Я подошел.
— Вы сомневатесь в моих словах?
— Да.
— Почему? — удивился он.— У вас есть для этого основания?
— Пожалуй, нет.
— Тогда почему же вы так самоуверенны? В этой деревне есть несколько достойных людей, собственными глазами видевших духов. Вы ведь потому все отрицаете, да еще смеетесь над теми, кто верит в привидения, что прочли пару страниц какой-нибудь английской книги. Все вы, бенгальцы, такие — безбожники, дикари.
Разговор принимал нежелательный оборот, и я решил прекратить его.
— Поверьте,— сказал я старику,— я вовсе не собираюсь спорить с вами на эту тему и отстаивать свои убеждения. И хотя я не безбожник и не дикарь, как вы изволили утверждать, но ни духов, ни привидений я не признаю и считаю, что те, кто заявляет, будто собственными глазами видели их, или наивные глупцы, или бессовестные обманщики.
Старик схватил меня за руку.
— А вы сегодня ночью сможете пойти на кладбище? Я засмеялся:
— Конечно, могу.
Я еще в детстве не раз проводил ночи на кладбище. Тогда он вдруг рассердился:
— Нет, вам совершенно незачем ходить туда.
И он принялся рассказывать всякие ужасы об этом кладбище. Речь шла не о каком-либо простом кладбище, это было Великое кладбище. Там лежали тысячи черепов, каждую ночь туда со своей свитой являлась Великая Бхойроби, духи катали черепа, как шары, устраивали дикие пляски. Сколько неверующих англичан, судей и чиновников магистрата умерли от разрыва сердца, заслышав их жуткий хохот! Старик так умело рассказывал все эти страсти, что, несмотря на то что стоял ясный день и мы находились в шатре принца, а не на кладбище, у многих от ужаса волосы шевелились на голове. Краем глаза я заметил, что Пьяри тихонько пересела поближе ко мне. Она не сводила глаз с рассказчика и буквально ловила каждое его слово.
Закончив рассказ, старик торжествующе повернулся и метнул на меня грозный взгляд:
— Ну как, бабу-сахиб, вы все еще хотите идти?
— А почему бы нет? — не смутился я.
— Ну, как знаете. Смотрите только, как бы не пришлось с душой расстаться.
Я засмеялся:
— Не бойтесь, бабу-джи, если я и расстанусь с душой, вы в этом виноваты не будете. Уверяю вас,Лс пустыми руками я в незнакомое место не отправлюсь, захвачу с собой хорошее ружье.
И, не желая накалять атмосферу, я поспешил уйти.
Едва я вышел, в шатре заговорили о зазнайстве бенгальцев. Все они, мол, на один манер: стоит им прочесть несколько английских книг, как они сразу становятся отступниками — не признают шастр, едят кур, заявляют, что птиц, видите ли, убивать нельзя, а сами в духов стрелять не стесняются. Хвастуны эти бенгальцы, только на словах и храбры, а стоит дойти до дела, как у них зуб на зуб не попадает от страха, и т. д. и т. п. Беседа присутствующих, таким образом, переключилась на те темы, которые обычно вызывают живой интерес монаршего окружения и вполне отвечают умственным способностям и духовным запросам придворных,— в таких случаях и они находят, что сказать.
Лишь один молодой человек из свиты принца вызывал у меня симпатию. Он был немногословен, мало пил вина. Особенно он понравился мне своей откровенностью, когда признался, что не умеет стрелять. Звали его Пурушоттом. Вечером он явился ко мне и заявил о своем решении отправиться на кладбище вместе со мной. Смеясь, он сказал, что никогда еще не видел ни духов, ни привидений и упустить подобную возможность никак не может.
— Вы верите в них? — спросил я его.
— Нисколько.
— Почему?
— Да потому, что они не существуют.— И он принялся приводить различные доказательства в подтверждение такого заключения.
Я, однако, не сразу согласился взять его с собой, ибо по опыту знал, как часто логические заключения терпят полное фиаско перед укоренившимися, всосанными с молоком матери предрассудками. Люди падают в обморок при малейшем намеке на появление потусторонней силы, хотя разумом, безусловно, отвергают ее существование.
Однако Пурушоттом оказался настойчивым. Подтянув дхоти, он решительно вскинул на плечо толстую бамбуковую палку.
— Нет, Шриканто-бабу,— непреклонным тоном заявил он мне,— вы как хотите, но я пойду. Берите с собой
ружье, если считаете нужным, а мне и этой палки хватит. И знайте: никаких духов или привидений я к себе не подпущу.
— Но останется ли эта палка в ваших руках в нужный момент?
— Обязательно останется, сами убедитесь. Нам надо отправляться часов в одиннадцать — до кладбища около двух миль.
Не скрою, его энтузиазм показался мне излишне горячим.
До начала нашего похода оставалось еще больше часа. Я вьппел из лагеря и начал прогуливаться, пытаясь предугадать, чем может окончиться наша затея. Страха перед привидениями у меня никогда не было. Мне вспомнилось детство и та ночь, когда Индро сказал мне: «Шриканто, повторяй про себя имя Рамы. Мертвый мальчик сидит позади меня». Это был единственный случай в моей жизни, когда я от ужаса потерял сознание. Больше со мной такого не повторялось. Но как я стану вести себя, если то, о чем говорили сегодня, окажется правдой? Даже Индро верил в привидения, хотя никогда не видел их. А я хоть и не верил, все-таки испытывал некоторый трепет перед непостижимым. Глядя в непроницаемо-черное, без малейших признаков луны небо, я вдруг вспомнил другую такую же ночь.
Это произошло лет пять тому назад. Была тоже суббота и тоже новолуние. Наша соседка Ниру, вдова с детства, умирала, промучившись шесть недель в родильной горячке. Возле ее смертного одра не было никого, кроме меня,— она жила одна в глинобитной хижине, стоявшей в большом саду. Сколько добрых дел совершила она в своей жизни, как помогала соседям—и в горе, и в беде, и во всяких семейных неурядицах! Во всей деревне не было более услужливого и бескорыстного существа. Многих деревенских девушек обучила она грамоте, рукоделию и разным хозяйственным премудростям. Все любили ее за ласковый, спокойный характер и честность. Но когда она в тридцать лет вдруг оступилась и всевышний жестоко покарал ее, пригнув к самой земле ее всегда высоко поднятую голову, все отвернулись от нее. Непримиримая в своей гордыне чистоты индуистская община захлопнула перед несчастной все окна и двери. И в деревне, где, вероятно, не было ни одного человека, не пользовавшегося ее услугами, она лежала одна, презираемая всеми, забытая и заброшенная, обреченная на мучительный стыд. Долгие шесть недель день за днем она
тяшайкхими муками искупала свою вину. Наконец глубокой ночью в месяц срабон бедная женщина покинула этот мир, и, если вас интересует, куда она отправилась, обратитесь к любому ортодоксальному индусу—он удовлетворит ваше любопытство.
Никто, кроме меня и нашей старой служанки, не знал о том, что моя тетушка тайком помогала ей. Однажды в полдень тетушка тихонько отозвала меня в сторонку и сказала:
— Слушай, Шриканто, вы, ребята, помогаете многим больным. Не приглядишь ты немного за Ниру?
С тех пор я иногда заходил к больной, покупал на деньги тетушки кое-что из еды и приносил ей. В ее последний час я один был при ней. Ни разу впоследствии мне не приходилось наблюдать такой страшной агонии при совершенно ясном сознании. Я весь дрожал от ужаса, слушая бессвязные речи умирающей.
Было новолуние. После двенадцати часов началась сильнейшая буря. На землю обрушился такой ливень, что казалось, наступил конец света. Я закрыл дверь и окна хижины и расположился неподалеку от больной в старом полу сломанном кресле. Вдруг Ниру тихонько позвала меня к себе, а когда я подошел, взяла за уши и притянула поближе.
— Шриканто, сейчас же уходи домой,— шепотом приказала она мне.
— Что ты, сестра! В такую бурю?
— Не важно! Прежде всего нужно подумать о душе. Я решил, что она бредит, и успокоил ее:
— Хорошо, пусть только стихнет немного, и я пойду. Ниру разволновалась:
— Нет-нет, Шриканто, уходи сейчас же. Не задерживайся, брат, беги!
Ее тон испугал меня.
— Почему ты гонишь меня?
Вместо ответа она схватила меня за руку и, указав на закрытое окно, воскликнула:
— Неужели ты хочешь погибнуть? Разве ты не видишь: за мной пришли черные стражники. Вон они, черные сипаи! Ты им мешаешь, и они грозят мне в окно!..
И тут началось: «Они вошли, они под кроватью! Над головой! Схватили меня! Тащат!»
Крики Ниру стихли только к утру, когда душа ее уже почти распрощалась с телом.
По сей день помню я события той ночи. Мне казалось, будто я в самом деле различал за окном черные тени. Теперь я смеюсь над своими фантазиями, но в ту
страшную ночь я, вероятно, пренебрег бы бурей и сломя голову сбежал бы от умирающей, если бы не слепая уверенность в том, что стоит мне открыть дверь, как я попаду в руки черных стражников. В то же время разумом я понимал, что никого здесь нет, что это лишь бред терзаемой агонией женщины. И все же...
— Бабу!
Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Ротона.
— Чего тебе?
— Госпожа певица зовет вас к себе.
Дерзость певицы и удивила и возмутила меня. Ее поведение показалось мне просто неприличным. Принимая во внимание наши отношения в последнее время, подобное приглашение выглядело более чем странным. Однако я сдержал себя и не выдал при слуге своего неудовольствия.
— Сегодня я занят, Ротон. Сейчас ухожу. Передай госпоже, что мы увидимся завтра.
Но, как хорошо вышколенный слуга, Ротон умел выполнять приказания.
— Нет-нет, бабу. Она зовет вас сейчас,— почтительно, но твердо заявил он.— Вы очень нужны ей. Если вы не пойдете, она сама придет. Так она и просила передать.
Подумать только — явиться ко мне ночью, сделать посмешищем в глазах людей!
— Объясни ей, Ротон, что сегодня я никак не могу. Может быть, завтра утром, но не сегодня.
— Бабу, я знаю госпожу уже пять лет — она никогда не отступает от своего слова. Если вы не пойдете к ней, она непременно придет сама.
Это никчемное, глупое упрямство привело меня в ярость. Но делать было нечего.
— Хорошо. Подожди меня, я сейчас оденусь.
Я вернулся в лагерь. Слава богу, здесь уже все спали, в том числе и Пурушоттом. Лишь в шатре для слуг еще бодрствовало несколько человек. Войдя к себе, я быстро надел ботинки, накинул пиджак и взял ружье, которое лежало уже наготове. Затем вместе с Ротоном отправился к Пьяри. Окинув меня внимательным взглядом, певица решительно заявила:
— Ни на какое кладбище ты не пойдешь. Я удивился:
— Это почему?
— Опять почему! Да разве нет на свете привидений и всяких духов? Отправляться на кладбище в такую темень! Неужели ты действительно думаешь остаться живым?..
И вдруг она расплакалась. Я растерялся и молча смотрел на нее, не зная, как поступить. Да и кого не
смутило бы столь внезапное проявление заботы и беспокойства со стороне совершенно незнакомого человека, да еще выказанных глубокой ночью! Пьяри, однако, быстро овладела собой.
— Ты, видно, так и не научился быть благоразумным,— сказала она, вытирая слезы.—Будешь упрямствовать, как в детстве? Ну что ж, хочешь идти — иди. Тогда я тоже пойду с тобой.
Она схватила шаль и завернулась в нее.
— Прекрасно, идем вместе,— согласился я. Насмешка, прозвучавшая в моих словах, взорвала ее.
— О! Ты намекаешь на то, что из-за меня приобретешь дурную репутацию? Приехал, дескать, бабу охотиться, а сам по ночам таскается с певичкой глазеть на привидения! Видно, нет у тебя ни стыда, ни совести!
Ее голос звучал глуховато от едва сдерживаемого волнения.
— Нет, раньше ты таким не был.
В другое время ее слова возмутили бы меня, но теперь я не рассердился. Мне показалось, я вдруг узнал ее. Позже я скажу почему.
— Ты же сама знаешь цену общественному мнению,— попытался урезонить я ее.— Многие ли предполагали в свое время, что ты пойдешь по такой дорожке?
На мгновение лицо ее озарила улыбка, слабая, как рассеянный лунный свет в пасмурную ночь. Но только на мгновение. Она тут же спросила испуганным голосом:
— Разве ты знаешь меня? Кто же я?
— Ты — Пьяри.
— Это всем известно.
— Не знаю, хочешь ли ты, чтобы я рассказал то, что другим неизвестно. Думаю, что нет. Иначе открылась бы мне. Поэтому я предпочту помолчать до тех пор, пока ты сама не представишься. А сейчас я спешу. Прощай.
Пьяри с молниеносной быстротой загородила мне дорогу.
— А если я не пущу тебя? — вызывающе спросила она.— Ты что же, силу применишь?
— Почему не пустишь?
— Потому что я в привидения верю. Слушай, клянусь тебе, я подниму такой шум... предупреждаю тебя...
Она попыталась отнять у меня ружье. Я отступил на шаг и вдруг, вместо того чтобы рассердиться, рассмеялся. На меня нашел приступ веселья, как это не раз случалось в последнее время.
— Не знаю, существуют ли настоящие духи и привидения, но поддельные, безусловно, имеются. Они, как ты, неожиданно появляются перед нами, плачут, загоражива-
ют дорогу, делают множество других глупостей, а при случае могут и погубить человека.
Пьяри помрачнела. Некоторое время она, казалось, не находила ответа. Потом сказала:
— Ты говоришь, что узнал меня, но, видно, ты ошибся. Такие привидения, как я, никогда не погубят человека, хотя действительно на многое могут решиться. К тому же у них ведь тоже есть «свои» и «чужие».
Я опять засмеялся:
— Значит, ты признаешься, что ты привидение?
— Конечно. Те, кто живут, но умерли для других, и есть привидения...
Она помолчала немного, а потом продолжала:
— Все считают, что я умерла, хотя это неправда. Моя мать и дядя нарочно распространили такой слух, я тут ни при чем...
Как только она произнесла эти слова, все мои сомнения рассеялись. Теперь я окончательно узнал ее. Передо мной была Раджлакшми.
Много лет тому назад она вместе с матерью отправилась в паломничество в Бенарес и не вернулась. Мать ее утверждала, что дочь умерла от холеры. Увидев Пьяри-Раджлакшми после многолетней разлуки, я не узнал ее, но одна ее привычка—прикусывать губу, когда она сердилась,— постоянно смущала меня, напоминая, что когда-то у кого-то я видел подобную манеру. Но где и когда?..
Я молча стоял перед Пьяри, пораженный,— так вот в кого превратилась Раджлакшми. Еще в те времена, когда я стяжал себе славу первого ученика в школе деревенского пандита, ее отец-кулин женился вторично, а первую жену с двумя дочерьми, младшей из которых, Раджлакшми, было лет восемь, а старшей, Шурлакшми, около двенадцати, прогнал. Женщина вместе с детьми перебралась к своему отцу. Раджлакшми была довольно светлокожей девочкой со вздутым от малярии и болезни селезенки животом, тоненькими, как палочки, руками и ногами и слипшимися в редкие пряди волосами, которые торчали, как проволока. Я иногда ее поколачивал, и, чтобы задобрить меня, она каждый день рвала ветки колючего кустарника бойчи и плела мне из гроздьев спелых ягод гирлянды. Если такая плетенка казалась мне недостаточно длинной, я тут же проверял, как она помнит старые школьные уроки, и за ошибки усердно награждал ее шлепками, испытывая при этом отрадное чувство исполненного долга. Девочка молча терпела наказание, только насупливалась и прикусывала нижнюю губу. Никакая сила не могла бы заставить ее признаться, скольких страданий стоила ей каждая гроздь. До сих пор я считал, что только страх перед побоями заставлял ее идти ка эти мучения, но сегодня я заподозрил здесь нечто другое...
Вскоре произошло еще одно примечательное событие— ее свадьба. Дядю Раджлакшми крайне беспокоило затянувшееся девичество его племянниц, но тут, к счастью, обнаружилось, что у господина Виринчи Датта поваром работает брахман из семьи неправоверных кули-нов, которого он в свое время привез из Бакуры, где когда-то служил. Дядя немедленно бросился к Даттам и целыми днями обивал порог их дома, пока не уговорил спасти честь брахманского рода, обеспечив его племянниц мужем. Сам повар слыл за весьма недалекого человека, однако в создавшихся обстоятельствах совершенно неожиданно продемонстрировал вполне достаточную сообразительность, проявив ничуть не меньшую заботу о семейном благополучии, чем обычные здравомыслящие люди. Он решительно отверг предложенные в качестве приданого пятьдесят одну рупию.
— Нет, господин мой, так дешево не пойдет. Сходите на базар, приценитесь — за такие деньги даже пару хороших козлов не купите, а ведь вы ищете зятя. Давайте сто одну рупию! Сорвать-то мне придется два цветка, только успевай поворачиваться. Обеих ведь племянниц в жены беру. А сто рупий — цена небольшая, только парой буйволов обзавестись.
Довод этот был небезосновательный, тем не менее стороны долго торговались и расхваливали товар, пока наконец не сошлись на семидесяти пяти рупиях. Свадьба Шурлакшми и Раджлакшми состоялась, а два дня спустя благочестивый зять, получив деньги наличными, отбыл в Бакуру. Больше его не видели. Года полтора спустя от болезни селезенки умерла Шурлакшми, а еще через полтора года прошел слух, что в Бенаресе в царство Шивы отправилась и Раджлакшми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Вы сомневатесь в моих словах?
— Да.
— Почему? — удивился он.— У вас есть для этого основания?
— Пожалуй, нет.
— Тогда почему же вы так самоуверенны? В этой деревне есть несколько достойных людей, собственными глазами видевших духов. Вы ведь потому все отрицаете, да еще смеетесь над теми, кто верит в привидения, что прочли пару страниц какой-нибудь английской книги. Все вы, бенгальцы, такие — безбожники, дикари.
Разговор принимал нежелательный оборот, и я решил прекратить его.
— Поверьте,— сказал я старику,— я вовсе не собираюсь спорить с вами на эту тему и отстаивать свои убеждения. И хотя я не безбожник и не дикарь, как вы изволили утверждать, но ни духов, ни привидений я не признаю и считаю, что те, кто заявляет, будто собственными глазами видели их, или наивные глупцы, или бессовестные обманщики.
Старик схватил меня за руку.
— А вы сегодня ночью сможете пойти на кладбище? Я засмеялся:
— Конечно, могу.
Я еще в детстве не раз проводил ночи на кладбище. Тогда он вдруг рассердился:
— Нет, вам совершенно незачем ходить туда.
И он принялся рассказывать всякие ужасы об этом кладбище. Речь шла не о каком-либо простом кладбище, это было Великое кладбище. Там лежали тысячи черепов, каждую ночь туда со своей свитой являлась Великая Бхойроби, духи катали черепа, как шары, устраивали дикие пляски. Сколько неверующих англичан, судей и чиновников магистрата умерли от разрыва сердца, заслышав их жуткий хохот! Старик так умело рассказывал все эти страсти, что, несмотря на то что стоял ясный день и мы находились в шатре принца, а не на кладбище, у многих от ужаса волосы шевелились на голове. Краем глаза я заметил, что Пьяри тихонько пересела поближе ко мне. Она не сводила глаз с рассказчика и буквально ловила каждое его слово.
Закончив рассказ, старик торжествующе повернулся и метнул на меня грозный взгляд:
— Ну как, бабу-сахиб, вы все еще хотите идти?
— А почему бы нет? — не смутился я.
— Ну, как знаете. Смотрите только, как бы не пришлось с душой расстаться.
Я засмеялся:
— Не бойтесь, бабу-джи, если я и расстанусь с душой, вы в этом виноваты не будете. Уверяю вас,Лс пустыми руками я в незнакомое место не отправлюсь, захвачу с собой хорошее ружье.
И, не желая накалять атмосферу, я поспешил уйти.
Едва я вышел, в шатре заговорили о зазнайстве бенгальцев. Все они, мол, на один манер: стоит им прочесть несколько английских книг, как они сразу становятся отступниками — не признают шастр, едят кур, заявляют, что птиц, видите ли, убивать нельзя, а сами в духов стрелять не стесняются. Хвастуны эти бенгальцы, только на словах и храбры, а стоит дойти до дела, как у них зуб на зуб не попадает от страха, и т. д. и т. п. Беседа присутствующих, таким образом, переключилась на те темы, которые обычно вызывают живой интерес монаршего окружения и вполне отвечают умственным способностям и духовным запросам придворных,— в таких случаях и они находят, что сказать.
Лишь один молодой человек из свиты принца вызывал у меня симпатию. Он был немногословен, мало пил вина. Особенно он понравился мне своей откровенностью, когда признался, что не умеет стрелять. Звали его Пурушоттом. Вечером он явился ко мне и заявил о своем решении отправиться на кладбище вместе со мной. Смеясь, он сказал, что никогда еще не видел ни духов, ни привидений и упустить подобную возможность никак не может.
— Вы верите в них? — спросил я его.
— Нисколько.
— Почему?
— Да потому, что они не существуют.— И он принялся приводить различные доказательства в подтверждение такого заключения.
Я, однако, не сразу согласился взять его с собой, ибо по опыту знал, как часто логические заключения терпят полное фиаско перед укоренившимися, всосанными с молоком матери предрассудками. Люди падают в обморок при малейшем намеке на появление потусторонней силы, хотя разумом, безусловно, отвергают ее существование.
Однако Пурушоттом оказался настойчивым. Подтянув дхоти, он решительно вскинул на плечо толстую бамбуковую палку.
— Нет, Шриканто-бабу,— непреклонным тоном заявил он мне,— вы как хотите, но я пойду. Берите с собой
ружье, если считаете нужным, а мне и этой палки хватит. И знайте: никаких духов или привидений я к себе не подпущу.
— Но останется ли эта палка в ваших руках в нужный момент?
— Обязательно останется, сами убедитесь. Нам надо отправляться часов в одиннадцать — до кладбища около двух миль.
Не скрою, его энтузиазм показался мне излишне горячим.
До начала нашего похода оставалось еще больше часа. Я вьппел из лагеря и начал прогуливаться, пытаясь предугадать, чем может окончиться наша затея. Страха перед привидениями у меня никогда не было. Мне вспомнилось детство и та ночь, когда Индро сказал мне: «Шриканто, повторяй про себя имя Рамы. Мертвый мальчик сидит позади меня». Это был единственный случай в моей жизни, когда я от ужаса потерял сознание. Больше со мной такого не повторялось. Но как я стану вести себя, если то, о чем говорили сегодня, окажется правдой? Даже Индро верил в привидения, хотя никогда не видел их. А я хоть и не верил, все-таки испытывал некоторый трепет перед непостижимым. Глядя в непроницаемо-черное, без малейших признаков луны небо, я вдруг вспомнил другую такую же ночь.
Это произошло лет пять тому назад. Была тоже суббота и тоже новолуние. Наша соседка Ниру, вдова с детства, умирала, промучившись шесть недель в родильной горячке. Возле ее смертного одра не было никого, кроме меня,— она жила одна в глинобитной хижине, стоявшей в большом саду. Сколько добрых дел совершила она в своей жизни, как помогала соседям—и в горе, и в беде, и во всяких семейных неурядицах! Во всей деревне не было более услужливого и бескорыстного существа. Многих деревенских девушек обучила она грамоте, рукоделию и разным хозяйственным премудростям. Все любили ее за ласковый, спокойный характер и честность. Но когда она в тридцать лет вдруг оступилась и всевышний жестоко покарал ее, пригнув к самой земле ее всегда высоко поднятую голову, все отвернулись от нее. Непримиримая в своей гордыне чистоты индуистская община захлопнула перед несчастной все окна и двери. И в деревне, где, вероятно, не было ни одного человека, не пользовавшегося ее услугами, она лежала одна, презираемая всеми, забытая и заброшенная, обреченная на мучительный стыд. Долгие шесть недель день за днем она
тяшайкхими муками искупала свою вину. Наконец глубокой ночью в месяц срабон бедная женщина покинула этот мир, и, если вас интересует, куда она отправилась, обратитесь к любому ортодоксальному индусу—он удовлетворит ваше любопытство.
Никто, кроме меня и нашей старой служанки, не знал о том, что моя тетушка тайком помогала ей. Однажды в полдень тетушка тихонько отозвала меня в сторонку и сказала:
— Слушай, Шриканто, вы, ребята, помогаете многим больным. Не приглядишь ты немного за Ниру?
С тех пор я иногда заходил к больной, покупал на деньги тетушки кое-что из еды и приносил ей. В ее последний час я один был при ней. Ни разу впоследствии мне не приходилось наблюдать такой страшной агонии при совершенно ясном сознании. Я весь дрожал от ужаса, слушая бессвязные речи умирающей.
Было новолуние. После двенадцати часов началась сильнейшая буря. На землю обрушился такой ливень, что казалось, наступил конец света. Я закрыл дверь и окна хижины и расположился неподалеку от больной в старом полу сломанном кресле. Вдруг Ниру тихонько позвала меня к себе, а когда я подошел, взяла за уши и притянула поближе.
— Шриканто, сейчас же уходи домой,— шепотом приказала она мне.
— Что ты, сестра! В такую бурю?
— Не важно! Прежде всего нужно подумать о душе. Я решил, что она бредит, и успокоил ее:
— Хорошо, пусть только стихнет немного, и я пойду. Ниру разволновалась:
— Нет-нет, Шриканто, уходи сейчас же. Не задерживайся, брат, беги!
Ее тон испугал меня.
— Почему ты гонишь меня?
Вместо ответа она схватила меня за руку и, указав на закрытое окно, воскликнула:
— Неужели ты хочешь погибнуть? Разве ты не видишь: за мной пришли черные стражники. Вон они, черные сипаи! Ты им мешаешь, и они грозят мне в окно!..
И тут началось: «Они вошли, они под кроватью! Над головой! Схватили меня! Тащат!»
Крики Ниру стихли только к утру, когда душа ее уже почти распрощалась с телом.
По сей день помню я события той ночи. Мне казалось, будто я в самом деле различал за окном черные тени. Теперь я смеюсь над своими фантазиями, но в ту
страшную ночь я, вероятно, пренебрег бы бурей и сломя голову сбежал бы от умирающей, если бы не слепая уверенность в том, что стоит мне открыть дверь, как я попаду в руки черных стражников. В то же время разумом я понимал, что никого здесь нет, что это лишь бред терзаемой агонией женщины. И все же...
— Бабу!
Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Ротона.
— Чего тебе?
— Госпожа певица зовет вас к себе.
Дерзость певицы и удивила и возмутила меня. Ее поведение показалось мне просто неприличным. Принимая во внимание наши отношения в последнее время, подобное приглашение выглядело более чем странным. Однако я сдержал себя и не выдал при слуге своего неудовольствия.
— Сегодня я занят, Ротон. Сейчас ухожу. Передай госпоже, что мы увидимся завтра.
Но, как хорошо вышколенный слуга, Ротон умел выполнять приказания.
— Нет-нет, бабу. Она зовет вас сейчас,— почтительно, но твердо заявил он.— Вы очень нужны ей. Если вы не пойдете, она сама придет. Так она и просила передать.
Подумать только — явиться ко мне ночью, сделать посмешищем в глазах людей!
— Объясни ей, Ротон, что сегодня я никак не могу. Может быть, завтра утром, но не сегодня.
— Бабу, я знаю госпожу уже пять лет — она никогда не отступает от своего слова. Если вы не пойдете к ней, она непременно придет сама.
Это никчемное, глупое упрямство привело меня в ярость. Но делать было нечего.
— Хорошо. Подожди меня, я сейчас оденусь.
Я вернулся в лагерь. Слава богу, здесь уже все спали, в том числе и Пурушоттом. Лишь в шатре для слуг еще бодрствовало несколько человек. Войдя к себе, я быстро надел ботинки, накинул пиджак и взял ружье, которое лежало уже наготове. Затем вместе с Ротоном отправился к Пьяри. Окинув меня внимательным взглядом, певица решительно заявила:
— Ни на какое кладбище ты не пойдешь. Я удивился:
— Это почему?
— Опять почему! Да разве нет на свете привидений и всяких духов? Отправляться на кладбище в такую темень! Неужели ты действительно думаешь остаться живым?..
И вдруг она расплакалась. Я растерялся и молча смотрел на нее, не зная, как поступить. Да и кого не
смутило бы столь внезапное проявление заботы и беспокойства со стороне совершенно незнакомого человека, да еще выказанных глубокой ночью! Пьяри, однако, быстро овладела собой.
— Ты, видно, так и не научился быть благоразумным,— сказала она, вытирая слезы.—Будешь упрямствовать, как в детстве? Ну что ж, хочешь идти — иди. Тогда я тоже пойду с тобой.
Она схватила шаль и завернулась в нее.
— Прекрасно, идем вместе,— согласился я. Насмешка, прозвучавшая в моих словах, взорвала ее.
— О! Ты намекаешь на то, что из-за меня приобретешь дурную репутацию? Приехал, дескать, бабу охотиться, а сам по ночам таскается с певичкой глазеть на привидения! Видно, нет у тебя ни стыда, ни совести!
Ее голос звучал глуховато от едва сдерживаемого волнения.
— Нет, раньше ты таким не был.
В другое время ее слова возмутили бы меня, но теперь я не рассердился. Мне показалось, я вдруг узнал ее. Позже я скажу почему.
— Ты же сама знаешь цену общественному мнению,— попытался урезонить я ее.— Многие ли предполагали в свое время, что ты пойдешь по такой дорожке?
На мгновение лицо ее озарила улыбка, слабая, как рассеянный лунный свет в пасмурную ночь. Но только на мгновение. Она тут же спросила испуганным голосом:
— Разве ты знаешь меня? Кто же я?
— Ты — Пьяри.
— Это всем известно.
— Не знаю, хочешь ли ты, чтобы я рассказал то, что другим неизвестно. Думаю, что нет. Иначе открылась бы мне. Поэтому я предпочту помолчать до тех пор, пока ты сама не представишься. А сейчас я спешу. Прощай.
Пьяри с молниеносной быстротой загородила мне дорогу.
— А если я не пущу тебя? — вызывающе спросила она.— Ты что же, силу применишь?
— Почему не пустишь?
— Потому что я в привидения верю. Слушай, клянусь тебе, я подниму такой шум... предупреждаю тебя...
Она попыталась отнять у меня ружье. Я отступил на шаг и вдруг, вместо того чтобы рассердиться, рассмеялся. На меня нашел приступ веселья, как это не раз случалось в последнее время.
— Не знаю, существуют ли настоящие духи и привидения, но поддельные, безусловно, имеются. Они, как ты, неожиданно появляются перед нами, плачут, загоражива-
ют дорогу, делают множество других глупостей, а при случае могут и погубить человека.
Пьяри помрачнела. Некоторое время она, казалось, не находила ответа. Потом сказала:
— Ты говоришь, что узнал меня, но, видно, ты ошибся. Такие привидения, как я, никогда не погубят человека, хотя действительно на многое могут решиться. К тому же у них ведь тоже есть «свои» и «чужие».
Я опять засмеялся:
— Значит, ты признаешься, что ты привидение?
— Конечно. Те, кто живут, но умерли для других, и есть привидения...
Она помолчала немного, а потом продолжала:
— Все считают, что я умерла, хотя это неправда. Моя мать и дядя нарочно распространили такой слух, я тут ни при чем...
Как только она произнесла эти слова, все мои сомнения рассеялись. Теперь я окончательно узнал ее. Передо мной была Раджлакшми.
Много лет тому назад она вместе с матерью отправилась в паломничество в Бенарес и не вернулась. Мать ее утверждала, что дочь умерла от холеры. Увидев Пьяри-Раджлакшми после многолетней разлуки, я не узнал ее, но одна ее привычка—прикусывать губу, когда она сердилась,— постоянно смущала меня, напоминая, что когда-то у кого-то я видел подобную манеру. Но где и когда?..
Я молча стоял перед Пьяри, пораженный,— так вот в кого превратилась Раджлакшми. Еще в те времена, когда я стяжал себе славу первого ученика в школе деревенского пандита, ее отец-кулин женился вторично, а первую жену с двумя дочерьми, младшей из которых, Раджлакшми, было лет восемь, а старшей, Шурлакшми, около двенадцати, прогнал. Женщина вместе с детьми перебралась к своему отцу. Раджлакшми была довольно светлокожей девочкой со вздутым от малярии и болезни селезенки животом, тоненькими, как палочки, руками и ногами и слипшимися в редкие пряди волосами, которые торчали, как проволока. Я иногда ее поколачивал, и, чтобы задобрить меня, она каждый день рвала ветки колючего кустарника бойчи и плела мне из гроздьев спелых ягод гирлянды. Если такая плетенка казалась мне недостаточно длинной, я тут же проверял, как она помнит старые школьные уроки, и за ошибки усердно награждал ее шлепками, испытывая при этом отрадное чувство исполненного долга. Девочка молча терпела наказание, только насупливалась и прикусывала нижнюю губу. Никакая сила не могла бы заставить ее признаться, скольких страданий стоила ей каждая гроздь. До сих пор я считал, что только страх перед побоями заставлял ее идти ка эти мучения, но сегодня я заподозрил здесь нечто другое...
Вскоре произошло еще одно примечательное событие— ее свадьба. Дядю Раджлакшми крайне беспокоило затянувшееся девичество его племянниц, но тут, к счастью, обнаружилось, что у господина Виринчи Датта поваром работает брахман из семьи неправоверных кули-нов, которого он в свое время привез из Бакуры, где когда-то служил. Дядя немедленно бросился к Даттам и целыми днями обивал порог их дома, пока не уговорил спасти честь брахманского рода, обеспечив его племянниц мужем. Сам повар слыл за весьма недалекого человека, однако в создавшихся обстоятельствах совершенно неожиданно продемонстрировал вполне достаточную сообразительность, проявив ничуть не меньшую заботу о семейном благополучии, чем обычные здравомыслящие люди. Он решительно отверг предложенные в качестве приданого пятьдесят одну рупию.
— Нет, господин мой, так дешево не пойдет. Сходите на базар, приценитесь — за такие деньги даже пару хороших козлов не купите, а ведь вы ищете зятя. Давайте сто одну рупию! Сорвать-то мне придется два цветка, только успевай поворачиваться. Обеих ведь племянниц в жены беру. А сто рупий — цена небольшая, только парой буйволов обзавестись.
Довод этот был небезосновательный, тем не менее стороны долго торговались и расхваливали товар, пока наконец не сошлись на семидесяти пяти рупиях. Свадьба Шурлакшми и Раджлакшми состоялась, а два дня спустя благочестивый зять, получив деньги наличными, отбыл в Бакуру. Больше его не видели. Года полтора спустя от болезни селезенки умерла Шурлакшми, а еще через полтора года прошел слух, что в Бенаресе в царство Шивы отправилась и Раджлакшми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64