— Стыда у вас нет! Когда-нибудь вы ответите за это!
Англичанин повернулся к нам.
— Чего мне прикажете стыдиться?—вызывающе спросил он.
— Это же бесчеловечно!
— Разве скот понимает что-нибудь, кроме битья?
— Это не скот, а люди, бедный народ! — гневно закричал ему доктор, не лишенный, видимо, патриотических чувств.— Знаете, что мои соотечественники, робкие и почтительные люди, не пойдут жаловаться на вас капитану, вот и издеваетесь над ними!
Неожиданно лицо англичанина исказила злая усмешка. Он подбежал к доктору, схватил его за руку и закричал по-английски, указывая пальцем на матросов:
— Смотрите, смотрите, доктор, на ваших соотечественников! Вы можете гордиться ими!
Те, укрывшись за бочками, стоявшими на палубе, как ни в чем не бывало отряхивались и весело смеялись.
Довольный этой картиной, англичанин дерзко повертел большими пальцами перед лицом доктора и, злорадно улыбаясь и посвистывая, удалился. Всем своим видом он выражал полный триумф.
Доктор побагровел от стыда и гнева, подошел к матросам и крикнул им:
— Что вы скалите зубы, бесстыжие!
Но теперь к тем, хоть и с опозданием, вернулось чувство собственного достоинства. Они тут же оборвали смех, а один из них резко спросил:
— Кого ты называешь бесстыжими, доктор? Может быть, мы взяли у тебя в долг денег и не вернули?
Я силой увел доктора в каюту. Там он тяжело упал в кресло.
— Э-эх!—только и сказал он. Да и что тут было говорить!
Часов в одиннадцать утра наш пароход приблизился к карантинному поселку, и к нам подошел небольшой катер, чтобы переправить на берег палубных пассажиров. Поднялась суматоха. Начались сборы. Я безучастно наблюдал беготню пассажиров и матросов, так как не собирался покидать пароход вместе с ними,— от доктора мне сообщили, что насчет меня договорились и я могу остаться на корабле. Неожиданно кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Обхойю.
— Вы еще здесь?—удивился я.
— Почему вы не собираетесь? — спросила она меня.
— Мне еще рано,— ответил я.—Я сойду в городе.
— Нет, нет,— заволновалась она.— Сейчас же идите укладывать вещи.
— Но у меня еще достаточно времени. Обхойя решительно покачала головой.
— Нет, вы так не поступите,— заявила она.—Я знаю, вы нас не бросите.
— Что это значит?—растерялся я.—Я не могу ехать вместе с вами.
— Тогда и я не поеду,— сказала Обхойя.—Лучше в море брошусь, но одна туда не поеду. Мне уже рассказывали об этом изоляторе.
Она заплакала. Я просто опешил, не зная, как вести себя с этой женщиной, так упорно пытавшейся связать свою судьбу с моей. Вдруг Обхойя вытерла глаза краем сари и обиженно проговорила:
— Никогда бы не подумала, что вы окажетесь таким бессердечным. Бросить меня одну! Вставайте и идите за своими вещами. Ну подумайте сами, как я, женщина, могу остаться одна, да к тому же с больным человеком?
Делать было нечего, я забрал свои вещи и спустился на катер. Тут меня с палубы увидел доктор.
— Вернитесь, вернитесь! — закричал он мне.— О вас уже отдали распоряжение, вы...
Я помахал ему рукой.
— Большое спасибо, доктор! Приходится подчиняться другому распоряжению...
Тут только он заметил Обхойю с Рохини и лукаво подмигнул мне.
— Зачем же вы тогда хлопотали о пропуске?
— Прошу прощения! — крикнул я ему.
— Ладно, ладно,—весело отозвался он.—Я так и знал. Прощайте.
И, посмеиваясь, он отошел от борта.
ГЛАВА V
Согласно закону, проходить карантин должны были только кули — носильщики, грузчики и другие чернорабочие, однако корабельные власти к категории кули относили всех тех, кто не мог заплатить за проезд больше десяти рупий, а таковыми оказывались палубные пассажиры. Не знаю, по каким критериям определяются кули в законе о чайных плантациях, где, собственно, и используется их труд, но корабельные власти руководствовались в этом вопросе весьма простым аргументом, который их вполне устраивал. Поскольку было известно, что свой багаж кули в состоянии унести сам, транспорта для перевозки грузов в карантинном поселке не предусматривалось. Поэтому нам, трем беспомощным существам, оказавшимся вдруг на берегу неведомой реки под жгучим солнцем и на не менее жгучем песке, не на кого было роптать, разве лишь на собственную судьбу. Однако наши попутчики, о которых читатель уже имел возможность составить представление, ничуть не растерялись. Взяв свертки и узлы поменьше и взвалив более тяжелую поклажу на плечи хранительниц своих семейных очагов, они бодро зашагали к указанному месту. Мы остались одни. Неожиданно Рохини покачнулся, оперся дрожащей рукой на узел с постелью и тяжело опустился на землю. Жар, нестерпимая боль в желудке и усталость окончательно сломили его. Он не только идти, даже стоять не мог. Обхойя была всего лишь женщиной, на которую я не мог серьезно рассчитывать. Значит, управиться со всей грудой пожитков, своих и чужих, предстояло мне одному. Было о чем задуматься, тем более что, ко всему прочему, я оказался еще и связанным по обеим рукам: одной поддерживал беспомощную незнакомую женщину, а другой — тоже чужого и вдобавок больного мужчину. Да и попал я в это проклятое место по своей доброй воле. В довершение всех бед, меня стала мучить жажда.
Может быть, иного читателя позабавит ситуация, в которой я оказался, а кое-кто проникнется ко мне симпатией за мое человеколюбие, но должен признаться: я тогда испытывал только глухое раздражение и не переставал называть себя ослом, досадуя на то, что по собственной глупости оказался в дурацком положении. Меня поражало, как Обхойя умудрилась из всех пассажиров корабля остановить свой выбор именно на мне как на кандидате на роль носильщика,—я никогда не претендовал на нее. Мои размышления прервал ее смех. Я глянул на нее и тут только понял, как несладко приходится ей самой. Но ее дальнейшее поведение удивило меня. Вместо того чтобы смутиться, робко выразить мне свою благодарность и признательность и униженно обратиться с новой просьбой, она с умешкой сказала:
— Вы расстроены? Не думали, что все так сложится? Не огорчайтесь. Утешьтесь тем, что сделали доброе дело, не бросив нас. Не часто представляется людям возможность делать добро. Давайте не будем больше говорить об этом и поищем лучше тени для Рохини, чтобы он мог полежать немного. А вещи пусть остаются здесь.
Я взвалил Рохини себе на спину и зашагал в направлении карантинного поселка. Обхойя с небольшим сундучком в руках последовала за мной. Остальные наши пожитки остались лежать на берегу,— когда мы прислали за ними через два часа, они оказались в целости и сохранности.
Известно: воображаемые неприятности гораздо страшнее действительных. Фантазия непременно все усуглубля-ет. Так было и у нас: наше карантинное заключение прошло более или менее сносно, хотя нам и пришлось, конечно, претерпеть некоторые неудобства. Однако за деньги даже в царстве Ямы можно устроиться неплохо, а Обхойя оказалась очень сообразительной и предприимчивой женщиной. Доктор на корабле иронически назвал ее «современной», но он даже предположить не мог бы, насколько современной она окажется в случае беды. Когда я наконец доставил Рохини в поселок, она сказала мне:
— Спасибо, господин Шриканто, больше от вас ничего не требуется. Теперь отдыхайте, все остальное я сделаю сама.
Отдых мне действительно требовался—у меня буквально ноги подгибались от усталости, но все-таки я не мог не спросить:
— А что вы собираетесь делать?
— О, у меня дел хватит,— улыбнулась она,—нужно позаботиться о наших вещах — доставить их сюда, найти подходящую комнату, постелить вам обоим постели, приготовить поесть... Сделаю все, тогда отдохну немного. Нет, нет,— остановила она меня, полагая, что я собираюсь отправиться вместе с ней,— пожалуйста, не вставайте, я справлюсь одна. Вы думаете, если я женщина, то ни на что не способна? Но ведь вас-то обоих именно я нашла.
Она раскрыла свой сундучок, взяла из него несколько рупий и, завязав их в край сари, отправилась в контору.
Слишком усталый, чтобы сопровождать ее, я остался с Рохини. Минут через тридцать за нами прибежал посыльный и сообщил, что Обхойя уже договорилась насчет комнаты. Она оказалась вполне приличной и, когда мы вошли в нее, имела вполне обжитой вид. Наши вещи успели прибыть, и мне с Рохини были приготовлены постели на стоявших в комнате двух топчанах, у стены я увидел кувшин с водой, рядом—рис, овощи и связку хвороста, то есть все необходимое для приготовления пищи. Обхойя не забыла даже о муке и масле. Сама она была тут же в комнате —разговаривала на ломаном хинди с доктором-мадраской, лично следившей за уборкой помещения. Увидев меня, Обхойя сказала:
— Ложитесь и отдыхайте. Я пойду совершу омовение и займусь стряпней. Пока приготовлю рис с бобами, а там видно будет.
Она взяла полотенце и чистое сари, попрощалась с доктором и ушла. Итак, благодаря ее заботам мы устроились вполне сносно.
Обхойя многим удивляла меня, но особенно своим благоразумием и деловитостью. Обычно мужчина и женщина в подобной ситуации быстро сближаются, однако Обхойя все время держала меня на расстоянии, постоянно подчеркивая всем своим поведением, что мы только попутчики, через два дня расстанемся, и, возможно, навсегда, а потому никаких особых отношений между нами существовать не может. Она целыми днями, с утра до вечера, была чем-то занята, но стоило мне предложить ей помощь, как она мягко, но твердо отклоняла ее.
— Нет, нет, я должна все делать сама,— с улыбкой говорила она мне.— Вы оба столько натерпелись из-за меня — и брат Рохини, и вы. Ведь именно я затащила вас в эту тюрьму, из-за меня вы терпите все неудобства.
Как-то мы сидели с ней и беседовали. Вдруг неподалеку в конторе часы пробили два. Обхойя тут же поднялась.
— Уже два часа,— сказала она.— Пойду приготовлю вам чай.
«Каким бы плохим человеком ни был твой муж,— подумал я,— он не сможет не оценить твоих достоинств, если вы снова встретитесь».
Настал день, когда срок нашего заключения истек. Рохини вполне поправился. Получив официальные пропуска, мы снова собрали свои вещи и отправились в город, намереваясь на первые два дня остановиться в городском караван-сарае. За это время я собирался подыскать своим спутникам жилье и только после этого заняться своими делами. Я обещал Обхойе приложить все старания, чтобы помочь ей отыскать мужа.
В тот день, когда мы прибыли в город, бирманцы отмечали какой-то праздник. Нарядные, в шелковых одеждах мужчины и женщины группами шли в храмы. Женщины в Бирме пользуются полной свободой, они не закрывают лица, а при виде мужчины не бросаются опрометью прочь, как их бенгальские сестры. Поэтому и в празднествах они принимают самое живое участие. Женщины всех возрастов, и молодые, и старые, и совсем еще девочки, наполняли улицы гомоном, песнями и смехом. Светлокожие, с длинными, почти до колен волосами, одетые в свои лучшие платья, с цветочными гирляндами на шеях, они создавали впечатление шумного и веселого потока, неожиданно хлынувшего на улицы и радостно и свободно устремившегося вдоль них. Я любовался и восхищался ими, даже завидовал их счастливой судьбе.
Как разительно отличались они от наших соотечественниц, какую радостную, здоровую и бодрую атмосферу создавали вокруг себя! Кто посмел бы при виде их осуждать бирманцев за то, что они предоставили свободу своим женщинам, или поддерживать наших мужчин, которые связали своих женщин по рукам и ногам и калечат их жизнь! Выиграли ли они что-нибудь этим?! Если бы и нашим женщинам... Неожиданный шум прервал мои размышления. Я обернулся и увидел, что скандал устроил извозчик, индийский мусульманин, который требовал от своих пассажирок условленную плату—восемь ан, а те, по виду женщины из приличных домов, предлагали ему пять. Минуты две продолжалась перепалка, а потом бирманки вдруг бросились к продавцу тростей, стоявшему со своим товаром у края дороги, выхватили у него несколько тростей и накинулись на извозчика. Началось настоящее побоище! Бедняга извозчик не смел поднять руку на своих обидчиц и только оборонялся, но стоило ему увернуться от одной, как на него нападала другая. Вокруг собрался народ, но... только для того, чтобы позабавиться веселым зрелищем. Извозчику пришлось туго — он потерял чалму, уронил хлыст. Наконец ему с трудом удалось вырваться из рук своих мучительниц, и с криком «Полиция! Полиция! Стража!» он бросился прочь. Я был потрясен. Подумать только, как агрессивны стали женщины, эти слабые существа, обретя свободу,— они среди бела дня, на глазах прохожих с палками накидываются на молодых здоровых мужчин! Правда, я был чужестранцем, к тому же у себя на родине жил в деревне, может быть, поэтому здешние нравы так поразили меня. Мне приходилось слышать, что и в Калькутте женщины тоже эмансипировались, но никогда не доводилось наблюдать эту эмансипацию собственными глазами. Как же к ней относиться—приветствовать ли ее или осуждать, считать полезной для общества или вредной? Эти вопросы не давали мне покоя, но... меня ждали дела, и я решил на время отложить их выяснение. Однако настроение мое испортилось.
ГЛАВА VI
Не могу утверждать, что, когда я, устроив Обхойю и Рохини в их новом жилище, отправился искать пристанища для себя, в мою душу не закрались подозрения на их счет. Но я быстро подавил в себе это недоброе чувство. Я на собственном опыте знал, какое заблуждение предполагать, что между молодыми мужчиной и женщиной, оказавшимися в подобном положении, непременно должны возникнуть предосудительные отношения, и поэтому кс колеблясь предоставил будущему решить их судьбу. У меня хватало своих забот. В те времена, не в пример нынешним, полиция не донимала приезжих бенгальцев чрезмерным вниманием, засылая к ним явных и тайных шпионов, чтобы следить за каждым шагом и выяснять всю их подноготную, и не таскала по полицейским участкам безо всякого на то основания, заставляя по всякому поводу доказывать свою невиновность. Любой человек, будь он местный или приезжий, мог спокойно и беспрепятственно разгуливать, где ему заблагорассудится. А поэтому я все утро в прекрасном настроении ходил по городу, подыскивая себе кров. Уже близился полдень, когда мне случайно встретился один из моих соотечественников. Он куда-то спешил, весь обливаясь потом, а рядом с ним трусил слуга, держа на голове большую корзину с овощами.
— Простите, сударь, вы не скажете, где живет мастер Нондо? — обратился я к нему.
Бенгалец остановился.
— Какой Нондо? Уж не тот ли, что работает на Рибитов?
— Этого я не знаю,— признался я.— Мне он представился как известный мастер Нондо из Рангуна, вот и все.
Прохожий состроил презрительную гримасу.
— Мастер?! Теперь все называют себя «мастерами», но это еще не значит, что они стали ими на самом деле. Вот господин Моркот как-то сказал мне: «Хорипод, я еще не встречал такого мастера, как ты!» Так видели бы вы, что тогда началось! Губернатора прямо забросали анонимками по моему адресу. Ну скажите, господин мой, станет настоящий мастер писать анонимки? Никогда! Да я в работе всякого обставлю, стоит мне только...
Очевидно, я нечаянно задел его самое больное место.
— Значит, вам не известен господин Нондо? — поспешно перебил я его.
— Кому? Мне не известен? — возмутился бенгалец.— Да я сорок лет прожил в Рангуне, и чтобы я кого-нибудь здесь не знал! Здесь целых три Нондо! Вы говорите «мастер Нондо»? Откуда он, из Бенгалии? Так это вы, наверное, ищете мужа Тогоры?
— Да, да,— закивал я,—именно его.
— Так бы сразу и сказали,— недовольно проворчал мой собеседник.— Откуда мне знать, кто вам нужен! Идемте со мной, я вам покажу его дом. Вам очень повезло, господин мой, что вы меня встретили. А то скажете! Мастер Нондо! Да кто его тут за мастера считает!.. А вы сами-то кто будете?
Услышав, что я брахман, он отвесил мне почтительный поклон.
— Надеетесь получить у него работу? — поинтересовался он.— Может быть, и удастся, но без взятки не обойтись. В размере вашего двухмесячного жалованья. Согласны? Тогда он станет платить вам по восемнадцать ан в день. Не больше.
Я сказал ему, что в работе пока не нуждаюсь, а Нондо разыскиваю только потому, что он обещал помочь мне с жильем.
Хорипод удивился:
— Зачем же вам к нему обращаться? Вы ведь благородный человек, почему бы вам не остановиться в каком-нибудь пансионе?
— Но я не знаю ни одного здешнего пансиона,— признался я.
Хорипод, к сожалению, тоже не знал, но обещал к вечеру выяснить этот вопрос, а идти мне сейчас к Нондо отсоветовал: тот уже ушел на работу, дома осталась одна Тогора, которая, конечно, заперлась и теперь спит. Не дай бог разбудить ее!
Нрав Тогоры мне уже был известен, и предостережение бенгальца меня смутило. Я не знал, как поступить. Видя мою нерешительность, тот предложил:
— А почему бы вам не пойти к господину Да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64