Я наверняка не умру раньше тебя.
Не успел я договорить, как она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:
— Трижды поклянись перед ними, что сказанное тобой никогда не окажется ложью!
Глаза ее наполнились слезами.
Все были поражены. Устыдившись своего порыва, она поспешно отпустила мою руку и с вымученной улыбкой проговорила:
— Этот проклятый звездочет так напугал меня... Две слезинки покатились у нее по щекам.
Мы снова простились со всеми. Старший гошай пообещал навестить нас, когда приедет в Калькутту. Он собирался взять с собой Падму: она еще ни разу не была в городе.
Первый человек, которого мы увидели на станции, был тот самый «проклятый звездочет». Он восседал на расстеленном одеяле, вокруг него уже толпился народ.
— Значит, он поедет с нами? — спросил я. Раджлакшми отвернулась, чтобы скрыть смущенную
улыбку, и кивнула головой.
— Нет,— сказал я,— он ке поедет.
— Но почему же? Вреда от этого, во всяком случае, не будет.
— Нет,— повторил я.— Будет ли от этого польза или вред, он ве поедет! Дай ему, что следует, и пусть уходит. Если он и в самом деле наделен способностью умиротворять светила, пусть занимается этим не у тебя на глазах.
— Хорошо, я ему сейчас скажу.
Раджлакшми велела Ротону позвать предсказателя. Не знаю, сколько она ему дала, но он согласно закивал головой и удалился, осыпая ее благословениями.
Вскоре подошел поезд, и мы отправились в Калькутту.
ГЛАВА XII
Раджлакшми засыпала меня вопросами, и мне пришлось рассказать, как я нежданно-негаданно разбогател.
Управляющий нашей бирманской конторой, англичанин, проиграл свое состояние на скачках и взял у меня взаймы денег. Причем он сам поставил условие — если ему повезет на бегах, он вернет мне долг с процентами и половину своего выигрыша в придачу. Теперь, приехав в Калькутту, я послал к нему человека и получил в четыре раза больше, чем дал в долг. Так что теперь и я обладал некоторым капиталом.
— Сколько же он составляет?
— Для меня много, для тебя же сущий пустяк.
— Ну скажи все-таки — сколько?
— Семь-восемь тысяч.
— Тебе придется отдать их мне.
— Но почему? — воскликнул я.— Неужели Лакшми одной рукой дарит, а другой — отнимает?
— Лакшми не терпит пустых трат,— со смехом ответила она,— и не верит ни саньяси, ни факирам, поскольку они недостойны доверия. Неси деньги.
— Что ты хочешь с ними делать?
— Стану жить на них. С нынешнего дня эти деньги будут для меня единственным источником существования.
— Но разве ты проживешь на них? Их не хватит даже на то, чтобы заплатить двухнедельное жалованье твоим слугам. А ведь кроме них есть еще гуру и священнослужители, есть триста миллионов богов и богинь, есть еще расходы на содержание многочисленных вдов. Как быть с ними?
— Об этом ты не беспокойся, они голодными не останутся. Я думаю только о собственном пропитании. Ты понимаешь?
— Понимаю. Ты просто хочешь каким-то образом себя обмануть, не так ли?
— О нет, не так! То, что я имею, предназначено для других, а на себя я буду с нынешнего дня тратить только ту милостыню, которую получу от тебя. Хватит ее — буду есть, не хватит—стану поститься.
— Значит, тебе суждено вечно поститься.
— Ты думаешь,— расхохоталась она,— этих денег мало и меня ждет голод? Но я владею искусством из малого делать большое. В один прекрасный день ты поймешь, что напрасно тревожился.
— Почему же ты до сих пор не ^призналась в этом своем искусстве?
— Потому что ты все равно бы мне не поверил. Ты из презрения не прикасаешься к моим деньгам, и твое отвращение разрывает мне сердце.
— Тогда зачем ты завела этот разговор? — с горечью воскликнул я.
Раджлакшми некоторое время не отрываясь глядела на меня.
— Мои слова будут для тебя неожиданностью,— заговорила она,— но я думаю об этом и днем и ночью. Может быть, ты решил, что я совершаю приношения богам на деньги, заработанные неправедным путем? Разве я смогла бы спасти тебя, если бы на твое лечение пошла хотя бы одна пайса из этих денег? Бог похитил бы тебя у меня. Разве ты действительно веришь в то, что я принадлежу только тебе?
-Да.
— Нет, ты не веришь.
Я не понимал, куда она клонит.
— Ты знал Комоллоту всего два дня и все же внимательно выслушал историю ее жизни. Все преграды, отделявшие ее от тебя, рухнули, и она сбросила с души
тяжкий груз. Но меня ты никогда ни о чем не расспрашивал, ни разу не сказал: «Лакшми, расскажи мне все о своей жизни». Почему ты этого не сделал? Из страха. Ты не веришь мне, да и самому себе тоже.
— Я и ее ни о чем не расспрашивал и не хотел слушать. Она меня заставила.
— И все же ты ее выслушал. Тебе не хотелось знать ее историю, потому что она была тебе чужой, потому что в этом не было необходимости. Неужели ты и мне скажешь то же самое?
— Нет, тебе я этого не скажу. Но разве ты ученица Комоллоты, чтобы повторять все вслед за ней?
— Что бы ты ни говорил, я должна тебе все рассказать.
— Даже если я не захочу слушать?
— Да. Ты боишься, что, узнав мою историю, возможно, перестанешь меня любить, что, может быть, нам придется расстаться.
— А ты думаешь, это пустяк?
— Нет-нет,— рассмеялась Раджлакшми,— ничего не получится, тебе все равно придется меня выслушать. Ты же мужчина, неужели у тебя не хватит мужества выставить меня, когда ты сочтешь это нужным?
Я откровенно признался в отсутствии у меня такой способности.
— Лакшми, мужчины, какими ты их представляешь, в самом деле герои, достойные всяческого поклонения. Но я не стою пыли от их ног. Ведь я и дня не проживу, расставшись с тобой, может быть, даже побегу следом, чтобы вернуть тебя, а если ты скажешь «нет» — умру от горя. Поэтому не надо больше обсуждать эту страшную тему.
— Ты знаешь, что в детстве мать продала меня одному майтхильскому радже? — начала Раджлакшми.
— Да, я узнал об этом от другого раджи уже много времени спустя.
— Да, они были приятелями. Так вот, однажды я, рассердившись, прогнала мать. Вернувшись в деревню, она пустила слух о моей смерти. Об этом ты слышал?
-Да.
— И что ты тогда подумал?
— Как жаль, что Лакшми умерла!
— И это все?
— Еще я подумал: «Она умерла в Бенаресе—хоть в этом ей повезло».
— Убирайся! — рассердилась Раджлакшми.— К чему
это притворство! Я уверена, что ты ни разу не вздохнул по мне. А если я не права, поклянись, что это было не так.
— Это было так давно, разве все упомнишь? И все-таки мне кажется, что я сказал правду.
— Оставим это, что пользы мучительно вспоминать давно прошедшие времена, мне и так все ясно. А вот я,— проговорила она и запнулась,— я каждый день в слезах обращалась к богу: «Что ты со мной сделал? Неужели в этой жизни я больше не увижу того, кому на твоих глазах надела на шею гирлянду! Неужели вечно будет продолжаться эта мука?» И сейчас еще, когда я вспоминаю те дни, мне хочется наложить на себя руки.
Я с болью в душе взглянул на Раджлакшми, однако промолчал, понимая, что сейчас мои протесты будут бесполезны.
Сколько раз она повторяла про себя эти слова, сколько смертельных мук безмолвно перенесла, угнетенная тяжестью своей вины, но так и не решилась открыться, чтобы не случилось несчастья. И вот наконец она обрела эту решимость у Комоллоты, которая исповедалась в своем позоре. Теперь и Раджлакшми хочет освободиться, хочет порвать путы страха и ложной гордости, чем бы это ей ни грозило. Этому научила ее Комоллота. Я был счастлив, до конца уверившись в том, что эта гордая женщина готова склониться только перед одним человеком в целом мире ради того, чтобы он избавил ее от страданий.
Некоторое время мы молчали.
— Раджа внезапно умер,— продолжала Раджлакшми,— но мать снова задумала продать меня...
— Кому же на этот раз?
— Другому радже—твоему драгоценному другу, который однажды пригласил тебя поохотиться. Помнишь его?
— Это было так давно. Так что же случилось потом?
— Их заговор не удался. Я сказала ей, чтобы она уезжала домой. «Но ведь я получила тысячу р>пий»,— возразила мать. «Возьми эти деньги себе,— сказала я.— Я сделаю все, что смогу, чтобы вернуть их назад. Но если ты не уедешь сегодня же вечером, то завтра утром я предам себя в руки матери-Ганги. Ты меня знаешь, мать, я говорю это не для того, чтобы запугать тебя». Мать уехала. И, услышав от нее о моей смерти, ты, наверное, с грустью подумал: «Как жаль, что Лакшми умерла».
Она усмехнулась.
— Но мне довольно и твоего «как жаль», если ты и
вправду почувствовал сожаление. Только в тот день, когда я на самом деле умру, поплачь хоть немного. Сколько новобрачных обменивались гирляндами; мир благословен их любовью, но никто на свете никого не любил так, как твоя недостойная Раджлакшми любила своего юного жениха. Шепни мне об этом на ухо — я и мертвая услышу.
— Что же ты плачешь?
— Думаешь, всемогущий не видел тех мучений, которым родственники подвергали беззащитного ребенка? — продолжала она, вытерев слезы.—Думаешь, всемогущий не вынесет справедливого решения, так и будет пребывать с закрытыми глазами?
— По моему мнению, ему не следовало бы так поступать. Но ты лучше разбираешься в его делах, он не советуется с нечестивцами вроде меня.
— Тебе бы только шутить,—улыбнулась Раджлакшми, но тут же стала серьезной:—Люди говорят, что жене и мужу нельзя иметь разную веру, а ведь мы с тобой в этом отношении как змея и мангуста. Как же мы с тобой уживаемся?
— Как змея с мангустой. Только в наше время убивать запрещено, поэтому тот, кто боится, что вера его может пострадать, всего лишь безжалостно гонит другого прочь.
— А что потом? Я засмеялся:
— Потом он сам возвращается, весь в слезах. Униженно бьется лбом об землю и говорит: «Я получил хороший урок, никогда в жизни больше не совершу такой ошибки, пропади пропадом мои молитвы, мой гуру и священнослужители, прости меня!»
Раджлакшми расхохоталась:
— Ну и как, он получает прощение?
— Конечно, получает. Но мы отвлеклись.
— Я продолжаю.— Некоторое время она, не мигая, смотрела на меня. Потом заговорила: — Мать уехала в деревню. Один старый учитель, бенгалец, стал учить меня пению и музыке. Раньше он был саньяси, но потом снова вернулся в мир. Его жена-мусульманка приходила учить меня танцам. Я звала его «дада-мошай», старик и в самом деле очень любил меня. «Дада-мошай,—плача, просила я его,— спаси меня, я больше не могу так жить». Он был бедняк и долго не мог решиться. «Тех денег, которые у меня есть,— сказала я ему,— нам хватит надолго. Потом будь что будет, но сейчас давай убежим». В каких только местах мы не побывали—в Аллахабаде, Лакнау, Дели, Агре, Джайпуре, Матхуре—и наконец нашли себе пристанище в Патне. Половину своих денег я отдала в рост, а на Другую открыла на паях лавку галантерейных товаров и
лавку тканей. Купила дом, разыскала и взяла к себе Бонку, устроила его в школу. Да ты сам видел, чем я все это время занималась.
Немного помолчав, я сказал:
— Если бы на твоем месте был кто-то другой, я решил бы, что все это выдумка.
— По-твоему, я не могу солгать?
-— Наверное, можешь, но я верю, что сейчас ты сказала мне правду.
— Почему?
— Потому что ты боишься, как бы твоя ложь и обман не разгневали какого-нибудь бога. Что, если он пошлет мне несчастье, чтобы покарать тебя?
— Как ты узнаешь мои мысли? Я знаю твои потому, что думаю о тебе дни и ночи, но ведь с тобой это не так.
— А если бы было так, ты стала бы счастливей? Раджлакшми покачала головой.
— Нет, не стала бы, я твоя рабыня и хочу, чтобы ты думал обо мне не больше, чем падишах думает о рабыне.
— Такие представления существовали тысячу лет назад. Ты человек старых взглядов.
— Если бы я могла стать такой! Если можно было бы вечно такой и остаться!
Она посмотрела на меня долгим взглядом.
— Ты думаешь, я не видела нынешних женщин? Я знаю их превосходно. А вот тебе они известны только понаслышке. Хотела бы я посмотреть, что с тобой станет, сменяй ты меня на любую из них. Ты посмеивался надо мной, что я униженно билась лбом об землю, а тут тебе самому пришлось бы пропахать носом по земле не меньше десяти локтей!
— Поскольку доказать этого нельзя, не будем ссориться. И все же я должен сказать, что ты очень уж к ним несправедлива.
— Если и несправедлива, то не очень. О гошай, я много ездила и многое видела. То, что остается скрытым для вас, не ускользнет от нашего взгляда.
— Но ты смотрела на мир сквозь очки с цветными стеклами и видела все в ложном свете. Так что никакая зоркость глаз тут не поможет.
— Что я могу сказать? — с улыбкой ответила Раджлакшми.— Я связана по рукам и ногам, а не то бы так проучила тебя, что ты не забыл бы урока до конца своих дней. Но довольно об этом. Что бы там ни было, я стану твоей рабыней из прежних времен, и служение тебе будет моим единственным делом. Я не позволю тебе
отвлекаться на заботы обо мне. У тебя в жизни немало дел — теперь тебе придется за них взяться. Ты и так уже потерял из-за меня, несчастной, много времени, и не только времени. Я больше этого не допущу.
— Потому-то я и хочу как можно скорее вернуться на свою прежнюю службу.
— Нет, служить я тебе не позволю.
— Но ведь торговать в галантерейной лавке я тоже не смогу.
— Почему?
— Во-первых, потому, что цены на товары не держатся у меня в голове. Во-вторых, получать деньги, быстро считать их и давать сдачу для меня еще труднее. Лавка прогорит в два счета, хорошо еще, если меня не побьют покупатели.
— Тогда возьми на себя магазин тканей.
— Лучше уж открой распродажу живых тигров и медведей—это для меня будет легче.
Раджлакшми расхохоталась:
— Я столько времени молилась богу, а он дал мне в конце концов ни на что не способного человека, которого нельзя использовать ни в каком деле.
— Значит, плохо молилась. Но еще не все потеряно, может быть, тебе еще встретится деловой человек. Этакий упитанный, крепко сбитый здоровяк, такого никто не сможет ни провести, ни обмануть, на такого можно положиться в любом деле, ему можно спокойно доверить деньги, его не потеряешь в толпе. Такого приятно одевать и радостно кормить, он умеет говорить одно только «да»...
Раджлакшми молча смотрела на меня, и вдруг по всему ее телу прошла дрожь.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Отчего ты вздрогнула?
— Если бы ты хоть чуть был похож на портрет, так живо нарисованный тобой, я бы, наверное, умерла от страха.
— Но что ты станешь делать с бесполезным человеком вроде меня?
— Видно, такова моя судьба! Мне остается только проклясть бога да гореть вечным огнем. Другой мне в этой жизни не встретился.
—- А почему бы тебе ее отослать меня в Мурарипур-ский монастырь?
— Но какая им польза от тебя?
— Я буду рвать для них цветы. Проживу, сколько предопределено, получая свой прошад, а потом они похоронят меня под деревом бокул. Вечерами маленькая
Падма станет зажигать на дереве светильник, а случится, и забудет. Порой Комоллота, рано утром возвращаясь с цветами, бросит на могилу цветок-другой. А если забредет та, что знала меня когда-то, Комоллота скажет ей: «Здесь лежит наш новый гошай—вон там, под небольшим холмиком, покрытым сухими лепестками жасмина и олеандра, которые смешались с опавшими цветами дерева бокул». Глаза Раджлакшми наполнились слезами.
— А что сделает она?
— Это я не знаю. Может быть, построит храм, истратив на это много денег, и уйдет...
— Нет, совсем не так,—возразила Раджлакшми.— Она уже больше не уйдет от этого дерева. При ее приближении птицы в ветвях подымут гам, защебечут, устроят переполох, с дерева посыплются сухие листья и сучья, а она их приберет. И с тех пор станет подметать под деревом и плести гирлянды из цветов, а ночью, когда все уснут, будет петь умершему вишнуитские песни. Когда же настанет ее час, она попросит: «Комоллота, похорони нас в одной могиле, чтобы нельзя было различить, где лежу я, а где он. Вот тебе деньги, построй храм, воздвигни изображение Радхи и Кришны, но не пиши никаких имен, не оставляй никаких знаков, чтобы никто не ведал, кто здесь лежит и откуда они».
— Да, Лакшми, твое описание гораздо поэтичней,— признался я.
— Потому что в нем, гошай, не просто слова—в нем правда. В этом вся разница. Нарисованная тобой картина так и останется вымыслом.
— Почему ты так думаешь?
— Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Это и есть мое поклонение, это и есть мое служение. К чьим стопам я приношу жертвы? К чьим стопам я возлагаю цветы? Все это тебе.
Снизу послышался крик повара:
— Ма! Ротона нет, а чай уже вскипел!
— Иду, иду! — Раджлакшми отерла глаза и вышла.
Немного погодя она вернулась с чашкой чая и, поставив ее возле меня, сказала:
— Ты так любишь читать, почему же последнее время ничего не читаешь?
— Чтение не приносит денег.
— Что тебе в деньгах? У нас их много. Помолчав, она продолжала:
— В южной комнате мы устроим тебе кабинет. Твой младший брат Анондо купит книги, а я расставлю их по
своему вкусу. Рядом с кабинетом будет моя спальня, а с другой стороны — молельня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Не успел я договорить, как она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:
— Трижды поклянись перед ними, что сказанное тобой никогда не окажется ложью!
Глаза ее наполнились слезами.
Все были поражены. Устыдившись своего порыва, она поспешно отпустила мою руку и с вымученной улыбкой проговорила:
— Этот проклятый звездочет так напугал меня... Две слезинки покатились у нее по щекам.
Мы снова простились со всеми. Старший гошай пообещал навестить нас, когда приедет в Калькутту. Он собирался взять с собой Падму: она еще ни разу не была в городе.
Первый человек, которого мы увидели на станции, был тот самый «проклятый звездочет». Он восседал на расстеленном одеяле, вокруг него уже толпился народ.
— Значит, он поедет с нами? — спросил я. Раджлакшми отвернулась, чтобы скрыть смущенную
улыбку, и кивнула головой.
— Нет,— сказал я,— он ке поедет.
— Но почему же? Вреда от этого, во всяком случае, не будет.
— Нет,— повторил я.— Будет ли от этого польза или вред, он ве поедет! Дай ему, что следует, и пусть уходит. Если он и в самом деле наделен способностью умиротворять светила, пусть занимается этим не у тебя на глазах.
— Хорошо, я ему сейчас скажу.
Раджлакшми велела Ротону позвать предсказателя. Не знаю, сколько она ему дала, но он согласно закивал головой и удалился, осыпая ее благословениями.
Вскоре подошел поезд, и мы отправились в Калькутту.
ГЛАВА XII
Раджлакшми засыпала меня вопросами, и мне пришлось рассказать, как я нежданно-негаданно разбогател.
Управляющий нашей бирманской конторой, англичанин, проиграл свое состояние на скачках и взял у меня взаймы денег. Причем он сам поставил условие — если ему повезет на бегах, он вернет мне долг с процентами и половину своего выигрыша в придачу. Теперь, приехав в Калькутту, я послал к нему человека и получил в четыре раза больше, чем дал в долг. Так что теперь и я обладал некоторым капиталом.
— Сколько же он составляет?
— Для меня много, для тебя же сущий пустяк.
— Ну скажи все-таки — сколько?
— Семь-восемь тысяч.
— Тебе придется отдать их мне.
— Но почему? — воскликнул я.— Неужели Лакшми одной рукой дарит, а другой — отнимает?
— Лакшми не терпит пустых трат,— со смехом ответила она,— и не верит ни саньяси, ни факирам, поскольку они недостойны доверия. Неси деньги.
— Что ты хочешь с ними делать?
— Стану жить на них. С нынешнего дня эти деньги будут для меня единственным источником существования.
— Но разве ты проживешь на них? Их не хватит даже на то, чтобы заплатить двухнедельное жалованье твоим слугам. А ведь кроме них есть еще гуру и священнослужители, есть триста миллионов богов и богинь, есть еще расходы на содержание многочисленных вдов. Как быть с ними?
— Об этом ты не беспокойся, они голодными не останутся. Я думаю только о собственном пропитании. Ты понимаешь?
— Понимаю. Ты просто хочешь каким-то образом себя обмануть, не так ли?
— О нет, не так! То, что я имею, предназначено для других, а на себя я буду с нынешнего дня тратить только ту милостыню, которую получу от тебя. Хватит ее — буду есть, не хватит—стану поститься.
— Значит, тебе суждено вечно поститься.
— Ты думаешь,— расхохоталась она,— этих денег мало и меня ждет голод? Но я владею искусством из малого делать большое. В один прекрасный день ты поймешь, что напрасно тревожился.
— Почему же ты до сих пор не ^призналась в этом своем искусстве?
— Потому что ты все равно бы мне не поверил. Ты из презрения не прикасаешься к моим деньгам, и твое отвращение разрывает мне сердце.
— Тогда зачем ты завела этот разговор? — с горечью воскликнул я.
Раджлакшми некоторое время не отрываясь глядела на меня.
— Мои слова будут для тебя неожиданностью,— заговорила она,— но я думаю об этом и днем и ночью. Может быть, ты решил, что я совершаю приношения богам на деньги, заработанные неправедным путем? Разве я смогла бы спасти тебя, если бы на твое лечение пошла хотя бы одна пайса из этих денег? Бог похитил бы тебя у меня. Разве ты действительно веришь в то, что я принадлежу только тебе?
-Да.
— Нет, ты не веришь.
Я не понимал, куда она клонит.
— Ты знал Комоллоту всего два дня и все же внимательно выслушал историю ее жизни. Все преграды, отделявшие ее от тебя, рухнули, и она сбросила с души
тяжкий груз. Но меня ты никогда ни о чем не расспрашивал, ни разу не сказал: «Лакшми, расскажи мне все о своей жизни». Почему ты этого не сделал? Из страха. Ты не веришь мне, да и самому себе тоже.
— Я и ее ни о чем не расспрашивал и не хотел слушать. Она меня заставила.
— И все же ты ее выслушал. Тебе не хотелось знать ее историю, потому что она была тебе чужой, потому что в этом не было необходимости. Неужели ты и мне скажешь то же самое?
— Нет, тебе я этого не скажу. Но разве ты ученица Комоллоты, чтобы повторять все вслед за ней?
— Что бы ты ни говорил, я должна тебе все рассказать.
— Даже если я не захочу слушать?
— Да. Ты боишься, что, узнав мою историю, возможно, перестанешь меня любить, что, может быть, нам придется расстаться.
— А ты думаешь, это пустяк?
— Нет-нет,— рассмеялась Раджлакшми,— ничего не получится, тебе все равно придется меня выслушать. Ты же мужчина, неужели у тебя не хватит мужества выставить меня, когда ты сочтешь это нужным?
Я откровенно признался в отсутствии у меня такой способности.
— Лакшми, мужчины, какими ты их представляешь, в самом деле герои, достойные всяческого поклонения. Но я не стою пыли от их ног. Ведь я и дня не проживу, расставшись с тобой, может быть, даже побегу следом, чтобы вернуть тебя, а если ты скажешь «нет» — умру от горя. Поэтому не надо больше обсуждать эту страшную тему.
— Ты знаешь, что в детстве мать продала меня одному майтхильскому радже? — начала Раджлакшми.
— Да, я узнал об этом от другого раджи уже много времени спустя.
— Да, они были приятелями. Так вот, однажды я, рассердившись, прогнала мать. Вернувшись в деревню, она пустила слух о моей смерти. Об этом ты слышал?
-Да.
— И что ты тогда подумал?
— Как жаль, что Лакшми умерла!
— И это все?
— Еще я подумал: «Она умерла в Бенаресе—хоть в этом ей повезло».
— Убирайся! — рассердилась Раджлакшми.— К чему
это притворство! Я уверена, что ты ни разу не вздохнул по мне. А если я не права, поклянись, что это было не так.
— Это было так давно, разве все упомнишь? И все-таки мне кажется, что я сказал правду.
— Оставим это, что пользы мучительно вспоминать давно прошедшие времена, мне и так все ясно. А вот я,— проговорила она и запнулась,— я каждый день в слезах обращалась к богу: «Что ты со мной сделал? Неужели в этой жизни я больше не увижу того, кому на твоих глазах надела на шею гирлянду! Неужели вечно будет продолжаться эта мука?» И сейчас еще, когда я вспоминаю те дни, мне хочется наложить на себя руки.
Я с болью в душе взглянул на Раджлакшми, однако промолчал, понимая, что сейчас мои протесты будут бесполезны.
Сколько раз она повторяла про себя эти слова, сколько смертельных мук безмолвно перенесла, угнетенная тяжестью своей вины, но так и не решилась открыться, чтобы не случилось несчастья. И вот наконец она обрела эту решимость у Комоллоты, которая исповедалась в своем позоре. Теперь и Раджлакшми хочет освободиться, хочет порвать путы страха и ложной гордости, чем бы это ей ни грозило. Этому научила ее Комоллота. Я был счастлив, до конца уверившись в том, что эта гордая женщина готова склониться только перед одним человеком в целом мире ради того, чтобы он избавил ее от страданий.
Некоторое время мы молчали.
— Раджа внезапно умер,— продолжала Раджлакшми,— но мать снова задумала продать меня...
— Кому же на этот раз?
— Другому радже—твоему драгоценному другу, который однажды пригласил тебя поохотиться. Помнишь его?
— Это было так давно. Так что же случилось потом?
— Их заговор не удался. Я сказала ей, чтобы она уезжала домой. «Но ведь я получила тысячу р>пий»,— возразила мать. «Возьми эти деньги себе,— сказала я.— Я сделаю все, что смогу, чтобы вернуть их назад. Но если ты не уедешь сегодня же вечером, то завтра утром я предам себя в руки матери-Ганги. Ты меня знаешь, мать, я говорю это не для того, чтобы запугать тебя». Мать уехала. И, услышав от нее о моей смерти, ты, наверное, с грустью подумал: «Как жаль, что Лакшми умерла».
Она усмехнулась.
— Но мне довольно и твоего «как жаль», если ты и
вправду почувствовал сожаление. Только в тот день, когда я на самом деле умру, поплачь хоть немного. Сколько новобрачных обменивались гирляндами; мир благословен их любовью, но никто на свете никого не любил так, как твоя недостойная Раджлакшми любила своего юного жениха. Шепни мне об этом на ухо — я и мертвая услышу.
— Что же ты плачешь?
— Думаешь, всемогущий не видел тех мучений, которым родственники подвергали беззащитного ребенка? — продолжала она, вытерев слезы.—Думаешь, всемогущий не вынесет справедливого решения, так и будет пребывать с закрытыми глазами?
— По моему мнению, ему не следовало бы так поступать. Но ты лучше разбираешься в его делах, он не советуется с нечестивцами вроде меня.
— Тебе бы только шутить,—улыбнулась Раджлакшми, но тут же стала серьезной:—Люди говорят, что жене и мужу нельзя иметь разную веру, а ведь мы с тобой в этом отношении как змея и мангуста. Как же мы с тобой уживаемся?
— Как змея с мангустой. Только в наше время убивать запрещено, поэтому тот, кто боится, что вера его может пострадать, всего лишь безжалостно гонит другого прочь.
— А что потом? Я засмеялся:
— Потом он сам возвращается, весь в слезах. Униженно бьется лбом об землю и говорит: «Я получил хороший урок, никогда в жизни больше не совершу такой ошибки, пропади пропадом мои молитвы, мой гуру и священнослужители, прости меня!»
Раджлакшми расхохоталась:
— Ну и как, он получает прощение?
— Конечно, получает. Но мы отвлеклись.
— Я продолжаю.— Некоторое время она, не мигая, смотрела на меня. Потом заговорила: — Мать уехала в деревню. Один старый учитель, бенгалец, стал учить меня пению и музыке. Раньше он был саньяси, но потом снова вернулся в мир. Его жена-мусульманка приходила учить меня танцам. Я звала его «дада-мошай», старик и в самом деле очень любил меня. «Дада-мошай,—плача, просила я его,— спаси меня, я больше не могу так жить». Он был бедняк и долго не мог решиться. «Тех денег, которые у меня есть,— сказала я ему,— нам хватит надолго. Потом будь что будет, но сейчас давай убежим». В каких только местах мы не побывали—в Аллахабаде, Лакнау, Дели, Агре, Джайпуре, Матхуре—и наконец нашли себе пристанище в Патне. Половину своих денег я отдала в рост, а на Другую открыла на паях лавку галантерейных товаров и
лавку тканей. Купила дом, разыскала и взяла к себе Бонку, устроила его в школу. Да ты сам видел, чем я все это время занималась.
Немного помолчав, я сказал:
— Если бы на твоем месте был кто-то другой, я решил бы, что все это выдумка.
— По-твоему, я не могу солгать?
-— Наверное, можешь, но я верю, что сейчас ты сказала мне правду.
— Почему?
— Потому что ты боишься, как бы твоя ложь и обман не разгневали какого-нибудь бога. Что, если он пошлет мне несчастье, чтобы покарать тебя?
— Как ты узнаешь мои мысли? Я знаю твои потому, что думаю о тебе дни и ночи, но ведь с тобой это не так.
— А если бы было так, ты стала бы счастливей? Раджлакшми покачала головой.
— Нет, не стала бы, я твоя рабыня и хочу, чтобы ты думал обо мне не больше, чем падишах думает о рабыне.
— Такие представления существовали тысячу лет назад. Ты человек старых взглядов.
— Если бы я могла стать такой! Если можно было бы вечно такой и остаться!
Она посмотрела на меня долгим взглядом.
— Ты думаешь, я не видела нынешних женщин? Я знаю их превосходно. А вот тебе они известны только понаслышке. Хотела бы я посмотреть, что с тобой станет, сменяй ты меня на любую из них. Ты посмеивался надо мной, что я униженно билась лбом об землю, а тут тебе самому пришлось бы пропахать носом по земле не меньше десяти локтей!
— Поскольку доказать этого нельзя, не будем ссориться. И все же я должен сказать, что ты очень уж к ним несправедлива.
— Если и несправедлива, то не очень. О гошай, я много ездила и многое видела. То, что остается скрытым для вас, не ускользнет от нашего взгляда.
— Но ты смотрела на мир сквозь очки с цветными стеклами и видела все в ложном свете. Так что никакая зоркость глаз тут не поможет.
— Что я могу сказать? — с улыбкой ответила Раджлакшми.— Я связана по рукам и ногам, а не то бы так проучила тебя, что ты не забыл бы урока до конца своих дней. Но довольно об этом. Что бы там ни было, я стану твоей рабыней из прежних времен, и служение тебе будет моим единственным делом. Я не позволю тебе
отвлекаться на заботы обо мне. У тебя в жизни немало дел — теперь тебе придется за них взяться. Ты и так уже потерял из-за меня, несчастной, много времени, и не только времени. Я больше этого не допущу.
— Потому-то я и хочу как можно скорее вернуться на свою прежнюю службу.
— Нет, служить я тебе не позволю.
— Но ведь торговать в галантерейной лавке я тоже не смогу.
— Почему?
— Во-первых, потому, что цены на товары не держатся у меня в голове. Во-вторых, получать деньги, быстро считать их и давать сдачу для меня еще труднее. Лавка прогорит в два счета, хорошо еще, если меня не побьют покупатели.
— Тогда возьми на себя магазин тканей.
— Лучше уж открой распродажу живых тигров и медведей—это для меня будет легче.
Раджлакшми расхохоталась:
— Я столько времени молилась богу, а он дал мне в конце концов ни на что не способного человека, которого нельзя использовать ни в каком деле.
— Значит, плохо молилась. Но еще не все потеряно, может быть, тебе еще встретится деловой человек. Этакий упитанный, крепко сбитый здоровяк, такого никто не сможет ни провести, ни обмануть, на такого можно положиться в любом деле, ему можно спокойно доверить деньги, его не потеряешь в толпе. Такого приятно одевать и радостно кормить, он умеет говорить одно только «да»...
Раджлакшми молча смотрела на меня, и вдруг по всему ее телу прошла дрожь.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Отчего ты вздрогнула?
— Если бы ты хоть чуть был похож на портрет, так живо нарисованный тобой, я бы, наверное, умерла от страха.
— Но что ты станешь делать с бесполезным человеком вроде меня?
— Видно, такова моя судьба! Мне остается только проклясть бога да гореть вечным огнем. Другой мне в этой жизни не встретился.
—- А почему бы тебе ее отослать меня в Мурарипур-ский монастырь?
— Но какая им польза от тебя?
— Я буду рвать для них цветы. Проживу, сколько предопределено, получая свой прошад, а потом они похоронят меня под деревом бокул. Вечерами маленькая
Падма станет зажигать на дереве светильник, а случится, и забудет. Порой Комоллота, рано утром возвращаясь с цветами, бросит на могилу цветок-другой. А если забредет та, что знала меня когда-то, Комоллота скажет ей: «Здесь лежит наш новый гошай—вон там, под небольшим холмиком, покрытым сухими лепестками жасмина и олеандра, которые смешались с опавшими цветами дерева бокул». Глаза Раджлакшми наполнились слезами.
— А что сделает она?
— Это я не знаю. Может быть, построит храм, истратив на это много денег, и уйдет...
— Нет, совсем не так,—возразила Раджлакшми.— Она уже больше не уйдет от этого дерева. При ее приближении птицы в ветвях подымут гам, защебечут, устроят переполох, с дерева посыплются сухие листья и сучья, а она их приберет. И с тех пор станет подметать под деревом и плести гирлянды из цветов, а ночью, когда все уснут, будет петь умершему вишнуитские песни. Когда же настанет ее час, она попросит: «Комоллота, похорони нас в одной могиле, чтобы нельзя было различить, где лежу я, а где он. Вот тебе деньги, построй храм, воздвигни изображение Радхи и Кришны, но не пиши никаких имен, не оставляй никаких знаков, чтобы никто не ведал, кто здесь лежит и откуда они».
— Да, Лакшми, твое описание гораздо поэтичней,— признался я.
— Потому что в нем, гошай, не просто слова—в нем правда. В этом вся разница. Нарисованная тобой картина так и останется вымыслом.
— Почему ты так думаешь?
— Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Это и есть мое поклонение, это и есть мое служение. К чьим стопам я приношу жертвы? К чьим стопам я возлагаю цветы? Все это тебе.
Снизу послышался крик повара:
— Ма! Ротона нет, а чай уже вскипел!
— Иду, иду! — Раджлакшми отерла глаза и вышла.
Немного погодя она вернулась с чашкой чая и, поставив ее возле меня, сказала:
— Ты так любишь читать, почему же последнее время ничего не читаешь?
— Чтение не приносит денег.
— Что тебе в деньгах? У нас их много. Помолчав, она продолжала:
— В южной комнате мы устроим тебе кабинет. Твой младший брат Анондо купит книги, а я расставлю их по
своему вкусу. Рядом с кабинетом будет моя спальня, а с другой стороны — молельня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64