Лишь за углом ограды мелькнул синий край сари — женщина успела скрыться.
Прошел почти месяц с тех пор, как эта сумасбродная скандалистка покинула деревню. Все давно перестали говорить о ней, но я ее не забыл. Где-то в моей душе продолжала жить память о горьких слезах, пролитых ею у ног Раджлакшми.
Я часто думал, где-то она теперь, как сложилась ее дальнейшая судьба вдали от Гонгамати с ее соблазнами и гнусными интригами, и искренне желал ей и Нобину подольше не возвращаться сюда.
Снова сев к столу, я начал дописывать письмо. Неожиданно позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел Ротона. Он протянул мне трубку.
— Курите, бабу,— предложил он. Я кивнул головой:
— Спасибо.
Ротон не спешил уходить. Постояв некоторое время молча, он с важностью заявил:
— Бабу, Ротон из касты парикмахеров не знает только одного — когда он умрет.
Это было его обычное предисловие. Раджлакшми в таких случаях всегда советовала ему узнать эту столь важную для человека дату. Я же промолчал и вопросительно посмотрел на него, с улыбкой ожидая, что последует за этим вступлением.
— Разве я не предупреждал ма, чтобы она не доверяла людям низкого происхождения, не поддавалась на их слезы и не бросала на ветер целых двести рупий? Скажите, разве я не говорил этого?
Я знал, что ничего подобного он не говорил. Конечно, у него могло возникнуть такое благое намерение, но он никогда не отважился бы высказать его Раджлакшми. Даже у меня не хватило бы смелости на это.
Но я не стал выводить его из приятного заблуждения, а спросил:
— Но в чем дело, Ротон? Что случилось?
— Случилось то, что я всегда предвидел,— торжественно заявил он.
— Но я-то ничего не знаю,— заметил я ему.— Объясни же наконец.
Ротон, сожалея, что не успел узнать всех подробностей, рассказал мне главное: в деревню вернулась Малоти вместе со своим новым мужем, преуспевающим братом старшего зятя, и поселилась в доме своего отца. А Нобин отбывает наказание в тюрьме. Трудно выразить словами то чувство гадливости и отвращения, которое вызвала во мне эта новость. Не увидь я Малоти собственными глазами, я даже не поверил бы, чтобы она могла использовать деньги Раджлакшми таким образом.
Вечером, когда я сел ужинать, Ротон сообщил эту новость Раджлакшми.
— Вот как! — удивилась та.— Неужели это правда? Ну и одурачила же она нас! Мало того, что деньги пропали, она омовение заставила меня совершить не вовремя. Ловко! — И тут же переключилась на другое:—Ты что, уже поел? — спросила она меня.— Стоило ли тогда вообще садиться за еду?
Я подавил вздох и молча поднялся. За последнее время я совсем лишился аппетита и почти ничего не ел. Поэтому-то она и соблаговолила наконец-то обратить на меня свое внимание. Раньше она очень строго следила за моим питанием, страшно волновалась, если я почему-либо съедал больше или меньше обычного, но теперь острота ее зрения притупилась и она перестала замечать даже очевидное. А я не хотел вызывать у нее сочувствия к себе. Оно только оскорбило бы меня.
Дни мои проходили однообразно, начинались и кончались одинаково. Не было в них ни радости, ни приятных впечатлений, хотя и жаловаться мне особенно было не на что — со здоровьем все обстояло благополучно.
На следующее утро я умылся, позавтракал и, по обыкновению, уединился в своей комнате, перед окном которой расстилалось надоевшее мне бескрайнее высохшее поле. В тот день, очевидно, был какой-то пост, поэтому Раджлакшми не стала тратить времени на еду и отправилась к Шунонде несколько ранее обычного. Как всегда, я довольно долго смотрел в окно, потом вспомнил, что мне надо закончить письма и успеть отправить их до трех. Я не стал медлить и тут же занялся делом. Кончив, я перечитал написанное. Мне показалось, будто я написал что-то лишнее, и я перечитал все снова. Нет, все было к месту. В письме Обхойе я, помнится, сделал приписку для Рохини: «Я давно не имел никаких известий о вас, да и сам не пытался узнать, как и что с вами. Надеюсь, у вас все благополучно, хотя, конечно, всякое может случиться. Я понимаю, что сам виноват в том, что мы разошлись,—я уехал, порвал с вами и до сих пор даже не попытался восстановить наши прежние отношения. А ведь мы с тобой были близки друг другу. Конечно, знакомы мы были недолго, но ведь не всегда чувства людей определяются длительностью их общения, а наши— тем более. Нас свело вместе несчастье, да и расстались мы тоже в тяжелые дни. Мне никогда не забыть, как я чуть живой пришел к твоему порогу. Ты был единственным человеком на этой чужбине, в чей дом я мог постучаться. И ты не колеблясь впустил меня к себе, не испугался той страшной болезни, которую я подозревал в себе. Более того. Ты не только приютил больного, но и отнесся к нему самым сердечным образом. Не стану уверять тебя, будто я только в Бирме так тяжело и опасно болел и ты был единственный человек, который вернул меня к жизни. Есть у меня еще один спаситель, он тоже в свое время был ко мне так же добр и участлив, как ты, так же заботливо и внимательно ухаживал за мной. Однако ты обладаешь качествами, которых нет у него и которые по-настоящему раскрываются в человеке только в подобной ситуации. Это—мягкая ненавязчивость и поразительная сдержанность. Только теперь, вдали от тебя, я по-настоящему понял и оценил их. Ты и потом, когда я выздоровел, остался верен себе—никогда не пытался оставить мне какую-нибудь память о себе. Возможно, ты понимал, что я терпеть не могу сентиментальностей, а может быть, все силы твоей души сосредоточились тогда на другом человеке—я видел это по твоим глазам, И все-таки я хотел бы понять, что определяло в тебе такое отношение ко мне. Однако узнать это я смогу только в том случае, если снова встретимся и я посмотрю тебе в лицо».
Кроме этого письма я написал другое — к моему бывшему начальнику. Он в свое время очень помог мне, и теперь я благодарил его за поддержку. Конечно, было несколько странно выражать признательность с таким опозданием, и это меня несколько смущало. Требовалось как-то все объяснить... Наконец я покончил со своими посланиями, вложил их в конверты, надписал адреса и тут обнаружил, что опоздал на почту. Однако новая задержка ничуть не расстроила меня. Напротив, я даже почувствовал некоторое облегчение, получив возможность заново перечитать письма на следующий день и внести в них, если потребуется, необходимые изменения.
Едва я отложил в сторону перо, как появился Ротон и сообщил о приходе госпожи Кушари. Вслед за ним в комнату вошла она сама.
— К сожалению, хозяйки нет дома,— сказал я ей.— Она вернется, вероятно, не раньше вечера.
— Я это знаю,— ответила та и, бросив на пол коврик, лежавший на окне, удобно уселась на нем.— Она вернется, пожалуй, не вечером, а уже ночью...
Я слышал, что госпожа Кушари, как все богатые люди, отличалась высокомерием и не часто удостаивала соседей своим посещением. Она и для нас не делала особых исключений и не изъявляла желания познакомиться поближе. За все время она лишь два раза навестила нас: первый раз — для того, чтобы нанести визит своей хозяйке, и второй — когда Раджлакшми пригласила ее в гости. Я недоумевал, что побудило ее столь неожиданно явиться к нам, зная, что хозяйка отсутствует.
—- Госпожа теперь стала неразлучной с нашей Шунон-дой,— заметила она.
Она нечаянно задела мое самое больное место.
— Да, она часто наведывается туда,— сдержанно ответил я.
— Часто? — удивленно переспросила госпожа Куша-ри.— Да она просто не выходит оттуда. А сама Шунонда, между прочим, ни разу не была у вас. Она не из тех, кто относится к людям с почтением.
Она посмотрела на меня. Я всегда думал только об отлучках Раджлакшми, мысль о том, что Шунонда ни разу еще не посетила нас, как-то не приходила мне в голову. Однако теперь я понял истинную цель прихода госпожи Кушари — она намеревалась обрести во мне союзника против своего недруга. Мне захотелось прямо, без обиняков сказать ей, что ее выбор неудачен, ей не следует делать ставку на такого немощного человека, как я. Не знаю, как бы подействовала на нее такая откровенность... Но я промолчал и, наверное, этим задел ее. Она принялась детально, со всеми подробностями рассказывать мне историю своей семьи за последние десять лет. Объясняла, почему что произошло, называла даты, не только годы, даже месяцы и дни, ссылалась на свидетельства соседей. При этом представители рода Кушари обрисовывались ею самым положительным образом. Они, по ее словам, обладали всеми качествами, которые шастры требуют от человека,— и добротой, и отзывчивостью, и терпимостью и т. д. и т. п. А своих врагов она характеризовала как самых отрицательных личностей. Уже после первых ее слов я понял, к чему она клонит, и потерял всякий интерес к ее рассказу. Вдруг мне показалось, что голос моей гостьи дрогнул.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил я.— Что-нибудь случилось?
Она внимательно посмотрела на меня.
— Представляете, бабу,— сказала она,— дошло до того, что мой деверь стал продавать на рынке баклажаны!
Я недоверчиво улыбнулся.
— Ну что вы,—возразил я ей,— господин Джодунатх ученый человек. Откуда ему взять баклажаны? Да и зачем их продавать?
— Все по наущению злодейки жены. Говорят, у них на огороде поспели баклажаны, так она срезала их и послала его торговать ими. Ну скажите, как нам жить теперь, когда нас так позорят?
— Ну что вы, госпожа Кушари,— попытался я урезонить ее.— Никто вас не позорит. Да и что ужасного в том, если вашим родственникам действительно пришлось что-то продать?
Госпожа Кушари с изумлением посмотрела на меня:
— Ну, уж если вы так рассудили, то нам и разговаривать больше не о чем. Тогда и госпожу беспокоить не следует. Я пойду.
Спазма сжала ей горло.
— Вероятно, вам лучше обо всем поговорить с госпожой,— посоветовал я ей.— Она скорее поймет вас и, возможно, найдет способ помочь вам.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, больше я никому ничего рассказывать не стану. Не нужна нам ничья помощь.
Она решительно вытерла глаза краем сари, стараясь взять себя в руки.
— Сначала муж все говорил мне: «Подожди месяца два—они вернутся». Потом прибавил еще два месяца, но все оставалось по-прежнему. Так почти год прошел. И вот теперь они торгуют баклажанами! Нет, видно, не на что нам больше надеяться. Эта злодейка скорее всю семью погубит, чем переступит порог нашего дома. Вот уж никогда не думала, чтобы у женщины могло быть такое сердце. Просто камень... Муж никогда не мог распознать ее. Советовал мне посылать им все тайком, будто не от нас. Думал, она ни о чем не догадается. Правду говоря, я тоже надеялась на это. Да только она сразу поняла, откуда дары, и вернула нам все обратно...
Наконец-то я понял, чего она от меня добивалась.
— Что же вы думаете теперь делать? — мягко спросил я ее.— Кстати, они никогда ничего о вас не говорили? Не предпринимали никаких шагов против вас?
Та всхлипнула и ударила себя рукой по лбу.
— Несчастная моя судьба! — воскликнула она.— Эта женщина совсем отвернулась от нас, словно никогда в глаза не видала, имени нашего не слыхала. А ведь раньше любила больше, чем родителей! Но стоило ей услышать о том, что наши богатства будто бы нажиты нечестным путем, как душа ее сразу ожесточилась. Она будет умирать с голоду вместе с мужем и сыном, но не возьмет от нас ни пайсы. Но скажите, бабу, разве можем мы отказаться от такого большого состояния? А она, бессердечная, способна уморить не только себя, но и собственного ребенка. Только мы не можем допустить этого.
Я не знал, что ей ответить.
— Удивительная женщина! — только и мог я проговорить.
Госпожа Кушари молча кивнула головой. Время близилось к вечеру. Госпожа Кушари поднялась и вдруг снова умоляюще сложила руки.
— О, бабу! У меня просто сердце разрывается из-за них. Я слышала, она очень уважает госпожу и слушается ее. Может быть, госпожа повлияет на нее?
Я не ответил. Она больше ничего не сказала и, вытирая слезы, тихо вышла из комнаты.
ГЛАВА X
Мысли о потустороннем мире не оставляют места заботе о ближних. Этим, надо полагать, и объяснялась перемена в поведении Раджлакшми по отношению ко мне — она вдруг перестала беспокоиться о моих повседневных нуждах. Как отдалилась она от меня за то недолгое время, которое мы провели в Гонгамати! Теперь меню для меня составлял повар, прислуживал за обедом Ротон. В определенной степени это меня устраивало — прекратились бесконечные уговоры и наставления, никого не волновало, когда я соберусь сесть за еду и как это отразится на моем здоровье. Однако совсем пренебрегать пищей я не мог, и прежде всего из сочувствия повару. Отсутствие аппетита у меня бедняга объяснял несовершенством своего искусства. Да и Ротон не спускал с меня недремлющего ока. Поэтому, справившись кое-как с едой, я отправлялся к себе и забирался на кровать. В настежь открытое окно проникал знойный воздух солончаков, перед глазами расстилалась все та же выжженная солнцем пустыня. Когда мне надоедало глядеть на эту однообразную картину, я задумывался. Мысли мои, как правило, вращались вокруг одного и того же — наших с Раджлакшми отношений. Я знал, что хоть она и любила еще меня, ее теперь целиком поглотили хлопоты о потустороннем мире. А насколько я был нужен и близок ей в этом мире, настолько же чужд и бесполезен в ином. Как всякая правоверная индуска, она знала: мне не быть ее спутником в вечной жизни, и все больше приходила к убеждению, что одной любовью ко мне она не заслужит себе пропуска в места обетованные, ибо там наша любовь ей не зачтется.
Так мы и жили: она проводила время у Шунонды в разговорах о божественном и в чтении мантр, а я все больше изнемогал от безделья и бесцельного, тоскливого
одиночества. Иногда ко мне заходил Ротон, приносил трубку или чай и молча уходил. По его лицу было видно, что он жалел меня. Иногда он советовал мне: «Бабу, закройте окно. Оттуда жаром пышет». Но я отказывался это сделать. В знойном дуновении мне мерещилось дыхание и прикосновение дорогих мне людей. Может быть, думалось мне, еще здравствует друг моего детства Индро-натх и порыв ветра, ворвавшийся ко мне, недавно касался его. Мне даже чудилось, будто я чувствую тепло его руки. Может быть, и он в этот момент вспоминал обо мне? Или это сестра Оннода, нашедшая наконец успокоение в тихой и праведной жизни, слала мне свой привет? Порой мне казалось, что горячие массы воздуха двигались на меня со стороны Бирмы, где находилась Обхойя. Мысль о ней все чаще приходила мне в голову. Мне представлялось, как брат Рохини отправляется на работу и Обхойя, закрыв за ним дверь, усаживается на пол и принимается за шитье. Она шила маленькое детское лоскутное одеяльце или наволочку на крошечную подушечку, а может быть, просто хлопотала по хозяйству.
И тогда грудь мою пронзала острая боль: я не мог искренне и от души пожелать долгой жизни этой женщине— во мне тоже говорили веками устоявшиеся обычаи и утвердившиеся в поколениях взгляды на хорошее и дурное. Но как угнетали они меня!
Я представлял себе спокойное, просветленное лицо Обхойи и рядом с ней невинного ребенка—ее сына или дочь. Младенец был прекрасен, как только что расцветший лотос, он благоухал запахом меда. Неужели мир действительно не нуждался в таком чуде, неужто общество отвергнет его и с презрением изгонит? Возможно ли, чтобы человек во имя святости обрек на вечные страдания залог своего счастья?
Я знал Обхойю и то, скольким она пожертвовала ради того, чтобы обрести свое маленькое счастье. Но я понимал: нельзя разрешить социальные вопросы, культивируя в людях жестокость, пренебрежение и презрение к себе подобным. «Страдайте! — призывает общество.— Это вам возмездие!» «Да уж,—думал я.— Куда как справедливо по отношению к Обхойе!»
Жаркий ветер осушал слезы на моих глазах. Мне вспоминался мой отъезд из Бирмы. Смерть тогда справляла в городе свой страшный праздник. Брат боялся сестры, дети — родителей. Зараза проникала всюду. Больной, осужденный на смерть, как я тогда считал, я явился к дверям Обхойи, и она без малейших колебаний предоставила мне кров, подвергнув тем самым страшному риску свою только что созданную семью. Я согласен: несколько строчек моей повести вряд ли объяснят что-либо читателю, но я-то знаю, что значил тогда этот поступок! И еще многое ведомо мне. Я понимаю, для Обхойи в конечном счете ничего не было невозможным. Сама смерть не устрашила бы ее. Ее пример лишний раз убеждал меня в том, что никогда не следует судить о людях, принимая в расчет только внешние обстоятельства их жизни.
Я отправил своему прежнему начальнику просьбу о приеме меня на работу в надежде, что он мне не откажет, и считал свидание с Обхойей и Рохини не за горами. Я понимал, у всех нас в жизни за время разлуки произошло немало событий, и был уверен, что Обхойя приняла их мужественно и просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64