тору Рыжикову Ц потому, что ему лизали руки и лицо, не сводили с него пред
анных глаз, виляли перед ним хвостом и вообще всячески признавали, Рексу
Ц потому, что ему грели широкими и теплыми ладонями холодный нос, ни в чем
не упрекали и позволяли быть самим собой. «Что, опять? Ц сочувственно сп
рашивал доктор Петрович, имея в виду грозу улиц, одноухого и коренастого,
бродячего безголосого пса. Урку с выдранным с корнем хвостом, сто раз выд
иравшегося из собачьего ящика. Бандита, от одного появления которого в д
альнем конце улицы принц благородной немецко-овчарочьей крови весь ден
ь дрожал мелкой зыбью. А от мыши, мелькнувшей в саду, чуть ли не карабкался
на яблоню. «Ничего… С людьми тоже бывает. А может, мы тебя на стол? Чуть-чуть
прижгем трусливый центр… Во сне и не почувствуешь… Только коснуться кон
чиком электропинцета. Легкий треск, сладковатый дымок… Запах подгоревш
его мозга… А проснешься Ц и на медведя, не то что на бродячую дворнягу. Р-р
аз Ц и пополам… Хочешь? Ну, а вдруг промахнемся? Прижгем вместо очага трус
ости очаг любви к хозяину? Тогда совсем конец. Трусливый раб…»
Рекс вздыхал вместе с хозяином и утешающе лизал хозяйский нос: мол, прожи
вем и трусами, невелика беда. И не забывал вздрагивать от разных ночных зв
уков. Например, от скрипа двери, от шагов по веранде. Что там еще за молодые
голоса? Полоска света от веранды Ц острое ухо Рекса стало еще острее…
Ц Планк приехал в Берлин читать лекции…
Валера Малышев в кольце трех сестер, трех нахалок, которые давно должны с
пать. Две по крайней мере обнаглели совсем. Никакого понятия о девичьей с
кромности. Сидят до полуночи с посторонним мужчиной, как будто они тут ко
му-то нужны. Мускулатура Рекса напряглась, готовая мощным броском метну
ть себя под верстак. Доктор Петрович успокоил беднягу, погладив пальцами
надбровные дуги на шерстяном собачьем лбу. Оба затаились.
Ц …И забыл, в какую аудиторию явиться. Делать нечего, идет в канцелярию с
прашивать. Где, значит, должен читать свою лекцию Планк. Там пожилой такой
ученый секретарь с сизым носом, шарфом и одышкой. Протирает на Планка очк
и, долго кашляет, потом сипит: «Малаой челаэк, уж вам-то туда ходить незаче
м. В такие молодые годы вы ничего не поймете из лекции всемирно знаменито
го профессора Планка…» А Эйнштейн когда открыл свою теорию относительн
ости? Еще тридцати не было. Это только у нас держат в мэнээсах, пока послед
ние волосы не повыпадают…
Радостно-пискливое хихиканье Аньки и Таньки. Гордое молчание Валерии. М
имо сарая Ц шлеп-шлеп Ц домашние шлепанцы младших и четкие каблучки ст
аршей. Правда, в калитке всю дружную гурьбу заклинило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45