И если бы даже полюбил, то никогда бы в этом не признался, боясь быть в тягость. И может быть, для того, чтобы избавить этого тихого и самоотверженного человека от жгучих терзаний напрасной любви, которая сама вечно создает себе неодолимые преграды, Комоллота и хочет убежать отсюда.
Задумавшись, я сидел на разрушенном помосте под деревом бокул. Взглянув на часы, я понял, что, если хочу поспеть на пятичасовой поезд, мне следует спешить. Но я уже так привык каждый день откладывать свой отъезд, что и сегодня готов был отступить при одной мысли, что нужно собираться.
Уезжая, я пообещал Пунту, что непременно побываю у нее на боубхате. Но прежде всего я должен был разыскать исчезнувшего Гохора. Сколько дней я провел здесь, исполняя поручения, в которых я не видел никакого смысла, а теперь, когда действительно есть причина остаться, некому наложить запрет на мой отъезд. В эту минуту появилась Падма. Подойдя ко мне, она сказала:
— Гошай, тебя зовет диди.
Я вернулся в монастырь. Во дворе меня ждала Комоллота.
— Пока ты доберешься до Калькутты, будет уже ночь. Ступай к себе, я принесла тебе поесть.
Как обычно, еда была отлично приготовлена. Здесь не принято навязывать угощение, каждый ест, если голоден. Остатки еды не выбрасывают.
— Ты вернешься? — спросила Комоллота, когда я собрался уходить.
— А ты здесь останешься?
— Скажи, на сколько дней я должна остаться?
— А ты скажи, когда мне приехать.
— Нет, этого я сказать не могу. Комоллота улыбнулась.
— И на другой вопрос не отвечу. Думай, гошай, что хочешь, в один прекрасный день ты и сам найдешь ответ.
У меня так и просилось на язык: «Сегодня уже поздно, Комоллота, я поеду завтра». И все же я не произнес этих слов.
Подошла Падма и попрощалась со мной, поднеся сложенные вместе ладони ко лбу, как это делала Комоллота.
— Как ты прощаешься, несносная девчонка?! — рассердилась Комоллота.—-Возьми прах от ног, сделай пронам.
Ее резкие слова заставили меня вздрогнуть. Я взглянул на нее, но она отвернулась. Не сказав больше ни слова, я вышел из монастыря.
ГЛАВА IX
Итак, в этот поздний час я покинул монастырь и отправился в Калькутту, а дальше мне предстояла еще более горестная ссылка в Бирму.
Возможно, у меня уже не будет времени вернуться сюда, да и зачем? Наверное, это мой последний приезд. По моим подсчетам, я провел в монастыре десять дней. Что такое десять дней в сравнении с целой жизнью! И все же я возвращался другим человеком.
Я часто слышал, как люди с огорчениехМ говорят о ком-нибудь: «Кто бы мог подумать, что он станет таким!» Они полагают, что жизнь каждого человека должна быть со всей точностью расписана в календаре их предположений, подобно солнечным и лунным затмениям! Малейшее отклонение они считают не только неожиданным, но и противоестественным. Словно в мире нет ничего вне их ограниченных представлений. Им неведомо не только то, что люди на земле не похожи друг на друга, но и то, что в одном человеке уживаются разные люди. И что один миг может стоить целой жизни.
Сойдя с дороги, я побрел на станцию лесом. Тропинки уводили меня то вправо, то влево, совсем как в детстве, когда я ходил в школу. Расписания поездов я не знал, и ничто меня не подгоняло. Я решил, что, придя на станцию, сяду в первый же попутный поезд. Все эти тропинки вдруг показались мне знакомыми, словно я не раз ходил по ним. Только раньше они были шире, а теперь как будто съежились. А это, кажется, сад самоубийцы? Так оно и есть! Я шел вдоль южного края нашей деревни. Говорили, будто какой-то бедняга покончил с собой, повесившись на верхнем суку вон того тамаринда. Не знаю, правда ли это, но у нас, как и почти во всех деревнях, существовало свое предание.
Дерево росло у обочины. Когда в детстве нам случалось проходить мимо, у нас по спине пробегали мурашки, и мы, зажмурившись, старались поскорее миновать страшное место. Тогда ствол этого грешного тамаринда возвышался над нами, как гора, вершина его, казалось, упиралась в небо. Сегодня же я увидел, что бедняге нечем гордиться,— этот тамаринд ничем не выделялся среди своих собратьев. Он стоял одиноко на окраине безлюдной деревушки, и мне почудилось, будто, встретившись много лет спустя с тем, кто в детстве нередко пугался его, он дружески подмигнул и пошутил: «Ну что, брат, как живешь? Больше не боишься меня?»
Подойдя к нему, я с нежностью погладил ствол и мысленно ответил: «Живу, брат, хорошо. А бояться тебя
мне нечего, ведь ты товарищ моего детства, ты для меня родной».
Солнце уже садилось, я попрощался с деревом. Как хорошо, что мы встретились! Ну, мне пора, друг.
Сады кончились, и показалось открытое место. Возможно, я миновал бы его, не заметив, поглощенный своими мыслями, но меня заставил остановиться почти забытый, но такой знакомый аромат. Я огляделся по сторонам — вот они! Это запах цветов ауш, которые цвели у нашей вишнуитки Джошоды. Сколько раз в детстве я выпрашивал у нее эти цветы! Дерево ауш в наших краях не растет, но она откуда-то привезла его и посадила в своем дворике. Скрюченное и узловатое, оно походило на старика. Так же, как и прежде, у самой вершины, на единственной живой ветке было немного зеленых листьев, и из них выглядывали белые цветы моего детства. Под этим деревом был похоронен муж Джошоды. Мы никогда не видели его, он перешел в иной мир еще до нашего рождения. Покойный был мелким торговцем, и Джошода, оставшись вдовой, тоже занялась торговлей. Однако никакой лавки у нее не было. В полдень Джошода ходила с корзинкой по домам и продавала бусы, цветные пояса, зеркальца, гребни, краску для ног, пряности, которые добавляют в масло для волос, стеклянные куколки, оловянные флейты и прочее. Имелась у нее и простая рыболовная снасть: леска и крючки ценой в одну-две пайсы. Время от времени мы наведывались за покупками к ней домой. На высохшем суку дерева ауш Джошода прилепила кусок глины и по вечерам зажигала на нем светильник. Когда мы начинали приставать к ней, выпрашивая цветы, она указывала на могилу и говорила: «Нет, ребятки, это цветы моего божества. Божество рассердится, если их сорвать».
Джошоды больше нет, и я не знаю, когда она умерла. Возле дерева я заметил еще один холмик,— должно быть, это ее могила. После долгого ожидания она наконец заняла свое место рядом с мужем. Рыхлая земля холмика густо заросла сорной травой. О могиле некому было позаботиться.
Сойдя с дороги, я остановился перед старым деревом моего детства. Светильник валялся на земле, а на высохшем суку до сих пор темнели масляные пятна.
Хижина Джошоды почти развалилась: дырявая соломенная крыша нависла над дверью, сползла набок, но каким-то отчаянным усилием еще держалась.
Воспоминания двадцатилетней давности проснулись во мне. Вот что стало с этой маленькой хижиной и некогда сверкавшим чистотой двориком Джошоды! Но мне пред-
стояло увидеть еще более печальную картину. Из-под края крыши выползла собака, кожа да кости. Встревоженная звуком шагов, она, должно быть, попыталась выразить протест против моего непрошеного вторжения, но так ослабела, что лай ее был едва слышен.
— Ну что ты,— успокоил я ее.— Ведь я не собираюсь делать ничего плохого.
Собака завиляла хвостом.
— Как же ты здесь живешь?
В ответ она приоткрыла мутные глаза и беспомощно посмотрела на меня.
Это была собака Джошоды. На шее у нее до сих пор болтался сшитый Джошодой ошейник с цветочным узором и красным ободком. Собака была единственной привязанностью бездетной женщины. Я не мог себе представить, как она выжила в этой заброшенной хижине. У нее даже не было сил пробраться в деревню и что-нибудь стянуть, она не научилась ладить со своими собратьями. Бедняга жила здесь впроголодь и ждала, когда вернется та, которая когда-то так ее любила. «И все это напрасно,— подумал я.— Непросто в этом мире навсегда распроститься с надеждой!»
Перед уходом я заглянул в хижину сквозь дыру в крыше и сумел в полумраке разглядеть картинки на стене. Этими картинками с изображением короля и королевы, а также многочисленных индийских богов Джошода утоляла жажду прекрасного. Мне вспомнилось, как в детстве я часто глядел на них с восхищением. Картинки до сих пор сохранились, хотя их мочил дождь и заливала жидкая глина, стекавшая со стен.
Сохранился в нише и расписанный красками горшок, но вид у него был столь же плачевен. Джошода держала в нем краску для ног, я вспомнил об этом, как только увидел его. По хижине были разбросаны еще какие-то вещи, но разглядеть их мне не удалось. Казалось, все они порывались что-то сказать, но я не понимал их языка. Мне подумалось, что все это напоминает игрушечный домик, старательно сооруженный ребенком из всякого хлама и ставший никому не нужным, когда ребенок умер. Теперь о нем никто не заботится, никто его не бережет и не прибирает, а остался он в углу только потому, что некому его выбросить.
Собака, немного проводив меня, остановилась. Бедняга долго стояла, устремив мне вслед неподвижный взгляд. Это была наша первая и последняя встреча, и все же она вышла попрощаться со мной. Я уезжал на чужбину, где у меня нет друзей, где жизнь моя будет бесцельна, а она вернется в свою темную и одинокую разрушенную хижи-
ну. Ни у нее, ни у меня в целом мире не было никого, кто бы нас ожидал.
Когда я дошел до конца сада, собаки уже больше не было видно. И вдруг все во мне застонало от боли за это несчастное существо, и я не смог удержать слез.
«Отчего так бывает? — думал я.— В какой-нибудь другой день я мог бы смотреть на все совершенно безучастно, но сегодня мрачные тучи отяготили мне душу, и ветер чужого горя легко смог исторгнуть из нее потоки слез».
Я добрался до станции. Мне повезло—почти сразу подошел поезд. Буду у себя дома, в Калькутте, не слишком поздно. Купив билет, я сел в вагон, раздался свисток, и поезд тронулся. Его ничто не связывало со станцией, ему не нужно было оборачиваться, провожая эти края влажными от слез глазами.
«Ну что такое в жизни десять дней,— снова и снова думал я,—и как иногда это может быть много!»
Завтра утром Комоллота пойдет за цветами одна, и для нее начнется обычный день, наполненный служением богу. Не знаю, сколько времени понадобится ей, чтобы забыть того, с кем она провела эти десять дней.
Как-то раз она сказала:
— Я счастлива, гошай. Тот, к ногам которого я положила свою жизнь, никогда не оставит свою рабыню.
— Ну что ж. Да будет так.
У меня с детства нет цели в жизни, я не умею ничего сильно желать, хотя и имею свои представления о добре и зле. Я всегда подражал другим людям, жил чужой йолей и исполнял чужие приказания. Мне нельзя было доверить ни одного дела. Сомнение сразу подрывало мою решимость и энергию, и они покидали меня на полпути. Все называли меня лентяем и ни на что не годным человеком. Должно быть, поэтому в монастыре, среди этих неприспособленных к жизни саньяси, мой тайный друг—мое внутреннее «я» — появилось предо мной, как неясная тень. Я сердито отворачивался, но друг с ласковой улыбкой махал мне рукой, словно что-то хотел сказать.
А Комоллота! Ее жизнь подобна грустной песне древнего вишнуитского поэта. В этой песне есть нарушения ритма, много грамматических ошибок, язык ее далеко не безупречен, но судят о ней не по этим недостаткам. Она словно мелодия вишнуитских песнопений: ее понимает только тот, кому она проникает в душу. Она подобна многоцветным картинам на предзакатном небе. Для них нет названия в живописи, им не подыскать определения, их не объяснить.
Комоллота говорила мне:
— Давай уйдем отсюда, будем жить, бродя вдвоем по дорогам и распевая песни.
Она не побоялась предложить мне это, а я побоялся согласиться. Комоллота называла меня «новый гошай», говорила, что не должна произносить моего имени. Она верила, что я был ее другом в прежнем рождении и что ее любовь ко мне не помешает ей в служении богу. Я не знаю, какой путь постижения бога указал ей ее учитель — саньяси Дварикдас.
И вдруг мне вспомнилась Раджлакшми—вспомнилось ее суровое послание, в котором нежность соседствовала с себялюбием. Но теперь я знал, что связанная с ней часть моей жизни завершена. Может быть, это и благо, но где тот человек, который мог бы заполнить образовавшуюся пустоту? Я молча сидел у окна, глядя во тьму. В памяти проплывали видения прошлого. Предо мной вновь ожили картины приготовлений к охоте, палатка раджи, его свита, удивленный и зачарованный взгляд блестящих черных глаз Раджлакшми в день нашей встречи на чужбине после многих лет разлуки! Я не узнал той, которую считал умершей. С какой страстной мольбой обратилась она ко мне в тот день, когда я собирался провести ночь на кладбище! А потом — гневное отчаяние и вспышка гордости. Преградив мне дорогу, она сказала:
— Ты думаешь, что я тебя отпущу? Только попробуй! Здесь, на чужбине, никто не узнает, если произойдет несчастье. Выбирай—они или я?
Теперь-то я распознал ее. В этой притягательности Раджлакшми ее подлинная неизменная суть, и никому не дано освободиться от ее чар.
Я еще раз приготовился было умирать на обочине дороги, но, очнувшись, увидел, что у моего изголовья сидит она. Тогда я отбросил все мысли, закрыл глаза и уснул. Теперь моя жизнь-—ее забота.
Добравшись до нашей деревни, я свалился в лихорадке. Сюда Раджлакшми проникнуть не могла: она умерла для этих мест и для нее не было бы большего позора, чем появиться здесь. Но кто все же оказался подле меня в этот час? Все та же Раджлакшми.
В своем письме она писала: «Если ты вдруг заболеешь, кто за тобой будет ухаживать? Пунту? А я узнаю о твоей болезни от слуги и уберусь восвояси? И ты хочешь, чтобы я оставалась жить после этого?»
На ее вопрос я не ответил. Не потому, что ке знал, как ответить,— просто ке хватило смелости.
Может ли нежная и ласковая обитательница монастыря Комоллота сравниться с этой сильной, умной, властной и суровой женщиной, способной держать в узде свои помыслы и поступки? О красоте я уж не говорю. Но теперь в Комоллоте я вдруг увидел родственную душу. Мне показалось, что с ней я обрету свободу, чувство собственного достоинства и покой. Она никогда не подчинит меня, как Раджлакшми, не овладеет всеми моими мыслями, не станет сама решать, что для меня благо, а что зло.
«И зачем я еду на чужбину?—думал я.— Что даст мне моя служба? Я знаю, в ней нет ничего столь привлекательного, чтобы снова к ней стремиться. Ведь не только Комоллота, но и Дварикдас упрашивал меня остаться. Однако неужели весь их мир — обман, способный лишь завлечь человека, и мне суждено окончить свои дни в этом мире иллюзий? Неужели я испытал все, что может выпасть на долю человека? Разве можно жить тем, чем всегда пренебрегал и что презирал? Можно ли осуществить что-нибудь значительное, имея за душой только неверие и насмешку?»
Поезд прибыл на станцию Хаура. Я решил переночевать у себя на квартире, разобраться с вещами, которые у меня там оставались, и, уплатив по счетам, завтра же вернуться в монастырь. Прощай моя служба, прощай моя поездка в Бирму!
Когда я добрался до дому, было часов десять. Я проголодался, но есть в доме было нечего. Умывшись и сменив одежду, я стал стелить себе постель. Вдруг за спиной у меня раздался знакомый голос:
— Бабу, вы здесь?
— Ротон? — удивился я.— Когда ты приехал?
— Сегодня вечером. На веранде отличный воздух, и.я немного вздремнул.
— И правильно сделал. Ты поел?
— Увы, нет.
— Тебе не позавидуешь, Ротон.
— А вам?
— И мне тоже,— признался я.
— Тогда все отлично,—воскликнул довольный Ротон.— Вы угостите меня остатками своего ужина, и я как-нибудь переживу эту ночь.
«Этот верный слуга—воплощение скромности, столь присущей брадобреям,— подумал я.— Его ничем не смутишь».
— Узнай в соседней лавке, не найдется ли там
что-нибудь съестное,—сказал я ему.— Но чем объясняется эта приятная неожиданность—твое появление? Опять мне письмо?
— Никак нет,— отвечал Ротон.— С письмами слишком много возни. При встрече она все скажет сама.
— Как при встрече? Мне снова придется к ней поехать?
— Нет, она сама прибыла сюда.
— Вот это да! Где же я размещу ее на ночь, как устрою? Ведь надо что-то предпринять! Неужели она ждет в коляске? — спросил я.
— Что вы! — усмехнулся Ротон.—Нет, бабу, мы приехали четыре дня назад. Вот уже четыре дня, как мы вас караулим. Едем?
— Куда? Это далеко?
— Довольно далеко, но я нанял коляску, вам не о чем беспокоиться.
И вот мне пришлось снова одеться, запереть дверь и отправиться в путь. В одном из переулков Шьямбазара мы остановились у двухэтажного окруженного стеной дома с цветником перед входом. Двери открыл старый привратник Раджлакшми и, увидев меня, очень обрадовался.
— Вы здоровы, бабу-джи? — низко поклонившись, спросил он.
— Спасибо, Тулсидас, я здоров. А ты как?
В ответ он еще раз отвесил низкий поклон. Тулси был родом из округа Мунгер и принадлежал к касте курми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64