И хотя до возвращения Раджлакшми было еще далеко, я решил больше здесь не задерживаться.
Вошел Ротон и напомнил мне об омовении. Раджлакшми, уезжая, взяла с него обещание строжайшим образом следить за моим режимом. Она возложила на него обязанность вести своего рода дневник, записывать час каждой моей трапезы начиная с завтрака в одиннадцать утра и кончая ужином в восемь вечера. За образцовое выполнение этого задания Раджлакшми обещала вознаградить его и всех слуг, занятых моим обслуживанием, месячным жалованьем. Теперь повар, окончив стряпню, сам отправлялся за свежей провизией, и даже господин Кушари лично проверял, как доставлялись нам овощи, молоко, рыба и прочая снедь. По утрам, лежа в постели, я слышал, как они хлопочут, но оставался ко всему безразличным. Однако свой режим я старался соблюдать в точности. Во-первых, он был вполне терпимым, а во-вторых, я не хотел лишать слуг обещанного вознаграждения.
Накануне мне не удалось как следует выспаться, поэтому теперь, совершив омовение и поев несколько ранее положенного часа, я опять улегся на кровать и заснул.
Проснулся я около четырех, снова умылся, выпил чаю и вышел прогуляться—с некоторых пор прогулка вошла у меня в привычку.
У ворот нашего дома меня ожидал незнакомый человек. Он передал мне письмо. Я с трудом прочел несколько кое-как нацарапанных строк, из которых узнал, что мой школьный товарищ Шотиш Бхородадж при смерти и непременно умрет, если я не приеду.
— Чем он болен? — спросил я посыльного.
— Холерой.
— Пошли,— оживился я.
Конечно, я обрадовался не холере, а тому, что у меня появился повод на некоторое время покинуть дом. Поэтому, не мешкая и даже не предупредив Ротона о своем уходе, я отправился в путь.
Пройдя пешком около шести миль, мы к вечеру добрались до жилища Шотиша. Я ожидал увидеть квартиру, соответствующую положению помощника инспектора железнодорожного строительства, однако апартаментам Шотиша никто бы не позавидовал. Он жил в простой походной палатке, рядом с которой стояла крытая соломой лачуга, предназначавшаяся для стряпни. Полная женщина, очевидно из касты баури, что-то готовила там на очаге. Она и провела меня в палатку.
Здесь я застал молодого доктора-панджабца, приехавшего из Рампурхата. Он очень обрадовался, узнав, что я товарищ Шотиша, сказал, что тот болен неопасно, за его жизнь тревожиться не приходится, и тут же заявил, что уезжает. Дрезина, на которой он приехал, ждала его, и задерживаться дольше он не мог, иначе только ночью добрался бы домой. Он, видно, полагал, что я один со всем справлюсь. Дав мне несколько наставлений по уходу за больным, он вышел из палатки и направился к дрезине. Уже поднимаясь на нее, он вдруг спохватился, раскрыл
свой саквояж и, вынув из него три каких-то коробочки и пузырек, отдал их мне.
— Имейте в виду: холера быстро распространяется,— предупредил он меня и указал на небольшой заполненный водой карьер неподалеку.— Запретите кули пользоваться этим водоемом. А если услышите, что кто-нибудь заболел,— это вполне возможно — воспользуйтесь лекарствами, которые я вам оставил.
Он подробно объяснил мне, как их следует употреблять.
Доктор был, вероятно, неплохим человеком. Он попросил меня регулярно сообщать ему о состоянии здоровья больного, еще раз напомнил о необходимости строго следить за кули и уехал.
Я остался с больным.
Что ж, решил я, наверное, все складывается к лучшему. Подумать только, как иногда все оборачивается! Раджлакшми отправилась в Бокрешор приобщиться к богу, а я в расстроенных чувствах вышел прогуляться. И что же? Я встретил человека, которого знал когда-то в детстве, лет пятнадцать тому назад, и, хотя все это время мы ничего не слышали друг о друге, а я даже не узнал его при встрече, два дня спустя наши судьбы так переплелись! На меня свалились не только заботы по его лечению и уход за ним, но и надзор за полуторастами кули-землекопами, которые были под его началом. Из всего его наследства мне не досталось лишь его соломенной шляпы, тощей лошаденки да служанки, варварский язык которой я почти не понимал — с трудом догадался только, что мое появление очень ее успокоило. Однако познакомиться получше с его одёром мне, вероятно, не помешало бы.
«Видно, такова моя судьба! — подумал я.— Разве иначе вошла бы в мою жизнь Раджлакшми, удалось бы Обхойе взвалить на меня свою тяжкую ношу? А этот Лягушонок со своими кули? Другому человеку минуты не потребовалось бы, чтобы избавиться от всех этих забот, а я почему-то чувствовал себя обязанным нести их».
Палатка Шотиша принадлежала железнодорожной компании. Я окинул взглядом его имущество. Оно состояло из нескольких эмалированных кастрюль, железного сундука, ящика из-под канистры с керосином и парусиновой койки, которая от долгого употребления провисла. Шотиш, видимо, был практичным человеком, ибо такая кровать позволяла ему обходиться без постели. А потому никаких постельных принадлежностей, за исключением старого и грязного полосатого матраца, у него не было. Он не предполагал, что заболеет холерой, и потому не предпринял заранее соответствующих мер, а ухаживать за больным, лежащим на такой кровати, требовало немалых трудов. К тому же его матрац пришел в совершенно непригодное состояние. Мне не оставалось ничего другого, как выбросить его.
— Кали, можно здесь достать постель? — спросил я служанку.
— Нет,— ответила Кали.
— А солому?
Кали фыркнула и что-то пробормотала, из чего я заключил, что такое ложе она считает пригодным только для коровы.
— Где же мне положить бабу?
Она не раздумывая указала на землю:
— Сюда. Все равно он умрет.
Я взглянул на нее. Ее лицо выражало самое откровенное безразличие.
«Кали,— мысленно сказал я ей,— ты воплощение мудрости. Послушать тебя, так и мантры во спасение читать не следует. Но я не такой всезнающий человек, как ты, да к тому же он пока что жив. Так что давай-ка постелим ему что-нибудь».
— У бабу есть одежда? — осведомился я у служанки. Кали отрицательно покачала головой. Она на все вопросы отвечала уверенно, без малейших колебаний. Слово «кажется» отсутствовало в ее лексиконе.
— Одежды нет,— заявила она.— Есть только брюки.
Это меня не устраивало. Брюки сахиба — вещь дорогая, но главное, я не представлял, как можно устроить из них постель. Неожиданно я вспомнил о куске старого брезента, который валялся неподалеку,— я заметил его, когда шел сюда.
— Пойдем,— сказал я Кали,— вдвоем мы как-нибудь притащим его сюда. Он, пожалуй, подойдет больше, чем брюки.
Кали согласилась. К счастью, брезент оставался на прежнем месте. Мы забрали его и соорудили постель для Шотиша. На краю ее примостилась Кали и скоро заснула. Я всегда считал, что женщины не храпят, но Кали опровергла и это мое мнение.
Я остался бодрствовать один. Спустя некоторое время я заметил, что руки и ноги Шотиша сводит судорогой,— требовалось срочно согреть его. Я с трудом разбудил Кали, но она отказалась подняться. Перевернувшись на другой бок, она заявила, что дров нет, так что нагреть воды ей не на чем. Я решил пойти и проверить ее слова, хотя фонарь Шотиша мог принести пользу только при добавочном солнечном или лунном освещении. Тем не менее я отправился на кухню, где и убедился в том, что Кали меня не обманула: кроме самой лачуги, никакого топлива там не имелось. Однако поджечь ее я не решился, опасаясь совершить святое дело кремации прежде, чем душа моего товарища распрощается с его телом, а ограничился тем, что вынес на двор походную кровать с ящиком, на котором до сих пор сидел, и поджег их. Затем снял с себя рубашку, свернул ее и нагрел возле огня, намереваясь использовать вместо грелки. Согреть таким образом больного или принести ему хотя бы некоторое облегчение я не смог, только успокоил немного свою совесть.
Часа в два ночи ко мне прибежали с сообщением, что у двух кули началась рвота,— меня все здесь уже считали за доктора. Я взял лекарства и вышел. К счастью, мои провожатые имели фонари — это помогло нам довольно быстро добраться до больных. Кули жили на открытых товарных платформах, стоявших на рельсах. Такое жилье представляло большое удобство для железнодорожной компании,— когда где-нибудь требовалось провести земляные работы, к платформам цепляли локомотив и рабочих без всяких хлопот доставляли в нужное место.
По бамбуковой лестнице я поднялся на платформу и огляделся. В одной ее стороне лежал пожилой мужчина, в другой расположились несколько человек обоего пола. Некоторые из них проснулись от шума, поднятого нами, и с любопытством поглядывали на меня, другие продолжали безмятежно спать. Я поднял фонарь, подошел к больному и по его лицу увидел, что состояние его очень тяжелое, болезнь зашла слишком далеко.
Появился подрядчик, хорошо говоривший по-бенгальски.
— А где другой больной? — поинтересовался я.
Он ткнул пальцем в темноту, показывая на следующую платформу:
— Там.
Пришлось снова карабкаться по лестнице. Больным оказалась молодая женщина лет тридцати, возле которой прикорнули двое маленьких детей. Как выяснилось, она жила без мужа. Тот еще в прошлом году поддался уговорам вербовщика и, сойдясь с другой, более молодой, женщиной, уехал на чайные плантации в Ассам.
Тут тоже находились кули — человек шесть. Все они с жаром сочувствовали страдалице и громко возмущались негодяем мужем, посмевшим бросить семью. Однако дальше сочувствия дело не пошло. Никто не согласился оказать помощь ни мне, ни больной. Я хотел хотя бы убрать от нее детей, чтобы изолировать их от больной матери, но никто не пожелал их взять. Пришлось мне ограничиться лекарствами, которые я дал своим пациентам в строгом соответствии с указаниями доктора.
К утру еще у одного кули началась рвота.
Тем временем состояние Шотиша Бхородаджа значительно ухудшилось. С трудом мне удалось уговорить одного из кули отправиться в Шатхию к доктору-панджабцу, чтобы известить его о положении дел. Он вернулся к вечеру и сообщил, что доктора не застал,— тот уехал к больному.
Самое скверное заключалось в том, что я не захватил с собой денег. Я уже целые сутки был на ногах, ничего не ел и не пил и не представлял, как продержусь дальше, тем более что достать здесь воды оказалось невозможно. Я запретил женщинам пользоваться водой из карьера, но ни одна меня не послушала. «А где же нам брать ее, доктор?» — спрашивали они меня, сконфуженно улыбаясь. В соседней деревне имелся колодец, но никто не отваживался отправляться туда без денег. Все знали: бесплатно воды не дадут, а заплатить за нее им было нечем.
Так прожил я два дня и три ночи. Конечно, я никого не спас, все мои пациенты умерли. Но смерть никого здесь не удивляла. На жизнь тут смотрели просто — человек для того и рождается, чтобы умереть, двумя днями раньше или позже — не все ли равно. Вскоре и я усвоил эту непреложную истину. Не понимал я одного — почему некоторые люди тратят столько усилий и времени на то, чтобы уразуметь ее,— изучают шастры, уходят в отшельники, саньяси, углубляются в самые дебри философии. Однако примириться с тем, как здесь умирали люди, я не мог.
Душа Шотиша тоже распрощалась с его телом. Помочь мне было некому, поэтому совершить кремацию я не смог, и мать-Земля приняла его в свои объятия.
Похоронив Шотиша, я вернулся на платформы, хотя, наверное, для меня было бы лучше возвратиться в усадьбу. Но у меня не хватало духу оставить своих больных — ведь я один старался как-то облегчить их муки. Эти два дня многому меня научили. Именно тут я воочию убедился, в каких бессердечных скотов превращают людей власть имущие в погоне за наживой. С самого рассвета, едва только солнце появлялось на горизонте, и дотемна я видел только взмахи лопат — ничего больше. Кули работали исступленно, ни на минуту не останавливаясь, ни на кого не обращая внимания. Их погоняла одна мысль: в конце недели будут производиться замеры и каждый получит плату в соответствии со своей выработкой. Где тут было думать о других! Никто и не помышлял о том, чтобы чем-нибудь помочь мне или больным,
поднести воды изнемогавшему от жары ребенку. А ведь это были их собратья, их дети! Я наблюдал людей в деревне — там они другие. У этих же в душе не осталось ничего человеческого. Оторванные от корней, от дома, от общины, лишенные естественных уз и привязанностей, они собрались на этих платформах только для того, чтобы работать от зари до зари. Рыть! Копать! Деньги — вот что стало главным в их жизни. О! Носители цивилизации прекрасно усвоили: для того, чтобы заставить людей выполнять труд скотины, их самих необходимо превратить в скотов.
Бхородадж покинул нас, но винная лавка, где он был завсегдатаем, осталась на своем месте, и по вечерам в ней по-прежнему толпился народ. Напившись вина, люди шумной гурьбой отправлялись к своему жилью. Никто не думал о хозяйстве или семье. Женщины забывали о своих домашних обязанностях, ничего не хотели делать, не желали даже разбавить водой уже приготовленный рис. Где уж после этого было говорить о семейной жизни! Все хотели только одного — развлекаться.
С платформы подрядчика ко мне доносилось оглушительное пение, сопровождавшееся ударами в барабан и цимбалы,— этой вакханалии, казалось, не будет конца. На другой платформе какая-то женщина привела к себе любовников и всю ночь забавлялась с ними. Почти рядом со мной пьяный мужчина так энергично домогался ласк своей супруги, что я со стыда готов был провалиться сквозь землю. В добавление ко всему раздавались душераздирающие вопли какой-то женщины. Вскоре ко мне пришла ее мать, и я узнал, что Камини рожает. Здесь жизнь человека проходила в омерзительной откровенности, все было неприкрыто, обнажено, никто не испытывал никакой неловкости или стыдливости. Один лишь я оставался в стороне от этой публики — сидел возле отправлявшихся в иной мир матери и ее ребенка.
— Пить! — раздался слабый голосок ребенка. Я наклонился над ним:
— Воды нет, милый. Потерпи до утра. Мальчик послушно кивнул головой:
— Хорошо.
Он закрыл глаза и замолк.
У меня не было воды, чтобы утолить его жажду, только на глаза набежала соленая влага. «Боже мой! — подумал я.— Какие же они все бесчувственные, равнодушные даже к собственным страданиям! Ничего человеческого не осталось в душах. Это не терпеливость говорит в них, а гораздо худшее — безразличие к самим себе. Оно низводит их до уровня животных, превращает в зверей».
В мутном свете закопченного фонаря я заметил, как судороги начали сводить тела матери и ее маленького сына. Но чем я мог им помочь!
Впереди на черном небе ярко горела Большая Медведица. Я посмотрел на ее сверкающие звезды, и вдруг болью, тоской и бессильным гневом обожгло мне сердце. «Будьте вы все прокляты, вы, носители современной культуры! — подумал я в яростном отчаянии.— Отправляйтесь в преисподнюю, да не забудьте захватить с собой и эту цивилизацию, породившую вас».
ГЛАВА XII
Наутро заболели еще два человека. Я дал им лекарства, подрядчик сообщил в Шатхию о распространении эпидемии. Я надеялся, что теперь-то власти забеспокоятся.
Около девяти часов утра умер мальчик. Что ж, пожалуй, это было к лучшему.
Однако мне требовалось подумать и о себе, достать какой-нибудь еды и питья. Я отправился на розыски и неожиданно заметил двух мужчин, шагавших по дороге через поле. Я подошел к ним и спросил:
— Далеко ли отсюда до деревни?
Тот, кто был постарше, показал головой направо:
— Да вон она.
— Там можно достать съестного? — поинтересовался я.
— Почему же нет? — удивился другой путник.— Тут живут люди высоких каст. У них все есть — и рис, и молоко, и овощи... А вы сами-то откуда? Где живете?
Я коротко удовлетворил их любопытство, но едва упомянул о Шотише Бхородадже, как оба они нахмурились.
— Пьяница,— заметил старший.— Негодяй и мошенник.
— А что хорошего можно ждать от работника железнодорожной компании? — вставил его товарищ.— Заработок легкий, денег много.
Я указал на свежий холмик над могилой Шотиша:
— Теперь вряд ли стоит осуждать его. Он вчера умер. Кремацию совершить было некому, пришлось зарыть.
— Что вы говорите?! — ужаснулись незнакомцы.— Сына брахмана...
— Но что я мог сделать?
— Надо было сообщить в деревню,— заметил один из них.— Там что-нибудь придумали бы. Вы сами кем ему приходитесь?
— Просто знакомый,— ответил я и рассказал им историю моего появления здесь. Поведал, как лечил Шотиша и как вынужден был остаться, когда заболели кули.
Они очень встревожились, узнав о том, что я двое суток ничего не ел, и с жаром принялись уговаривать меня пойти с ними. Пустой желудок — самая опасная вещь при этой ужасной болезни,— заявили они.
Им не пришлось долго убеждать меня, ибо я изнемогал от голода и жажды. Мы отправились в деревню. По дороге разговорились, и я поразился тому, как мои спутники, не получившие городского образования, разбирались в политике, проводимой англичанами в Индии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Вошел Ротон и напомнил мне об омовении. Раджлакшми, уезжая, взяла с него обещание строжайшим образом следить за моим режимом. Она возложила на него обязанность вести своего рода дневник, записывать час каждой моей трапезы начиная с завтрака в одиннадцать утра и кончая ужином в восемь вечера. За образцовое выполнение этого задания Раджлакшми обещала вознаградить его и всех слуг, занятых моим обслуживанием, месячным жалованьем. Теперь повар, окончив стряпню, сам отправлялся за свежей провизией, и даже господин Кушари лично проверял, как доставлялись нам овощи, молоко, рыба и прочая снедь. По утрам, лежа в постели, я слышал, как они хлопочут, но оставался ко всему безразличным. Однако свой режим я старался соблюдать в точности. Во-первых, он был вполне терпимым, а во-вторых, я не хотел лишать слуг обещанного вознаграждения.
Накануне мне не удалось как следует выспаться, поэтому теперь, совершив омовение и поев несколько ранее положенного часа, я опять улегся на кровать и заснул.
Проснулся я около четырех, снова умылся, выпил чаю и вышел прогуляться—с некоторых пор прогулка вошла у меня в привычку.
У ворот нашего дома меня ожидал незнакомый человек. Он передал мне письмо. Я с трудом прочел несколько кое-как нацарапанных строк, из которых узнал, что мой школьный товарищ Шотиш Бхородадж при смерти и непременно умрет, если я не приеду.
— Чем он болен? — спросил я посыльного.
— Холерой.
— Пошли,— оживился я.
Конечно, я обрадовался не холере, а тому, что у меня появился повод на некоторое время покинуть дом. Поэтому, не мешкая и даже не предупредив Ротона о своем уходе, я отправился в путь.
Пройдя пешком около шести миль, мы к вечеру добрались до жилища Шотиша. Я ожидал увидеть квартиру, соответствующую положению помощника инспектора железнодорожного строительства, однако апартаментам Шотиша никто бы не позавидовал. Он жил в простой походной палатке, рядом с которой стояла крытая соломой лачуга, предназначавшаяся для стряпни. Полная женщина, очевидно из касты баури, что-то готовила там на очаге. Она и провела меня в палатку.
Здесь я застал молодого доктора-панджабца, приехавшего из Рампурхата. Он очень обрадовался, узнав, что я товарищ Шотиша, сказал, что тот болен неопасно, за его жизнь тревожиться не приходится, и тут же заявил, что уезжает. Дрезина, на которой он приехал, ждала его, и задерживаться дольше он не мог, иначе только ночью добрался бы домой. Он, видно, полагал, что я один со всем справлюсь. Дав мне несколько наставлений по уходу за больным, он вышел из палатки и направился к дрезине. Уже поднимаясь на нее, он вдруг спохватился, раскрыл
свой саквояж и, вынув из него три каких-то коробочки и пузырек, отдал их мне.
— Имейте в виду: холера быстро распространяется,— предупредил он меня и указал на небольшой заполненный водой карьер неподалеку.— Запретите кули пользоваться этим водоемом. А если услышите, что кто-нибудь заболел,— это вполне возможно — воспользуйтесь лекарствами, которые я вам оставил.
Он подробно объяснил мне, как их следует употреблять.
Доктор был, вероятно, неплохим человеком. Он попросил меня регулярно сообщать ему о состоянии здоровья больного, еще раз напомнил о необходимости строго следить за кули и уехал.
Я остался с больным.
Что ж, решил я, наверное, все складывается к лучшему. Подумать только, как иногда все оборачивается! Раджлакшми отправилась в Бокрешор приобщиться к богу, а я в расстроенных чувствах вышел прогуляться. И что же? Я встретил человека, которого знал когда-то в детстве, лет пятнадцать тому назад, и, хотя все это время мы ничего не слышали друг о друге, а я даже не узнал его при встрече, два дня спустя наши судьбы так переплелись! На меня свалились не только заботы по его лечению и уход за ним, но и надзор за полуторастами кули-землекопами, которые были под его началом. Из всего его наследства мне не досталось лишь его соломенной шляпы, тощей лошаденки да служанки, варварский язык которой я почти не понимал — с трудом догадался только, что мое появление очень ее успокоило. Однако познакомиться получше с его одёром мне, вероятно, не помешало бы.
«Видно, такова моя судьба! — подумал я.— Разве иначе вошла бы в мою жизнь Раджлакшми, удалось бы Обхойе взвалить на меня свою тяжкую ношу? А этот Лягушонок со своими кули? Другому человеку минуты не потребовалось бы, чтобы избавиться от всех этих забот, а я почему-то чувствовал себя обязанным нести их».
Палатка Шотиша принадлежала железнодорожной компании. Я окинул взглядом его имущество. Оно состояло из нескольких эмалированных кастрюль, железного сундука, ящика из-под канистры с керосином и парусиновой койки, которая от долгого употребления провисла. Шотиш, видимо, был практичным человеком, ибо такая кровать позволяла ему обходиться без постели. А потому никаких постельных принадлежностей, за исключением старого и грязного полосатого матраца, у него не было. Он не предполагал, что заболеет холерой, и потому не предпринял заранее соответствующих мер, а ухаживать за больным, лежащим на такой кровати, требовало немалых трудов. К тому же его матрац пришел в совершенно непригодное состояние. Мне не оставалось ничего другого, как выбросить его.
— Кали, можно здесь достать постель? — спросил я служанку.
— Нет,— ответила Кали.
— А солому?
Кали фыркнула и что-то пробормотала, из чего я заключил, что такое ложе она считает пригодным только для коровы.
— Где же мне положить бабу?
Она не раздумывая указала на землю:
— Сюда. Все равно он умрет.
Я взглянул на нее. Ее лицо выражало самое откровенное безразличие.
«Кали,— мысленно сказал я ей,— ты воплощение мудрости. Послушать тебя, так и мантры во спасение читать не следует. Но я не такой всезнающий человек, как ты, да к тому же он пока что жив. Так что давай-ка постелим ему что-нибудь».
— У бабу есть одежда? — осведомился я у служанки. Кали отрицательно покачала головой. Она на все вопросы отвечала уверенно, без малейших колебаний. Слово «кажется» отсутствовало в ее лексиконе.
— Одежды нет,— заявила она.— Есть только брюки.
Это меня не устраивало. Брюки сахиба — вещь дорогая, но главное, я не представлял, как можно устроить из них постель. Неожиданно я вспомнил о куске старого брезента, который валялся неподалеку,— я заметил его, когда шел сюда.
— Пойдем,— сказал я Кали,— вдвоем мы как-нибудь притащим его сюда. Он, пожалуй, подойдет больше, чем брюки.
Кали согласилась. К счастью, брезент оставался на прежнем месте. Мы забрали его и соорудили постель для Шотиша. На краю ее примостилась Кали и скоро заснула. Я всегда считал, что женщины не храпят, но Кали опровергла и это мое мнение.
Я остался бодрствовать один. Спустя некоторое время я заметил, что руки и ноги Шотиша сводит судорогой,— требовалось срочно согреть его. Я с трудом разбудил Кали, но она отказалась подняться. Перевернувшись на другой бок, она заявила, что дров нет, так что нагреть воды ей не на чем. Я решил пойти и проверить ее слова, хотя фонарь Шотиша мог принести пользу только при добавочном солнечном или лунном освещении. Тем не менее я отправился на кухню, где и убедился в том, что Кали меня не обманула: кроме самой лачуги, никакого топлива там не имелось. Однако поджечь ее я не решился, опасаясь совершить святое дело кремации прежде, чем душа моего товарища распрощается с его телом, а ограничился тем, что вынес на двор походную кровать с ящиком, на котором до сих пор сидел, и поджег их. Затем снял с себя рубашку, свернул ее и нагрел возле огня, намереваясь использовать вместо грелки. Согреть таким образом больного или принести ему хотя бы некоторое облегчение я не смог, только успокоил немного свою совесть.
Часа в два ночи ко мне прибежали с сообщением, что у двух кули началась рвота,— меня все здесь уже считали за доктора. Я взял лекарства и вышел. К счастью, мои провожатые имели фонари — это помогло нам довольно быстро добраться до больных. Кули жили на открытых товарных платформах, стоявших на рельсах. Такое жилье представляло большое удобство для железнодорожной компании,— когда где-нибудь требовалось провести земляные работы, к платформам цепляли локомотив и рабочих без всяких хлопот доставляли в нужное место.
По бамбуковой лестнице я поднялся на платформу и огляделся. В одной ее стороне лежал пожилой мужчина, в другой расположились несколько человек обоего пола. Некоторые из них проснулись от шума, поднятого нами, и с любопытством поглядывали на меня, другие продолжали безмятежно спать. Я поднял фонарь, подошел к больному и по его лицу увидел, что состояние его очень тяжелое, болезнь зашла слишком далеко.
Появился подрядчик, хорошо говоривший по-бенгальски.
— А где другой больной? — поинтересовался я.
Он ткнул пальцем в темноту, показывая на следующую платформу:
— Там.
Пришлось снова карабкаться по лестнице. Больным оказалась молодая женщина лет тридцати, возле которой прикорнули двое маленьких детей. Как выяснилось, она жила без мужа. Тот еще в прошлом году поддался уговорам вербовщика и, сойдясь с другой, более молодой, женщиной, уехал на чайные плантации в Ассам.
Тут тоже находились кули — человек шесть. Все они с жаром сочувствовали страдалице и громко возмущались негодяем мужем, посмевшим бросить семью. Однако дальше сочувствия дело не пошло. Никто не согласился оказать помощь ни мне, ни больной. Я хотел хотя бы убрать от нее детей, чтобы изолировать их от больной матери, но никто не пожелал их взять. Пришлось мне ограничиться лекарствами, которые я дал своим пациентам в строгом соответствии с указаниями доктора.
К утру еще у одного кули началась рвота.
Тем временем состояние Шотиша Бхородаджа значительно ухудшилось. С трудом мне удалось уговорить одного из кули отправиться в Шатхию к доктору-панджабцу, чтобы известить его о положении дел. Он вернулся к вечеру и сообщил, что доктора не застал,— тот уехал к больному.
Самое скверное заключалось в том, что я не захватил с собой денег. Я уже целые сутки был на ногах, ничего не ел и не пил и не представлял, как продержусь дальше, тем более что достать здесь воды оказалось невозможно. Я запретил женщинам пользоваться водой из карьера, но ни одна меня не послушала. «А где же нам брать ее, доктор?» — спрашивали они меня, сконфуженно улыбаясь. В соседней деревне имелся колодец, но никто не отваживался отправляться туда без денег. Все знали: бесплатно воды не дадут, а заплатить за нее им было нечем.
Так прожил я два дня и три ночи. Конечно, я никого не спас, все мои пациенты умерли. Но смерть никого здесь не удивляла. На жизнь тут смотрели просто — человек для того и рождается, чтобы умереть, двумя днями раньше или позже — не все ли равно. Вскоре и я усвоил эту непреложную истину. Не понимал я одного — почему некоторые люди тратят столько усилий и времени на то, чтобы уразуметь ее,— изучают шастры, уходят в отшельники, саньяси, углубляются в самые дебри философии. Однако примириться с тем, как здесь умирали люди, я не мог.
Душа Шотиша тоже распрощалась с его телом. Помочь мне было некому, поэтому совершить кремацию я не смог, и мать-Земля приняла его в свои объятия.
Похоронив Шотиша, я вернулся на платформы, хотя, наверное, для меня было бы лучше возвратиться в усадьбу. Но у меня не хватало духу оставить своих больных — ведь я один старался как-то облегчить их муки. Эти два дня многому меня научили. Именно тут я воочию убедился, в каких бессердечных скотов превращают людей власть имущие в погоне за наживой. С самого рассвета, едва только солнце появлялось на горизонте, и дотемна я видел только взмахи лопат — ничего больше. Кули работали исступленно, ни на минуту не останавливаясь, ни на кого не обращая внимания. Их погоняла одна мысль: в конце недели будут производиться замеры и каждый получит плату в соответствии со своей выработкой. Где тут было думать о других! Никто и не помышлял о том, чтобы чем-нибудь помочь мне или больным,
поднести воды изнемогавшему от жары ребенку. А ведь это были их собратья, их дети! Я наблюдал людей в деревне — там они другие. У этих же в душе не осталось ничего человеческого. Оторванные от корней, от дома, от общины, лишенные естественных уз и привязанностей, они собрались на этих платформах только для того, чтобы работать от зари до зари. Рыть! Копать! Деньги — вот что стало главным в их жизни. О! Носители цивилизации прекрасно усвоили: для того, чтобы заставить людей выполнять труд скотины, их самих необходимо превратить в скотов.
Бхородадж покинул нас, но винная лавка, где он был завсегдатаем, осталась на своем месте, и по вечерам в ней по-прежнему толпился народ. Напившись вина, люди шумной гурьбой отправлялись к своему жилью. Никто не думал о хозяйстве или семье. Женщины забывали о своих домашних обязанностях, ничего не хотели делать, не желали даже разбавить водой уже приготовленный рис. Где уж после этого было говорить о семейной жизни! Все хотели только одного — развлекаться.
С платформы подрядчика ко мне доносилось оглушительное пение, сопровождавшееся ударами в барабан и цимбалы,— этой вакханалии, казалось, не будет конца. На другой платформе какая-то женщина привела к себе любовников и всю ночь забавлялась с ними. Почти рядом со мной пьяный мужчина так энергично домогался ласк своей супруги, что я со стыда готов был провалиться сквозь землю. В добавление ко всему раздавались душераздирающие вопли какой-то женщины. Вскоре ко мне пришла ее мать, и я узнал, что Камини рожает. Здесь жизнь человека проходила в омерзительной откровенности, все было неприкрыто, обнажено, никто не испытывал никакой неловкости или стыдливости. Один лишь я оставался в стороне от этой публики — сидел возле отправлявшихся в иной мир матери и ее ребенка.
— Пить! — раздался слабый голосок ребенка. Я наклонился над ним:
— Воды нет, милый. Потерпи до утра. Мальчик послушно кивнул головой:
— Хорошо.
Он закрыл глаза и замолк.
У меня не было воды, чтобы утолить его жажду, только на глаза набежала соленая влага. «Боже мой! — подумал я.— Какие же они все бесчувственные, равнодушные даже к собственным страданиям! Ничего человеческого не осталось в душах. Это не терпеливость говорит в них, а гораздо худшее — безразличие к самим себе. Оно низводит их до уровня животных, превращает в зверей».
В мутном свете закопченного фонаря я заметил, как судороги начали сводить тела матери и ее маленького сына. Но чем я мог им помочь!
Впереди на черном небе ярко горела Большая Медведица. Я посмотрел на ее сверкающие звезды, и вдруг болью, тоской и бессильным гневом обожгло мне сердце. «Будьте вы все прокляты, вы, носители современной культуры! — подумал я в яростном отчаянии.— Отправляйтесь в преисподнюю, да не забудьте захватить с собой и эту цивилизацию, породившую вас».
ГЛАВА XII
Наутро заболели еще два человека. Я дал им лекарства, подрядчик сообщил в Шатхию о распространении эпидемии. Я надеялся, что теперь-то власти забеспокоятся.
Около девяти часов утра умер мальчик. Что ж, пожалуй, это было к лучшему.
Однако мне требовалось подумать и о себе, достать какой-нибудь еды и питья. Я отправился на розыски и неожиданно заметил двух мужчин, шагавших по дороге через поле. Я подошел к ним и спросил:
— Далеко ли отсюда до деревни?
Тот, кто был постарше, показал головой направо:
— Да вон она.
— Там можно достать съестного? — поинтересовался я.
— Почему же нет? — удивился другой путник.— Тут живут люди высоких каст. У них все есть — и рис, и молоко, и овощи... А вы сами-то откуда? Где живете?
Я коротко удовлетворил их любопытство, но едва упомянул о Шотише Бхородадже, как оба они нахмурились.
— Пьяница,— заметил старший.— Негодяй и мошенник.
— А что хорошего можно ждать от работника железнодорожной компании? — вставил его товарищ.— Заработок легкий, денег много.
Я указал на свежий холмик над могилой Шотиша:
— Теперь вряд ли стоит осуждать его. Он вчера умер. Кремацию совершить было некому, пришлось зарыть.
— Что вы говорите?! — ужаснулись незнакомцы.— Сына брахмана...
— Но что я мог сделать?
— Надо было сообщить в деревню,— заметил один из них.— Там что-нибудь придумали бы. Вы сами кем ему приходитесь?
— Просто знакомый,— ответил я и рассказал им историю моего появления здесь. Поведал, как лечил Шотиша и как вынужден был остаться, когда заболели кули.
Они очень встревожились, узнав о том, что я двое суток ничего не ел, и с жаром принялись уговаривать меня пойти с ними. Пустой желудок — самая опасная вещь при этой ужасной болезни,— заявили они.
Им не пришлось долго убеждать меня, ибо я изнемогал от голода и жажды. Мы отправились в деревню. По дороге разговорились, и я поразился тому, как мои спутники, не получившие городского образования, разбирались в политике, проводимой англичанами в Индии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64