Один старый лекарь, довоенный друг Петра Терентьевича, еще отчищавшегос
я от плена, сказал тогда доктору Рыжикову, тогда еще не доктору: «А что, дру
гим легче? Ты что, один такой у нее выкормыш?» У второй мировой, стало быть.

В архитектурном был один, а в госпитале окунулся в море общей боли. И снача
ла услышал, что это все. Что он неизлечим и обречен выть от нее всегда. Пото
м заметил, что чужая заслоняет свою. Что чужой болью можно спастись от сво
ей или от наркомании лекарствами. Заметил, что просто забывал о своей бол
и, когда в их многоместной палате грудью падал держать соседа-фронтовик
а, бившегося в эпилептическом припадке. Забывал, когда вытаскивал из опе
рационной тазики с отрезанными руками и ногами. Забывал, когда нес из пал
аты по коридору, а потом по больничному двору носилки с телом, еще не остыв
шим, но уже накрытым простыней, и боялся только одного Ц столкнуться с же
ной или матерью…
Забывал Ц и она отпускала. Потом возвращалась Ц ломить череп тисками. О
собенно когда оставался с собой Ц приседал на пенек съесть пирожок. Выс
око она сидела, далеко глядела. Не давала передохнуть. Он не передыхал, ког
да был сталинским стипендиатом и медбратом в институтской хирургии. И ко
гда после первых операций под неусыпным оком Ивана Лукича дежурил возле
своих больных, не доверяя персоналу ни укола, ни перевязки. Пока, по крайне
й мере, не появилась Сильва Сидоровна.
Словом, боль разрушенных домов и улиц так не вылечила бы его, как боль изра
ненных людей. Особенно боль головы. Самая невыносимая, узнал он на себе.
Старый приятель Петра Терентьевича оказался провидцем. От своей боли до
ктор Петрович отделался. Вернее, загнал ее в какое-то десятое дно головы,
в глубину, в крохотную, почти незаметную точку. Вроде ее больше не было. Но
она все же была и хоть редко, но из норы выползала, запуская клешни во всю г
олову. Иногда после тяжелых операций. Иногда после того, что проделал с ни
м Коля Козлов, а вернее, что он проделал сам во имя спасения Коли Козлова. И
ли… Или… Или…
Но это уже было счастье. Вспоминать, что могла бы быть боль, а вот ее нет. Мож
но было вспомнить об архитектурном, но осталась бездна чужой боли, при ко
торой он притерпелся быть черпальщиком. И черпал, и черпал без надежды и с
надеждой увидеть когда-нибудь дно.
Если бы жена архитектора Бальчуриса спросила, откуда взялась эта боль…

Он бы сказал: «Как у Твардовского, помните?» «Я не слышал разрыва, я не виде
л той вспышки.» И вообще все про войну найдете у Твардовского. Только здес
ь он немного ошибся. Разрыва я правда не слышал, хотя это лупанула немецка
я самоходка из восьмидесятивосьмимиллиметровки. А вспышку видел Ц вот
как эту лампу. Такую яркую, отчетливую, закроешь глаза Ц и сейчас в них ст
оит. И все. Черная тишина. Или тихая чернота. Не знаю, на сколько. Просто пото
м открыл глаза Ц вокруг ребята, разевают рты, вроде говорят, а не слышно, к
ак в онемевшем кино. Мне смешно, я в них пальцем тычу и ухохатываюсь. А они в
каком-то столбняке, уставились на меня и позеленели. И тоже пальцами тычу
т, как на медведя. У некоторых даже челюсти отвисли. Потом, на меня глядя, та
к робко захихикали. Потом смелее. Потом во все горло, вместе со мной. Друг н
а друга тычем пальцами и ржем. Дождь, мокрота, все в грязи и глине, особенно
я, с головы до ног. И рожа вся как у Бармалея. Я думаю, они над этим и потешают
ся, а я Ц над их зевками. Пошевелят ртами Ц у меня новый приступ. До слез до
шли. Я ничего не пойму…»
Не сразу и поймешь, что за миг от вспышки до немого кино ты успел побывать
в братской солдатской могиле. Подобранный на поле боя, бездыханный и без
звучный, со всем согласный, наскоро завернутый в плащ-палатку, был вполне
надежно и добросовестно закопан трофейно-похоронной командой и уже, сог
ласно смертному пистончику, внесен в тот скорбный акт, где для архивов и п
охоронок четким военным языком указано на века: «…в воронке от авиабомбы
, триста метров западнее развилки шоссейной и проселочной дорог Ц два с
ержанта, ефрейтор и восемь рядовых…» И одиннадцать имен. А также «и три не
опознанных ввиду сильного искажения трупов и отсутствия уцелевших док
ументов, удостоверяющих личность».
Очень может быть, что доктор Рыжиков так и лежал бы там до сих пор. Если бы н
е подоспел его школьный друг, отряженный со старшим писарем на осмотр по
ля боя и опознание своих.
«Он мой пистончик и увидел, Ц мысленно продолжал доктор Рыжиков. Ц И да
же врет, что заплакал. «Готов Юрка…» И решил ни в коем случае не оставлять
меня в братской воронке, а снести в батальон, чтобы там похоронить в самос
тоятельной могиле, в гробу, а не в плащ-палатке, со звездочкой. Почти как оф
ицера. Он сказал, что рассчитывал: при случае я то же самое произведу и с ни
м. Мне-то что, я и так был доволен. Меня зарыли в шар земной… Ну, а похоронщик
и с ним почему-то были не согласны. И сильно заупрямились. То закапывай ва
шего брата, то выкапывай Ц мало ли что…»
Трофейно-похоронные команды комплектовались из несговорчивых парней.
Из легкораненых, выздоравливающих или больных, которые еще долго после б
оя, когда вся братва в блиндажах и землянках или просто окопавшись ела го
рячую кашу, выполняли тоскливый свой долг Ц сортировку остатков людей,
вдавленных гусеницами в грязь или снег, разорванных на куски минами. Так
что школьному другу пришлось чуть не подраться. Но их он заставить не смо
г Ц только отбил лопату, чтобы копать самому. Сначала лопатой, потом рука
ми, из страха поранить уже искромсанные трупы. Доктор Рыжиков по чистому
случаю лежал не так уж глубоко, во втором ряду от верха. И его сапог, хорошо
знакомый школьному другу, вызывающе торчал среди обмоток и ботинок перв
ого пехотного ряда. Растолкав других спящих вечным сном, он с чьей-то помо
щью вытащил за эти сапоги доктора Рыжикова из его коченеющей компании. Р
ешено было на той же плащ-палатке и тащить его в батальон. Но тут доктор Ры
жиков зашевелился и открыл глаза…
Принесли его домой, оказался он живой, должен был закончить он вполне в св
оем духе. Точнее, полуживой, что он почувствовал, насмеявшись до слез. Огло
хший, окосевший, из носа и ушей сочится кровь, ноги не слушаются. А надо еще
помочь школьному другу снова забросать разрытую могилу. Все вокруг было
красного цвета и куда-то плыло. Они бросали в яму комья вязкой и мокрой гл
ины, под которой навеки скрывались недавние сотоварищи доктора Рыжиков
а.
«А может, там еще живые были?» Ц спросила бы его, наверное, жена архитекто
ра Бальчуриса. Он бы немного подумал, потом неохотно ответил, что остальн
ые… Что остальные были уже разобраны по частям и по косточкам. И на каждог
о из них не подоспело по школьному другу…
В тот день доктор Рыжиков не придал этому никакого значения. Закопали, вы
копали Ц ну и ладно. Насыпали на пару новый холмик и поплелись в батальон
. Его рвало навыворот, кишки лезли изо рта. В голове Ц оглушительный звон.
Теперь-то он такого пациента уложил бы дней на двадцать. С неподвижным ре
жимом. Но тогда, к счастью, в этих тонкостях не разбирался и еле уговорил р
отного не посылать его в медсанбат, чтобы там не застрять и не отстать от с
воих. Спасибо, ротный пожалел, не отправил. И даже позволил поездить в троф
ейной повозке, тяжело груженной разным ротным скрабом. Только старшина с
мотрел косо: сидит сачок в фургоне Ц ни царапины на нем. Старшинское серд
це не выдержало, каждый штык на учете, занарядил сачка в караул. Тут-то док
тор Рыжиков и погубил свое счастье. На посту ночью, возле полевого склада
с горючим, стрельнул с глухоты в подозрительное пятно, лезущее сквозь ку
сты. Пятно оказалось ротной лошадью, тащившей чуть не от границы ту самую
повозку. А выстрел оказался метким. «Я тебя самого запрягу!» Ц шипел на ме
ткого стрелка старшина, брызгая как сковородка. Остатки роты тоже норови
ли сказать ласковое словцо, принимая на плечи ручные пулеметы, ящики с па
тронами и гранатами, телефонные катушки, консервы, трофейные фаусты и вс
е, что сердцу дорого. Так обошлась ему собственная глуховатая бдительнос
ть. Причем самому досталась в назидание от старшины «медаль за пререкани
я». Что такое «медаль за пререкания», он любил рассказывать медперсоналу
во время длинных операций, ибо это была такая симпатичная стальная плит
ка ротного миномета. Миномет был самый маленький из минометов, но плитка
от этого не была легче, когда гнула солдатскую спину. Его шатало и без плит
ки от собственной чугунной головы. Но чувство вины помогало держаться. Х
отя спустя годы он подумывал, что окажись лошадь не своя, а чужая, забредша
я из соседнего батальона, то дело могло кончиться и настоящей медалью Ц
за бдительное и неусыпное несение караульной службы. Всяко бывает. Но эт
и сомнения посещали его спустя годы.
Спустя годы он стал думать о той братской могиле больше. Можно даже сказа
ть, сначала он и не думал о ней. Просто вспоминал иногда Ц мало ли что с кем
приключалось на зыбком том пути… До первой операции. Когда из дальнего м
едвежьего угла неслись пронзительные телефонные звонки. Мальчишка-тур
ист свихнул шею и расколол черепок, сорвавшись с лошади. Пока ребята доне
сли его из леса в деревню, пока из сельсовета дозвонились в райбольницу, п
ока запрягли лошадь переправлять туда, пока разобрались, что сами не спр
авятся, пока стали звонить в город… А там в санавиации все врачи на выезде
, сидит один студент-практикант, подрабатывает. Не то чтобы еще в полном с
мысле студент, но и не полностью врач Ц пока был только ассистентом на оп
ерациях. И поехал с мыслью только доставить больного. Но его уже нельзя бы
ло не то что везти Ц шевелить. Нетранспортабельный турист был совсем пл
ох, почти не дышал. О том, чтобы везти, не могло быть и речи, притом полпути н
а телеге. С дорогами тогда было не так. А в больнице Ц стоматолог, акушер и
ухогорлонос. Без пяти минут доктор Рыжиков хоть видел операции, а они даж
е близко не стояли. Хорошо еще, что, когда начал ездить на вызовы с Иваном Л
укичом, взял и завел себе такой же выездной чемоданчик с инструментами. В
общем, надо было их кипятить и рисковать. В сиротской операционной, под ме
стным обезболиванием, с ассистентами Ц толстым, разленившимся зубнико
м и боязливой ухогорлоносихой, которая все волновалась, имеют они право
это делать или не имеют. Дело не в том, что сложно, Ц момент был роковой. Вс
е там уже было сдавлено насмерть, без раскупорки черепа Ц конец. Пригова
ривая для успокоения себя и ассистентов, что эту операцию делали еще ски
фы, юный доктор Рыжиков трудился над бессознательным туристом, а потом н
е отлучался от него еще две недели, пока не подпустил к койке родителей.
Тогда запоздавший к событиям местный хирург и сказал: вот, мол, здорово, чт
о подвернулся такой практикант, а не какой-нибудь дерматолог. Доктор Рыж
иков со свойственным ему с юных лет легкомыслием добавил: хорошо, мол, что
этот практикант не лежит сейчас в полях за Вислой сонной, где его раз улож
или, а то бы другой еще с перепугу не стал сам ковыряться, а потрясся с боль
ным в город.
С тех пор, когда что-то удавалось, он говорил в ответ на благодарности: «Чт
о вы, это повезло нам обоим». Когда не удавалось Ц молчал и дальше, чем обы
чно, уезжал на велосипеде от города. А молчал он о том, что зря его, наверное
, выкопали, что если бы вернули кого поумнее, то пользы человечеству было б
ы больше… Но потом постигал, что раз уж так получилось, раз вернули его, а к
то-то поумнее остался тлеть в тех полях, то надо тянуться, надо выплачиват
ь долг. Не ради же его персоны как таковой судьба сделала этот немыслимый
жест Ц разверзла вновь уже зарытую могилу. Кому тут нужен лично он, если с
чет шел на десятки миллионов? Песчинка в урагане войны Ц что она могла тр
ебовать? Чем ей должно было быть лучше других? Значит, это все ради тех, ком
у она потом послужит, кому пригодится.
Теперь он считал про себя: вот я лежу уже семь лет, десять… пятнадцать… пер
еваливает за двадцать… Уже и костей не осталось, пуговицы Ц в порошок… М
ожет, поставили плитку с фамилиями, может, перенесли на чужое аккуратное
австрийское кладбище, а может, забыли, и холмик сровнялся с землей… И толь
ко нас на ней и видели…
Такой календарь.
Оказывается, почти жалобно мог бы сказать он жене архитектора Бальчурис
а, двадцать с лишком лет лежать в могиле Ц это так много, так долго… А это ж
е время прожить Ц так быстро, так мало… Чихнуть не успеешь. Сделать что-н
ибудь путное все собираешься и собираешься… «Про меня даже Твардовский
написал», Ц мог бы похвастать он с невеселой усмешкой. «Вы знаете Твардо
вского?!» Ц спросила бы она всерьез. Я его Ц да. «И устаю от той игры, от гор
ького секрета, как будто еду до поры в вагоне без билета…» Он-то меня Ц на
вряд ли…
И только потому, что в доме архитектора Бальчуриса, на его знаменитых инт
еллектуальных четвергах, звучали при свечах или там торшерах стихи совс
ем других Ц не скажем, что худых, Ц поэтов, она не смогла бы ответить: «…А
что ж ты, собственно, хотел? Ты думал: счастье Ц шутки?»
Но объективности ради надо все же сказать, что в медицинском тогда студе
нтам-дежурантам, а также санитарам, сестрам и братьям действительно пер
епадали пайки. И студенческий голод в послевоенные двадцать в самом деле
не тетка. Так что доктор Рыжиков ответил истинную правду, почему он пошел
в медицинский.

16

Потом он за кого-то заступался.
Ц Просто старость не радость, Ц говорил он сочувственно, как про какого
-то больного, с которым надо быть особенно внимательным. Ц К старости ра
звивается масса неприятных осложнений личности… Мания величия, синдро
м непогрешимости… Жажда всепослушания… Начинаются перебои в пресловут
ой обратной связи. Сам себя слышит хорошо, а на ответе засыпает… Ты учти, ч
то это все ждет нас. Готовься потихоньку.
Ц Ну прямо адвокат… Ц некий Мишка Франк пустил из своей трубки паровоз
ное облако дыма.
Трубка у него была короткая и мощная, под стать самому приземистому и ква
дратному Мишке Франку. Доктор Рыжиков звал ее кулацким обрезом. Притом н
е одна трубка, а две. Пока одна курилась, другая заряжалась.
Ц Я что-то не пойму, жалеешь ты его? Ты себя пожалей!
Ц Нас не надо жалеть, Ц отказался доктор Рыжиков. Ц Ведь и мы б никого н
е жалели…
Ц Уж вы-то всех подряд жалеете, Ц хмыкнул Мишка Франк в густые черные ус
ы. Ц Только не пойму, почему…
Ц Все-таки он много вынес, Ц снова заступился за кого-то доктор Рыжиков.
Ц Оперировать в лесу, в землянке Ц это жуткое дело. Ты даже не представл
яешь. Без антисептика, без наркоза, без инструмента…
Ц Ну хорошо, если ты так его любишь, то что же ты с ним разругался? Ц снова
не понял доктора Рыжикова Мишка Франк.
Ц Не я с ним разругался, Ц спокойно сказал доктор Рыжиков, Ц это он разр
угался со мной.
Ц Ничего себе Ц не разругался! Ц Мишка Франк даже бросился ко второй т
рубке, запустил ее во всю мощь и начал выколачивать пепел из первой. Для эт
ого служила здоровая каменная лоханка, громоздившаяся на письменном ст
оле. Кстати, подарок самого доктора Рыжикова, в котором он теперь каялся: н
е следовало бы помогать Мишке Франку в его непрерывном курении. Ибо, выко
лотив первую трубку, он тут же стал набивать ее новым табаком. Этот конвей
ер работал без остановки. Ц Ляпнуть такое насчет президента Кеннеди!
Ц Уши у тебя длинные, но кривые. Я ляпнул не насчет президента Кеннеди, а н
асчет сенатора Кеннеди.
Ц Ну да… Чуть ли что он его там убивал вместе с Освальдом…
Ц И телефон у тебя испорчен, Ц резюмировал доктор Рыжиков так, что Мишк
а Франк удивленно посмотрел на телефонный аппарат, верой и правдой служи
вший ему. Ц Освальд убивал президента, а сенатора Ц совсем другой терро
рист. Его зовут…
Ц Да не морочь ты мне голову! Ц вспылил Мишка Франк. Ц Я тоже газеты чит
аю! Говорят, его из-за тебя кондрашка хватила!
Даже трубка-обрез мощным пыхом разделила возмущение хозяина.
Ц Кондратий тебя раньше хватит! Ц посулил доктор Рыжиков. Ц Если буде
шь коптиться как окорок и сало наедать. А он здоровей нас с тобой, бегает п
о корпусу и пыхтит как самоходный вулкан.
Для пояснения он тут же набросал бегущего со свирепым выражением Ивана Л
укича, своего корифея, у которого вместо лысины зияло жерло, извергающее
пепел и огонь.
Ц Ну вот! Ц подтвердил свои подозрения Мишка Франк. Ц А прикидываешьс
я мальчиком. Чем-то ты его до этого довел! Ведь так просто любимых ученико
в не гонят взашей!
Ц Меня никто не гнал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45