Такова вкратце история Пьяри.
— Сказать, о чем ты сейчас думаешь? — спросила Пьяри.
— О чем?
—- Ты думаешь: «Вот! Сколько она вытерпела из-за меня в детстве! Лазила по колючему кустарнику, рвала для меня ягоды и вдобавок была за это бита! Я заставлял ее плакать, но она никогда не жаловалась и ни о чем меня не просила. Сегодня впервые обратилась ко мне с просьбой, а я все равно сделаю по-своему». Разве не так?
Я улыбнулся.
На лице Пьяри тоже появилась улыбка.
— Вот так-то! Разве забудешь того, кого приметил в детстве. И разве можно быть таким жестокосердным, чтобы отказать в просьбе этому человеку? Пойдем сядем, нам о многом надо поговорить. Ротон, возьми у бабу туфли. Чему ты смеешься, негодник?
— Да вот наблюдаю, как ты людей заговариваешь, чтобы своего добиться.
Пьяри улыбнулась:
— Ну и что же! Разве это плохо? Только как мне заговорить того, кто сам повелевал мною, когда я была еще ребенком? Ну скажи, много ли ты слышал от меня жалоб, когда я, вся исцарапанная, приносила тебе мои гирлянды? Ты воображал, будто я плела их тебе, потому что боялась тебя? Как бы не так! Раджлакшми не такая... Но послушай, как тебе все-таки не стыдно? Ты совсем забыл меня. Даже не узнал!
Улыбаясь, она покачала головой, и бриллианты в ее ушах весело заискрились.
— Ах, Пьяри, разве я так уж всегда помнил тебя? Удивляюсь, что вообще узнал. Но мне пора, уже бьет двенадцать...
Пьяри побледнела. Помолчав немного, она снова попыталась остановить меня:
— Шриканто, подумай, что ты собираешься делать. Допустим, ты не признаешь привидений, но ночью в джунглях могут встретиться дикие кабаны.
— О, их-то я, безусловно, признаю, иначе не брал бы с собой ружья.
Моя непреклонность смутила ее.
— Я знаю твой безрассудный характер,— медленно проговорила она,-—но надеялась, что мои слезы удержат тебя. Вижу, и они бессильны.
Я промолчал.
— Ступай, я не буду больше уговаривать тебя и не поставлю в смешное положение. Но помни: случись с тобой беда, никто, кроме меня, тебе здесь не поможет. А я тебя не брошу. Не скажу, что не знаю. Ведь у нас, женщин, не такая короткая память, как у вас, мужчин.
Она подавила вздох. Я уже направлялся к выходу из шатра, но тут остановился. Непонятная грусть сжала мне сердце.
— Что ж, Пьяри, мне, можно сказать, повезло. До сих пор не было у меня близкой души, а теперь вижу — есть человек, который не оставит меня в несчастье.
— А ты не знал этого? — упрекнула она меня.— Неужели ты не понимаешь, что, как бы ты ни старался задеть мсчя, называя Пьяри, Раджлакшми тебя никогда
не оставит в беде? А это следовало бы сделать. По крайней мере это послужило бы тебе уроком. Но так уж женщины устроены — умереть готовы за того, кого полюбят.
— Пьяри, ты знаешь, почему настоящий саньяси не берет милостыни?
— Знаю. Потому что он в ней не нуждается. Только напрасны твои намеки, ими тебе меня не оттолкнуть. Всевышний одарил меня любовью к тебе еще тогда, когда я не знала, что похвально, а что — предосудительно, и никому не отнять у меня этого чувства.
— Вот и хорошо,—ответил я как можно мягче.— Хотел бы я, чтобы сегодня со мной что-нибудь случилось. По крайней мере мы имели бы возможность проверить силу твоего чувства.
— Дурга! Дурга! Не говори так! Такими вещами не шутят! Возвращайся целым и невредимым. Да и могу ли я надеяться ухаживать за тобой, поставить тебя на ноги, поддержать в несчастье? О, тогда бы я считала, что не зря прожила жизнь.
Пьяри отвернулась, и по слабому дрожанию ее серег я понял, что она плачет.
— Надеюсь, всевышний если не теперь, то когда-нибудь исполнит твое желание,— сказал я и, не задерживаясь более, вышел из шатра.
Кто бы мог предположить, что слова, сказанные мной в шутку, сбудутся!
Я быстрым шагом направился к кладбищу, а вслед мне из шатра неслись жалобные крики: «Дурга! Дурга!»
Поглощенный мыслями о Пьяри, я не заметил, как миновал огромный манговый сад и вышел к плотине. Всю дорогу я думал об одном—какое необыкновенное, удивительное создание женщина и как непостижима ее душа. Вообразить только: больная худенькая девочка полюбила меня и молча упорно совершала свой скромный обряд поклонения—приносила мне гирлянды из кистей ягод. А я ничего не подозревал. Узнав же, поразился не столько самому факту детской любви—я много читал о ней в книгах,—сколько способности Раджлакшми пронести это «дарованное ей богом» чувство через всю ее погубленную молодость, полную лжи, обмана и поддельной страсти. Чем же она питала его, как смогла уберечь от окружающей ее грязи?
Уи! Уи!
Я вздрогнул. Передо мной простирались бесконечные пески. Кривая линия высохшей речки пересекала их посередине и исчезала где-то вдали. То тут. то там виднелись пучки высокой кустистой травы, вдруг мне
показалось, что это не кусты, а люди, приглашенные сегодня, в новолунную ночь, посмотреть танцы призраков: каждый гость уселся на отведенное ему на белой циновке место и молча ожидает начала представления. Вверху раскинулось беспредельное непроницаемо-черное небо, усеянное мириадами звезд, с любопытством глядевших вниз. Воздух, казалось, застыл, кругом стояла глухая тишина, и только биение собственного сердца напоминало мне о жизни в этом мертвом безмолвии. Неожиданно прокричала какая-то ночная птица. Потом она смолкла, и снова все замерло в молчании. Я медленно шел в сторону кладбища. Вскоре впереди показались черные кроны деревьев шимул—я узнал их, потому что уже видел раньше, накануне охоты. Здесь находились ворота, в которые мне предстояло войти. Вдруг послышался какой-то слабый, неясный звук. Я насторожился. Звук становился все громче, пока не перешел в отчаянный крик. Казалось, на кладбище до хрипоты надрывался плачем грудной ребенок. Готов держать пари: всякий, кому довелось бы услышать такой крик ночью, да еще на кладбище, не сделал бы и шагу вперед. Несведущий человек никогда не догадался бы, что это птенец грифа зовет свою мать. Подойдя ближе, я убедился в этом — множество грифов нашло себе пристанище в раскидистых ветвях шимул, среди них был и тот крикливый беспокойный детеныш, который напугал было меня.
Я прошел под деревьями и остановился у начала кладбища. Да, старик, утверждавший, будто здесь можно насчитать сотни тысяч черепов, не преувеличивал — повсюду лежали скелеты, а черепов для игры в шары было сколько угодно. Однако игроки пока не появлялись, мои глаза простого смертного не могли обнаружить ни одного бестелесного существа. Темнота окутывала все вокруг. Решив, что скоро привидения начнут развлекаться, я поднялся на песчаный холм и уселся наверху. Раскрыв затвор у ружья, я проверил, на месте ли патрон, и, положив ружье на колени, приготовился ко всяким неожиданностям. Увы! В нужный момент я им не воспользовался.
Мне вспомнились слова Пьяри о том, что если я не верю в привидения, то незачем мне идти на кладбище. Действительно, зачем я сюда пришел? — недоумевал я. Очевидно, только для того, чтобы продемонстрировать свою храбрость тем, кто считает бенгальцев трусами, не способными на смелый поступок.
С давних пор я был убежден в том, что со смертью прекращается всякая жизнь человека, а уж если он продолжает существовать в потустороннем мире, то воз-
вращаться на кладбище к своим бренным останкам и развлекаться там, гоняя собственный череп, как крокетный мяч,— занятие, вряд ли достойное приличного покойника. Но если я и ошибался, а старик, рассказывавший о всевозможных кладбищенских ужасах, прав, то, во всяком случае, я полагал, что не зря пожертвовал сном и отправился в такую даль. Я рассчитывал увидеть любопытные вещи.
Сильный порыв ветра вдруг бросил на меня песок, завертел его, закрутил. Странно. Только что было совершенно тихо. Непонятное беспокойство охватило меня. Порыв ветра словно пробудил во мне суеверное представление о чем-то пугающе-неизвестном, связанном со смертью. Хотим мы этого или нет, но где-то в глубине души каждого человека таится слепая вера в то, что человек не весь умирает, что-то неведомое остается от него и после смерти. Ветер все усиливался. Вокруг меня послышались вздохи и стоны, казалось, здесь сокрушался целый сонм каких-то существ,—многие читатели, возможно, не знают, что, когда ветер дует в череп, раздается звук, напоминающий вздох. Птенец грифа кричал не переставая. Крик его даже как будто усилился. Страх все больше охватывал меня, но я знал — поддайся я ему, и я погиб. Никогда прежде не приходилось мне бывать одному в таком жутком месте. Изо всех моих знакомых один Индро был способен явиться сюда и спокойно наблюдать забавы духов. Напрасно я воображал, будто могу подражать ему. Какое это было самообольщение с моей стороны! Теперь я понимал, что лишь под влиянием минуты решился на такой отчаянный поступок. Вся моя храбрость, уверенность в себе исчезли без следа, не успокаивало даже воспоминание о магической силе имени Рамы. Мне казалось, явись сюда теперь живой тигр или медведь, я вздохнул бы с облегчением. Вдруг я совершенно явственно ощутил на своем затылке чье-то ледяное дыхание. Не смея обернуться, я отчетливо представил себе того, кто дул на меня,— он весь состоял из костей, без плоти и крови, а вместо глаз, носа и рта у него зияли дыры. Мрак обступал меня со всех сторон. Вздохи и стоны стали громче, создавалось впечатление, что они приближались ко мне. Меня снова обдало холодом. Казалось, я ощутил весь хлад потустороннего мира. Меня охватил озноб. Правая нога мелко задрожала, и я никак не мог унять эту дрожь. «Только бы не потерять сознание, иначе — конец...» — твердил я себе, чувствуя, однако, что нахожусь в состоянии, близком к обмороку.
В это время в отдалении послышались голоса:
—- Бабу! Бабу!
У меня по телу пробежал мороз. Кто это? Голоса раздавались все ближе, меня просили не стрелять. Краем глаза я заметил, как по деревьям скользнул свет от фонаря.
Один из голосов напоминал голос Ротона. Вскоре я убедился, что это действительно был он. Подойдя ближе, Ротон спрятался за дерево и закричал:
— Не стреляйте, бабу! Это я, Ротон! Обрадованный, я хотел отозваться, но обнаружил, что
у меня пропал голос. В народе говорят, что духи, исчезая, обязательно уносят что-нибудь с собой. Тот, что стоял у меня за спиной, захватил с собой мой голос.
Ротон в сопровождении трех человек с фонарями и дубинками в руках подошел ко мне. Один из трех был Музыкант Чоттулал, другой—привратник Пьяри, а третий — деревенский сторож.
— Идемте, бабу, домой,—сказал Ротон,— уже три пробило.
Я молча зашагал по направлению к лагерю.
— Ну и храбрый же вы, бабу,— удивлялся по дороге Ротон.— Нас вон четверо, и то мы такого страху натерпелись, что и сказать не могу.
— Зачем вы сюда пришли? — смог наконец спросить я.
— Да все наша жадность к деньгам. Каждый получил за это месячное жалованье.— Он подошел поближе ко мне и понизил голос: — Бабу, как вы ушли, я пришел к ма, смотрю, а она плачет. Говорит: «Что делать, Ротон? Возьми кого-нибудь с собой и пойдите за ним. Я щедро вознагражу вас за это». Я ей отвечаю: «Я могу, ма, взять Чоттулала и Ганеша, но мы не знаем дороги». А тут как раз, слышим, кричит ночной сторож. Ма и говорит: «Позови его, он местный житель, уж он-то дорогу знает». Ну, я вышел и позвал его. За шесть рупий он нас привел... Послушайте, бабу, вы слышали, как кричал младенец? — При этом воспоминании Ротон вздрогнул всем телом и схватил меня за фалду пиджака.—Мы только потому и остались в живых, что наш Ганеш настоящий брахман...
Я не стал разубеждать его. Подавленный и растерянный, я молча шагал по дороге.
— Бабу, вы их видели? — спросил меня Ротон, когда мы прошли некоторое расстояние.
— Нет.
Краткость моего ответа смутила Ротона.
— Может быть, вы сердитесь, бабу, что мы пришли? Но ма плакала и...
— Нет! Нет!—поспешил я заверить его.—Я нисколько не сержусь.
Мы подошли к лагерю. Сторож отправился по своим делам, а Ганеш и Чоттулал пошли к шатру, отведенному для слуг.
— Ма просила, чтобы вы зашли к ней,— сказал Ротон.
Я представил себе Пьяри, сидящую перед светильником. Она волнуется, ждет меня. Бея моя душа рвалась к ней.
— Пойдемте,—почтительно предложил мне Ротон.
Я закрыл глаза, старясь разобраться в своем состоянии. Я был как пьяный —возбужден, взбудоражен, мог ли я явиться к ней такой? Конечно, нет...
Моя нерешительность удивила Ротона.
— Что же вы стоите в темноте, идемте.
— Нет, Ротон,— ответил я.— Сейчас я не могу. Я пойду к себе.
Ротон опешил.
— Но ведь ма ждет вас...
— Ждет? Ну что же, передай ей мои глубочайшие извинения, скажи, завтра перед отъездом я непременно зайду к ней. Но не сейчас. Мне страшно хочется спать.
И, не дав огорченному Ротону возразить, я повернулся и быстрыми шагами направился к своему шатру.
ГЛАВА IX
Я всегда испытываю чувство неловкости, когда случается наблюдать, как самоуверенны бывают люди в своих суждениях о человеческой личности, как они вместо того, чтобы во всем полагаться на всевышнего, осмеливаются брать на себя роль судьи, предсказывать поведение и поступки других. Возьмите, к примеру, критиков — комедия, да и только. С каким апломбом и как дотошно разбирают они персонажи того или иного произведения, как авторитетно высказывают безапелляционные мнения о них и предрекают все их возможные действия! И это нравится публике. Таких критиков хвалят, ими восхищаются. Поистине, как можно писать плохие произведения, если существует критик,— ведь он все подметит, выявит малейшие огрехи автора! Хотя кто не ошибается, где нет упущений! Поэтому, размышляя о прожитой жизни, я не могу не испытывать смущение за свои наброски и не раскаиваться в том, что взялся за перо. В самом деле! Возможности человеческой личности безграничны, ее трансформация непредсказуема. Какое бесчисленное множество потенциальных возможностей заключено в ней, в любой момент они могут вдруг проявить себя — и тогда пропал весь ваш психоанализ, ваше умение проникать в суть вещей, ваша эрудиция. И еще одно не следует забывать, когда речь идет о человеческой личности,—то, что она—вместилище непостижимой души.
Взять, к примеру, меня самого. Когда-то мне посчастливилось встретить Онноду. Никогда потом я не забывал ее прекрасный, светлый образ. Сколько слез пролил я после разлуки с ней, как тосковал, уверенный, что страдаю не из-за себя—сам я благодаря ей стал совершенно другим человеком, пробный камень ее души уже превратил всю медь во мне в золото, и теперь ничто, никакая ржа или окись, не может повредить мне,— но из-за остального человечества, которое лишено возможности общаться с ней и познать на себе ее чудодейственное влияние. Ночи напролет я мечтал о том, как дам людям это счастье. Я воображал, как, подобно Де-ви Чоудхурани, найду двадцать кувшинов с золотом. Тогда я воздвигну для сестры пышный трон и возведу ее на него, вырублю вокруг весь лес, созову людей и приведу их к ней, чтобы они могли лицезреть ее. Или я посажу ее на громадный корабль и поплыву с ней по рекам и морям. Сколько таких фантастических картин возникало в моем воображении! Мне и грустно и смешно, когда я вспоминаю о них.
Долгие годы во мне жила непоколебимая уверенность в том, что ни одна женщина в мире не способна увлечь меня, ибо моя избранница непременно должна походить на Онноду — обладать такой же милой улыбкой, таким же мягким голосом и таким же теплым блеском глаз, быть верной и преданной, твердой и благородной, способной презреть все блага и условности, пренебречь общепринятыми нормами...
Но разве имела какое-нибудь сходство с моим идеалом та, чью речь, взгляд и улыбку я вспомнил, как только проснулся поутру на следующий день после моего ночного путешествия? Напоминала ли она хоть чем-нибудь дорогую моему сердцу отшельницу? Нисколько. И тем не менее мысли о ней целиком захватили меня. Если бы неделю назад сам всевышний пожаловал ко мне и предсказал нечто подобное, я бы не поверил ему. «Послушай, всевышний,— сказал бы я,— я бесконечно благодарен тебе за внимание, но, пожалуйста, занимайся своими делами, а мои предоставь мне. В моей груди хранится клад золота, я не собираюсь подменять его медью — не найдется желающих приобрести ее».
И — о чудеса! — сверкающее золото обратилось в медь и этот металл привлек покупателя!
Я прекрасно понимаю, что строгие критики в этом месте моей исповеди нетерпеливо воскликнут: «Бабу! К чему все это многословие? Скажи прямо, что, проснувшись сегодня утром, ты вспомнил Пьяри и зовешь к себе ту, которую прогнал накануне. Вот и все. Только зачем приплетать сюда сестру Онноду? Мы прекрасно разбира» емся в людях, знаем человеческую натуру, так что, сколько бы ты ни разглагольствовал, ты нас не обманешь, и мы можем смело утверждать, что тот чистый, целомудренный образ, с которым ты так носишься, никогда не занимал в твоей душе прочного места. Иначе ты никогда бы не соблазнился его подделкой».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64