Но оставим словопрения. Из всего, что произошло со мной, я понял одно — человек не в состоянии до конца познать себя, сплошь и рядом он выдает себя не за того, кем является на самом деле, и только вводит в заблуждение остальных. А за это ему приходится расплачиваться. Причем наказания бывают нелегкими. Так и меня теперь назовут обманщиком и лицемером за то, что я тоже кривил душой — проповедовал один идеал женщины, а выбрал себе совсем другой. И возразить на это обвинение мне будет нечем, хотя виноват я только в том, что ничего не подозревал о той слабости, которая таилась во мне и которая, воспользовавшись моментом, заявила о себе. Меня самого и поразила и умилила та нежность, с какой она поманила и привлекла к себе такую же слабость другого человека. Я не смел подавить ее, не желая лишать сердце переполнявшей его радости. Я знаю, что должен сгорать со стыда за свое поведение, но ничего не могу с собой поделать.
— Бабу-сахиб! — Ко мне подошел слуга принца. Я сел на постели. Слуга почтительно передал мне желание принца и его приближенных немедленно услышать рассказ о моем ночном путешествии на кладбище.
— А откуда они узнали об этом?
Оказывается, сторож уже успел сообщить им, что я вернулся на исходе ночи.
Умывшись и переодевшись, я отправился к принцу. Едва я вошел в шатер, как поднялся невообразимый шум. На меня посыпался град вопросов. Все хотели услышать подробности моего пребывания на кладбище. Среди присутствующих я заметил и вчерашнего старика. Несколько поодаль от него в кругу музыкантов сидела Пьяри. Я хотел встретиться с ней взглядом, но она отвела глаза в сторону.
— Благословенна твоя храбрость, Шриканто,— сказал мне принц.— В котором часу ты вчера пришел на кладбище?
— Между двенадцатью и часом,— ответил я.
— Самое темное время,— заметил старик.
Вокруг раздались возгласы удивления. Как только они стихли, принц снова спросил:
— Что же ты там увидел?
— Множество костей и черепов.
— О! Необыкновенная храбрость! Ты вошел внутрь кладбища или остался снаружи?
— Вошел внутрь и сел на песчаный холм.
— А потом? Что ты увидел еще?
— Белел песок.
— А еще?
— Кусты и деревья.
— Еще?
— Текла река.
— Все это понятно,— нетерпеливо заметил принц.— Но что было дальше?
Я усмехнулся:
— Дальше — над моей головой пролетело несколько летучих мышей.
Тут в разговор вмешался старик:
— Ну а больше вы ничего не видели?
— Нет.
На лицах слушатей отразилось явное разочарование, а старик просто рассердился:
— Этого не может быть! Вы просто не ходили туда!
Я опять улыбнулся, понимая, что он ожидал услышать совершенно иное. Принц взял меня за руку и умоляющим тоном проговорил:
— Ну прошу, Шриканто. Пожалуйста, скажи правду: что же ты видел?
— Я говорю правду: я ничего не видел.
— А сколько времени ты оставался на кладбище?
— Около трех часов.
— Ну хорошо, допустим, ты ничего не видел, но, может быть, ты что-нибудь слышал?
— Да, слышал.
Лица слушателей сразу оживились, и все тут же подвинулись ближе ко мне. Я рассказал, как шумно взлетела с придорожного дерева ночная птица, как раскричался птенец грифа, как поднялся ветер и черепа начали вздыхать и как в конце концов мне почудилось, будто кто-то встал у меня за спиной и начал дышать в правое ухо леденящим холодом. Я уже замолчал, но никто не произносил ни звука. Все словно оцепенели. Наконец старик глубоко вздохнул, положил мне на плечо руку и медленно проговорил:
— Бабу, вы остались живы только потому, что вы настоящий брахман. Но вот вам совет старика — никогда больше не искушайте судьбу и не выказывайте такую безрассудную храбрость. Я склоняюсь перед вашими родителями — они достойнейшие люди, и только за их заслуги всевышний уберег вас вчера.
Он почтительно коснулся рукой моих ног.
Я уже упоминал об умении этого человека рассказывать. И вот он начал пересказывать мою историю по-своему. Все его лицо пришло в движение, глаза то широко открывались, то сужались, тускнели и вспыхивали, брови то сдвигались, то взлетали вверх. Все, что со мной произошло, все, что я испытал, он обрисовал в таких деталях и подробностях, так сгустил краски, что даже у меня самого на голове зашевелились волосы.
Я не заметил, как Пьяри тихонько встала, подошла ко мне и села позади. Обнаружил я это, когда услышал ее учащенное дыхание. Я обернулся и увидел, как внимательно, не отрывая глаз от лица рассказчика, слушала она его версию. На ее зарумянившихся щеках виднелись следы слез — она, наверное, и сама не заметила их, иначе, конечно, вытерла бы. Эти слезы пламенем обожгли мне сердце. Едва рассказчик замолчал, она встала и, испросив у принца разрешения удалиться, вышла из шатра.
Я заметил резкую перемену в настроении Пьяри — она стала вдруг совершенно равнодушна ко мне. Если раньше она все шутила и подсмеивалась, то в последние дни я наблюдал приближение душевной бури. Я радовался этой перемене, понимая ее причину. Я интуитивно угадывал тайну ее сердца, хотя до этого не проявлял интереса к переживаниям молодых женщин и не разбирался в них. Опыт многих поколений, заложенный в моем сердце, подсказал мне, что это внешнее безразличие не было проявлением пренебрежения ко мне — в нем нашла выражение гордость любящей женщины. Возможно, именно потому, что я бессознательно угадывал в ней это чувство и боялся нечаянно ранить ее самолюбие, я, рассказывая о своем ночном похождении, умолчал о том, что она посылала за мной на кладбище людей. Понимал я и то, почему она молча покинула шатер, как только рассказ о моих приключениях был окончен. Да, это была гордость! Она имела полное право первой узнать от меня все подробности происшедшего, но я не пришел к ней, и теперь она делала вид, что нисколько не интересуется этой историей, а среди слушателей оказалась случайно. Впервые в жизни я узнал, какие сладостные чувства может пробуждать гордость одного человека в другом, и, как дитя, упивался ими.
Я собирался уехать из лагеря утром, но, будучи усталым и разбитым после всех моих испытаний, решил перенести свой отъезд на следующий день. Принц не возражал, и я отправился к себе, намереваясь вздремнуть. Я лег в постель, но мысль, что может прийти Ротон, не давала мне уснуть. И все же Ротон так и не появился. Однако моя уверенность в его приходе была настолько сильна, что я решил, что он приходил, пока я дремал, и не осмелился окликнуть меня. «Какой несообразительный человек! — досадовал я.— Почему он меня не позвал...» Я не сомневался: вечером он снова придет и пригласит меня к своей госпоже или передаст записку, какую-нибудь строчку-другую. Чтобы как-то скоротать время, я отправился к расположенному неподалеку от лагеря громадному, почти в милю длиной, пруду. Никто не помнил, какой помещик и когда вырыл его. Пруд был запущен, его северный берег зарос и опустился, джунгли подступили к самой воде. Водоем находился в стороне от деревни, и местные жители не пользовались им. Когда-то вокруг него стояло большое селение, потом случилась холера, нашел мор, и жители покинули насиженные места. Развалины домов старой деревни сохранились до сих пор. Я взошел на полусгнившие мостки и сел.
Косые лучи заходящего солнца скользили по темной воде, расцвечивая ее красками расплавленного золота. Вот блеснул последний луч — и сразу стемнело. Из леса, пугливо озираясь по сторонам, вышли два шакала, подошли к воде, напились и снова исчезли. Я понимал, что мне пора уходить, но какая-то непонятная сила удерживала меня здесь.
«Вот я сижу на этих мостках,— подумал я,— а ведь сколько людей до меня приходили сюда и уходили. Тут они совершали омовение, купались, мылись, стирали, брали воду. Где они теперь все это делают? Прежде по вечерам жители этой деревни отдыхали здесь после трудового дня, пели песни, рассказывали всякие истории. А потом, когда наступили страшные времена и начался мор, сколько умирающих, изнемогая от жажды, являлись сюда, чтобы испустить тут последний вздох! Может быть, их страдающие души все еще бродят поблизости? Как можно отрицать что-нибудь только потому, что РЛЫ не можем это познать!»
Мне вспомнилось, как старик сказал мне утром: «Никогда не думайте, господин мой, будто после смерти от человека ничего не остается и что бестелесные души не испытывают, подобно нам, счастья и горя, не мучаются голодом и жаждой». В доказательство он привел историю раджи Викрамадитьи, напомнил о чудесах, случавшихся с монахами-тантристами и их святыми. «Не утверждайте так решительно, как вы это делаете, что духи не могут появляться перед людьми и беседовать с ними, и никогда больше не ходите туда, на кладбище,— увещевал он меня.— Не играйте с огнем».
Утром его слова вызвали у меня улыбку, здесь же, в сгущавшейся темноте, в безлюдье, они воспринимались совсем по-иному. Только смерть представлялась мне единственной правдой в мире. Вспыхнуть в один прекрасный день, как яркий фейерверк, и сгореть дотла—вот та цель, к которой неумолимо стремится жизнь со всеми ее радостями и невзгодами, успехами и неудачами. И что может быть величественнее и значительнее, чем разгадка потусторонней тайны?
Мои размышления прервали чьи-то шаги. Я обернулся— никого. Тряхнув головой, я встал и, вспоминая вчерашнюю ночь, усмехнулся. Нет, решил я, надо возвращаться, а то, чего доброго, мне почудится, что кто-то вздыхает над моим левым ухом, как вчера вздыхал над правым.
Не знаю, сколько времени я просидел у пруда. Вероятно, уже близилось к полуночи. Но что это? Тропинка, по которой я шел, казалась бесконечной. Огней лагеря не было видно. Неожиданно впереди показались заросли бамбука — я не помнил, чтобы замечал их раньше. Не сбился ли я с дороги? Пройдя еще немного, я убедился в том, что за бамбук я принял тамариндовые деревья, росшие группами,— их густые купы совершенно закрывали звездное небо. В обступившей меня тьме я не различал даже собственной руки. Сердце учащенно забилось. Куда я зашел? Встревоженный, я миновал наконец деревья и вышел на прогалину. Что там за холм виднеется впереди? Не плотина ли? Так и есть. Ноги у меня подкосились, с трудом передвигая их, я поднялся наверх. Впереди лежало Великое кладбище. Шатаясь, почти в бессознательном состоянии я тяжело опустился на песок. Не оставалось никаких сомнений относительно того, кто привел меня сюда: те же шаги, которые подняли меня у пруда, слышались теперь где-то впереди.
ГЛАВА Х
Я уже вышел из того возраста, когда человек упорно доискивается причин событий, поэтому у меня не было желания разбираться, каким образом я сумел пройти в этой кромешной тьме путь от старого заброшенного
водоема до кладбища и чьи шаги упорно манили меня всю дорогу. До сих пор тайна этой ночи покрыта для меня покровом неизвестности. Тем не менее я отнюдь не собираюсь утверждать, что призраки существуют, ибо в свое время был свидетелем поучительного случая. В нашей деревне жил сумасшедший старик. Днем он просил милостыню, а по ночам забавлялся: брал небольшую лестницу, набрасывал на нее белый холст и, держа это сооружение высоко перед собой, бродил по садам, расположенным вдоль дорог. Иногда он изобретал другие шалости—привязывал к ветке дерева пучок прутьев и поджигал его или, вымазав лицо сажей, забирался в храм Дурги, втаскивал на помост большую корзину и усаживался на нее, изображая черное божество. А то глубокой ночью подбирался к домам жителей и гнусавым голосом выкликал их по именам. Многих людей он перепугал до смерти своими проказами, но никому даже в голову не приходило заподозрить в этом злом озорстве почтенного старца, тем более что днем его поведение было самым скромным. А ведь свои проделки он совершал не только у нас, но по крайней мере еще деревнях в десяти! Умирая, он признался в своем хулиганстве, и с его смертью всякие привидения у нас исчезли. Как знать, может быть, нечто подобное имело место и в моем случае. А может быть, и нет.
Я говорил уже, что, опустившись почти без чувств на песок, я продолжал слышать чьи-то легкие шаги, удалявшиеся в направлении кладбища. Казалось, они звали меня: «Стыдись! Зачем ты сел? Разве для этого привели мы тебя сюда? Иди за нами! Не сиди за оградой, как грязный неприкасаемый, не смеющий войти внутрь». Я не ручаюсь, что кто-то произнес эти слова вслух, но, во всяком случае, они явственно звучали в моих ушах. Я сидел с открытыми глазами в том оцепенелом состоянии, когда глазами человек все видит, но разум его как будто отключен.
Тем не менее я понимал, что стояла глубокая ночь и мне давно пора было вернуться в лагерь. Я хотел встать и уйти, но тело меня не слушалось, и я оставил напрасные попытки. Не своей волей пришел я сюда, а тот, кто меня привел, так легко со мной не расстанется — он, видимо, нуждался во мне.
Еще раньше я слышал, будто самовольно никому от духов не уйти,— куда бы человек ни направился, какую бы дорогу ни выбрал, он будет только кружить вокруг одного и того же места и в конце концов вернется туда, откуда ушел.
И вот, когда я так сидел, понимая всю тщетность моих усилий бежать отсюда, моим взорам вдруг предстала незабываемая картина.
Впервые в жизни я открыл для себя необычайную красоту ночи, воспринял ее саму по себе, отдельно от всего окружающего — гор, лесов, земли, воды. Под бескрайним черным сводом неба я увидел как бы само воплощение ночи. В глубокой задумчивости она устало опустилась на мир и смежила веки. И мир замер, затаив дыхание, охраняя ее покой. «Какой лгун заверил нас в том, что прекрасен только свет, а мрак безобразен? — подумал я.— Как могли люди поддаться такому грубому обману? Смотрите: тьма покрывает небо и землю, наш взор тонет в ней, не в силах оторваться. Она манит к себе. Темно все глубокое, неведомое, непостижимое, безграничное: бездонное море, непроходимые дремучие леса, недоступная взгляду вселенная и суть всего сущего — света, движения, жизни, красоты. Вероятно, потому и лицо смерти представляется нам черным, а потусторонний мир воображается царством тьмы. Оттого и красота, которой сияют глаза Радхи и которая наполняет мир любовью, тоже черным-черна...»
Никогда раньше не предавался я подобным размышлениям, они охватили меня почему-то именно здесь, у входа на это ужасное Великое кладбище. И вдруг странная тихая радость снизошла на меня, заглушив чувства одиночества и беспомощности. Я постиг величие мрака, о котором прежде никогда не догадывался. Значит, и смерть не страшна, раз она связана с темнотой. Может быть, в тот час, когда она явится ко мне, она окажется такой же несказанно прекрасной, как эта непроглядная ночь. И если наше свидание должно свершиться сегодня, то я только приветствую его. О темь! О зовущие куда-то шаги! О бесконечная могущественная красота, побеждающая горе и страх, боль и страдания! Укрой меня своим мягким покрывалом — я спокойно стою у дверей твоего безмолвного храма и с великой радостью войду в него...
А раз так,— мелькнула у меня мысль,— то почему же я, как ничтожнейший трус, торчу снаружи кладбища, пренебрегая молчаливым призывом? Почему не вхожу внутрь?
Я быстро спустился вниз, прошел на середину кладбища и решительно уселся на камень. Не имею представления, сколько времени я там просидел. Очнулся я лишь тогда, когда темнота начала рассеиваться, край неба посветлел, а на востоке загорелась Венера. Послышались приглушенные голоса. Я догадался: кто-то шел по дороге, скрытой сейчас от меня деревьями шимул, в листве мелькали отсветы фонарей. Вот путники поднялись на
плотину, и я различил две крытые повозки, окруженные пешими людьми. Они двигались по направлению к станции.
Я сообразил, что мне лучше отойти в сторону, ибо, как бы ни были смелы и сообразительны эти ночные путешественники, они непременно поднимут крик, приняв меня за привидение.
Я вернулся на прежнее место — на холм возле плотины. Вскоре поблизости показались повозки, запряженные буйволами, в сопровождении человек шести пеших людей. Мне показалось, что двое, идущие впереди, заметили меня и остановились. Они о чем-то тихо поговорили между собой, но потом тронулись дальше, и вскоре повозки скрылись за развесистым деревом, росшим возле самой плотины. Видя, что ночь на исходе, я решил возвратиться в лагерь. В это время кто-то громко позвал меня:
— Шриканто-бабу!
— Ротон? Это ты? — узнал я.
— Да, господин! Подойдите сюда, поближе. Я быстро поднялся на плотину.
— Вы уезжаете домой?
— Да, господин мой. Ма сидит в коляске. Занавески на окне повозки раздвинулись, и Пьяри
выглянула наружу.
— Я сразу догадалась, что это ты. Поднимись сюда, мне надо поговорить с тобой.
Я приблизился:
— В чем дело?
— Поднимись, говорю тебе.
— У меня нет времени на разговоры. Мне до рассвета надо успеть вернуться в лагерь.
Высунувшись из повозки, Пьяри схватила мою руку и, сжав ее, зашептала:
— Не будем препираться при слугах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64