Я тут же написал письмо отцу девочки, в котором сообщил ему о самоубийстве одной его дочери и о трагическом положении другой. «Если ты теперь же не приедешь и не примешь каких-нибудь мер,— писал я,— то последствия могут оказаться самыми печальными. Твоя лгладшая дочка собирается последовать примеру старшей. Имей в виду, что она не получает от тебя писем. Скорее всего, их ей не передают». Я направил письмо по адресу: деревня Раджпур Б орд оманского округа. Не знаю, дошло ли оно до адресата и предпринял ли отец какие-нибудь шаги, но сам этот ужасный случай так врезался в мою память, что и теперь, по прошествии стольких лет, я помню все до мельчайших деталей. С тех пор в душе моей ни на минуту не угасает ненависть к нашему «идеальному» индуистскому обществу с его такой «продуманной» и разработанной кастовой системой.
Мне могут возразить, что о безусловной пользе каст и кастового деления свидетельствует хотя бы тот факт, что они не помешали священному индуистскому обществу благополучно дожить до наших дней, и потому, дескать, безумие даже помыслить об ослаблении их цепей из-за смерти каких-то двух девочек, не выдержавших тягот своей жизни. Но тот, кто своими глазами видел горе и отчаяние этих детей, никогда не сможет уйти от вопроса: допустимо ли высший смысл жизни человека видеть лишь в самом факте его существования, каким бы жалким оно ни было? В самом деле, существует немало племен в Индии, в Америке, в Африке, на островах Тихого океана, которые живут в местах своего обитания чуть ли не со времени сотворения мира. Их законы подчас так жестоки, что кровь стынет в жилах при одном упоминании о них, но разве станет кто-нибудь утверждать, будто такие общественные установления являются наилучшими, так как эти племена древнее многих европейских народов, древнее даже индусов? Вряд ли у кого-нибудь возникнет такое странное предположение. Но дело в том, что обычно социальные вопросы встают перед человеком не сразу во всей своей совокупности, а раздельно, то один, то другой, и поэтому не принимают в его глазах проблемный характер. Возможно, один из таких вопросов беспокоил и отца девочек, когда он выдавал их замуж за иноплеменников, но бедняга не сумел разрешить его и вынужден был принести дочерей в жертву общественным предрассудкам.
Нет, я никак не могу гордиться той уродливой, жесткой социальной системой, при которой общество отказывает в приюте двум маленьким детям, будучи не в состоянии хоть как-то поступиться ради них своими косными законами морали. У одного известного писателя я читал, что принятием кастовой системы наше общество только указало на решение одного из важнейших социальных вопросов, но отнюдь не решило его. Что же, в таком случае, трудно осуждать тех, кто, отчаявшись найти выход из создавшегося тупика, безрассудно разрешает свои проблемы каждый по-своему.
Я вышел из лавки, отправил письмо, а когда вернулся в свою обитель, обнаружил, что мои собратья все еще отсутствуют и потому пшеничная мука, рис, творог и прочие продукты пока не появлялись в наших хранилищах.
Святого отца я застал в гневе. Он сам объяснил мне причину своего раздражения — в деревне не оказывают никакого почтения саньяси, не создают им хотя бы мало-мальски сносных условий для отшельнической жизни. А раз так, то ни к чему задерживаться здесь. Он решил на следующий же день покинуть негостеприимные места.
— Хорошо,—принял я к исполнению его распоряжение.
Я не мог скрыть от себя горячего желания увидеть Патну. Да и местные бихарские деревни нисколько не привлекали меня — они не имели ничего общего с бенгальскими, которых я столько насмотрелся во время своих странствий. Все тут было мне чуждо—люди, растения, климат, и поэтому неудивительно, что я всей душой стремился отсюда.
По вечерам здесь не слышалось пения гимнов, как у нас, не разносилась окрест мелодия барабанов; гонг, зовущий в храм, не звучал так глубоко и мягко, а женщины не умели как следует играть на морских раковинах. Как скучно и неинтересно жили тут люди! Наверное, не побывай я тут, я никогда не сумел бы оценить прелесть жизни в родных краях. Да, у нас плохая вода, климат способствует малярии, люди страдают болезнью селезенки, в семьях повсюду раздоры, деревни
разделены на враждующие группы, но все равно—как там хорошо, как легко человеку... Да, теперь я понимал это.
На следующий день наш лагерь снялся—вместе со святым отцом мы устремились к обители Бхородаджа. То ли наш наставник торопился поскорее прибыть к цели своего путешествия, то ли он читал мои мысли, но первые сорок миль вплоть до самой Патны мы нигде надолго не задерживались. Во все время этого пути меня снедало одно страстное желание, но я переборол его, ибо знал, что за мной и так числилось достаточно грехов, и поэтому ради спасения своей души решил еще некоторое время побыть в компании, осененной божественной благодатью.
Как-то в сумерки мы остановились в деревне Малая Багхийя, расположенной в шестнадцати милях от станции Ара. Здесь мне довелось познакомиться с одним благородным бенгальцем, о достойном поведении которого я и поведаю теперь читателю. Я скрою его настоящее имя и назову его просто Рам-бабу: Сделать это заставляет меня, во-первых, тот факт, что он до сих пор еще здравствует, и, во-вторых, то, что при нашей следующей встрече он сделал ЕИД, будто не знаком со мной, чему я, честно говоря, ничуть не удивился. К тому же я хорошо знаю его скромность и уверен, расскажи я во всеуслышание о его благих деяниях, совершенных к тому же тайком, он очень сконфузится. Итак, его имя Рам-бабу.
Мне неизвестно, почему он прибыл в эти места и каким образом сумел обзавестись землей. Доподлинно я знаю лишь то, что он проживал здесь в счастье и довольстве со своей второй женой и четырьмя детьми.
Утром мы узнали, что не только в Малой, но и в Большой Багхийе и в других окрестных деревнях началась эпидемия оспы. Поэтому прибытие сюда святых отшельников оказалось очень своевременным и полезным, в чем они убедились сразу, и весьма ощутимо. Естественно, наш наставник решил тут обосноваться.
Что ж, все складывалось к лучшему. Теперь несколько слов о существе, именуемом саньяси. За мою жизнь мне пришлось встречаться со многими из них, а несколько раз даже весьма тесно общаться, так что я имел полную возможность составить о них достаточно верное представление. Я отнюдь не собираюсь злословить на их счет и смаковать их отрицательные качества, упомяну лишь о положительных. Во-первых, их нельзя обвинить в том, что они намеренно вводят людей в заблуждение своей якобы святостью,— совершенно недопустимо причислять их к тем «аскетам по причине пустого желудка», которых все вы, конечно, видели предостаточно; заведомым преувеличением будет считать и то, что они будто бы не выказывают своих истинных чувств к лицам женского пола или излишне холодны к ним; совершенно неправильно также осуждать их за эгоистическое стремление беспокоиться только о собственной душе, пренебрегая земными интересами,—они достаточно твердо следуют древнему наставлению «живой да насладится жизнью», хотя, должен признать, мало заботятся о том, чтобы подольше продлить ее. Сказанное полностью относилось и к нашему учителю — он тоже жертвовал одним ради другого.
Жизнь наша вполне устроилась — щедрые подношения взамен горсти пепла от святого костра или нескольких капель святой воды следовали одно за другим, и ни саньяси, ни миряне ничего против этого не имели.
Однажды к нам прибежал Рам-бабу с женой. Плача, они сообщили, что у их старшего сына, который уже четыре дня лежал в лихорадке, обнаружились признаки оспы, а младший мальчик тоже второй день мечется в жару. Узнав в прибежавших бенгальцев, я вызвался им помочь.
Тут я несколько прерву последовательность своего изложения. Я не стану рассказывать, как я сошелся с этой семьей, как выздоровели дети,— это слишком долгая история, и у меня не хватит терпения описывать все в подробностях, наскучит это и читателям. Поэтому сразу упомяну о событии, которое произошло недели две спустя, когда эпидемия свирепствовала вовсю. Учитель вдруг приказал нам сниматься с места. Узнав об этом, Рам-бабу и его жена всполошились и прибежали ко мне.
-— О брат мой! — со слезами стала молить меня жена Рам-бабу.— Ты не такой, как все саньяси, в твоем сердце есть жалость и доброта. Ведь если ты бросишь моих Нобина и Джотина, они погибнут. Я не пущу тебя! — И, упав передо мной на колени, она крепко обхватила мои ноги.
Рам-бабу тоже умолял меня остаться. Что было делать? Растроганный, я решил уступить им.
— Господин мой,— сказал я святому отцу,— вы все отправляйтесь, а я, если не сумею догнать вас по дороге, обязательно возьму прах от твоих ног в Праяге.
Мое намерение огорчило учителя, но в конце концов он разрешил мне остаться, наказав нигде не задерживаться. Повторив несколько раз свое пожелание и предупредив, что будет ждать меня, он вместе со свитой отправился в путь. Вряд ли было разумно с моей стороны расставаться со святым отцом, который за те несколько
дней, что я с ним провел, почувствовал ко мне особенное расположение, тем более что его земное существование близилось к концу. Останься я с ним, я, безусловно, стал бы его наследником, обладателем пони и двух верблюдов. Но... если человек добровольно отказывается от богатства, которое просится ему в руки, то незачем сожалеть об упущенном.
Оба сына Рам-бабу поправились, но эпидемия на убыль не шла, смерть так и косила людей одного за другим. Невозможно передать словами весь ужас происходившего, вообразить его может только тот, кто собственными глазами наблюдал мор. Люди пытались спастись от смерти бегством, бросали дома, имущество. Деревня опустела, только кое-где можно было еще увидеть несчастных женщин, оберегавших своих больных детей.
Рам-бабу тоже запряг буйволов в телеги и начал грузить вещи. Он сделал бы это гораздо раньше, если бы не болезнь сыновей. Между тем последнее время мне было как-то не по себе: я чувствовал странную апатию, у меня пропал аппетит. Но я не придавал своему недомоганию особого значения, полагая, что оно результат переутомления и бессонных ночей. Однако в тот день я с утра чувствовал сильнейшую головную боль, а днем, когда через силу поел немного, меня стошнило. Вечером начался жар. А у моих хозяев в это время шли приготовления к отъезду. Никто не ложился спать.
Поздно вечером ко мне в комнату вошла хозяйка и спросила:
— Брат мой саньяси, разве ты не поедешь с нами в Ару?
— Поеду, если для меня найдется место в повозке. Она насторожилась:
— Ты ведь знаешь, там могут поместиться только двое, нам самим не хватает места.
— Но я не могу идти пешком, сестра. У меня жар.
— Жар? Что ты говоришь!
И перепуганная хозяйка тут же вышла, оставив меня одного. Я заснул. Сколько времени я проспал—не знаю, но, когда проснулся, уже наступил день. Внутренние комнаты дома оказались запертыми, и, кроме меня, в нем не осталось ни одной живой души. Окна моей комнаты выходили на проселочную дорогу, ведущую к Аре, по ней каждый день проезжало по нескольку телег, запряженных буйволами, в которых насмерть перепуганные крестьяне спешили добраться до станции. Целый день я безуспешно пытался остановить какую-нибудь из них. Никто не хотел брать больного. Наконец вечером меня подобрал старый бихарец и на рассвете следующего дня высадил у подножья какого-то дерева, росшего вблизи станция. Сидеть я уже не мог и тут же повалился на землю. Неподалеку от меня стоял заброшенный железный сарай, который раньше служил пристанищем путникам, а теперь стал убежищем для бездомных коров, телят и собак. Человек, привезший меня, привел со станции молодого бенгальца, и с помощью нескольких кули они перетащили меня в этот сарай. К сожалению, я не успел тогда познакомиться с моим соотечественником, слишком уж был я плох, но по его произношению догадался, что он из Восточной Бенга-лии. А когда наконец я поправился и окреп, то узнал, что он уже покинул этот мир-—умер от оспы. Я слышал только, что он работал на станции за пятнадцать рупий в месяц.
Поместив меня в сарае, он принес мне свою старую рваную постель. Устраивая меня на ней, он рассказал, что живет у чужих людей и стряпает себе сам. В полдень он снова пришел ко мне, на этот раз с чашкой горячего молока, и заставил его выпить. Он старался ободрить меня, уверял в скором выздоровлении, но на всякий случай предложил телеграфировать кому-нибудь из моих родственников или друзей о случившемся. Предложение юноши заставило меня задуматься—я еще не потерял способности соображать и понимал, что больше медлить нельзя: если жар продержится еще несколько часов, я впаду в беспамятство, и тогда наверстать упущенное будет невозможно. В то же время мне не хотелось вводить его в расходы на телеграмму. Какой в этом был прок?!
Поздно вечером, воспользовавшись перерывом в работе, бенгалец принес в сарай небольшой кувшин воды и керосиновую лампу. Чувствуя, что состояние мое ухудшается, я подозвал его к себе.
— Пока я еще в сознании, заглядывайте, пожалуйста, ко мне изредка,— с трудом проговорил я,—ну а там что будет. Тогда вы уж больше не тревожьтесь.
— Нет-нет, что вы,— возразил мне юноша. Он, видно, принадлежал к числу очень застенчивых людей и не обладал даром красноречия, иначе попытался бы приободрить меня.
— Да, вот еще,— продолжал я,— вы предлагали послать известие обо мне... Но я саньяси, у меня нет родственников. Правда, если вы отправите в Патну открытку на имя певицы Пьяри и напишете, что некий Шриканто находится при смерти и лежит в железном сарае на станции Ара, то...
Юноша поспешно поднялся.
— Я сейчас же отправлю и письмо и телеграмму. «Дай бог, чтобы она успела получить их»,— подумал я.
Придя в себя, я сначала не мог понять, где нахожусь и что со мной происходит. На голове у меня что-то лежало. Я поднял руку и нащупал пузырь со льдом. Комната, кровать-—все было незнакомое. Рядом с кроватью стоял стул, на нем — лампа и несколько пузырьков с лекарствами. Напротив меня помещалась еще одна легкая бамбуковая кровать, и на ней кто-то лежал под большим клетчатым пледом. Некоторое время я ничего не мог вспомнить, но постепенно память начала медленно проясняться. Мне вспомнились какие-то люди, которые приходили и уходили, клали меня в носилки, куда-то несли, брили мне голову, вливали в рот лекарство. Но все это представлялось мне обрывками сновидений.
Наконец человек, лежавший против меня, поднялся, и я увидел бенгальского юношу лет восемнадцати. Кто-то у моего изголовья тихонько заговорил с ним. Я сразу узнал голос Пьяри.
— Бонку, почему ты не сменил лед?
— Сейчас сменю, ма,— отозвался юношеский голос.— Да ты не волнуйся. Раз доктор сказал, что не оспа, все пройдет.
— Глупый, ты думаешь, слова врача так сразу меня и успокоят. Смени лед и ложись, ты всю ночь не спал. А я подежурю.
Бонку подошел ко мне, сменил лед и снова улегся. Вскоре послышалось его похрапывание. Я тихонько позвал:
— Пьяри!
Она тут же наклонилась надо мной, вытерла краем сари капли пота с моего лба и спросила:
— Ты узнаешь меня? Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Когда ты приехала? Мы где, в Аре?
— Да, в Аре. Завтра едем домой.
— Куда?
— В Патну. Куда же еще я перевезу тебя? Не брошу же одного здесь.
— Кто этот юноша, Раджлакшми?
— Это мой названый сын. Но Бонку для меня как родной. Я его определила в колледж в Патне. Но на сегодня хватит разговоров. Спи. Завтра все обсудим.
Она закрыла мне рот рукой.
Я взял ее другую руку, повернулся на бок и закрыл глаза.
ГЛАВА ХП
Болезнь, уложившая меня в постель, оказалась не оспой. В медицинских книгах у нее, безусловно, есть научное название, но я человек в этих делах некомпетент-
ный и его не знаю. Пьяри, получив известие о моей болезни, немедленно приехала ко мне вместе с Бонку и несколькими слугами. Она сняла небольшой дом, перенесла меня туда и пригласила на консилиум нескольких городских врачей. Не поступи она так, вряд ли я смог бы теперь испытывать долготерпение читателей.
На следующий день Пьяри разбудила Бонку на рассвете.
— Бонку, иди скорее на станцию и закажи билеты второго класса на поезд в Патну. Я больше и часу здесь не останусь.
Невыспавшийся Бонку был не в силах открыть глаза.
— Что ты, ма,— невнятно пробурчал он,— разве можно трогать больного в таком состоянии!
Пьяри улыбнулась.
— Да вставай же, мой хороший! — сказала она.— Пойди умойся, сразу в себя придешь.
Бонку пришлось встать, умыться, одеться и отправиться на станцию.
Б этот ранний час в комнате никого, кроме меня и Пьяри, не было. Я тихонько окликнул ее:
— Пьяри.
Она, вероятно, только легла отдохнуть на постель, стоявшую у меня в изголовье. Но стоило мне позвать ее, как ока поднялгхь, подошла ко мне и, наклонившись, ласково спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64