— Ишак билур сан, хурма наистэрсан1»,— хотя никто на лесопилке понять его не мог. Сам же Годердзи, как и многие самебцы, владел этим языком.
Подручные не обижались и отвечали всегда одинаково: «Если бы и мы были такими богатырями, как ты,— эгей, в один день все, что тут есть, перепилили бы».
Знали, шельмы, что «хозяину» эти слова приятны.
В один прекрасный день на Годердзиевой лесопилке появился дизель, работающий на мазуте. Через короткое время залетный немец-специалист привез неизвестную здесь и никем не виденную круглую пилу Вскоре визг и скрежет этой пилы стал раздаваться в самом отдаленном районе Самеба. Дизель шумно дышал, пыхтел, точно человек, работающий какую-то тяжелую работу, и с такой быстротой вращал пилу, что самой этой пилы глазу-то не видать было. В воздухе кружилось что-то блестящее и непонятное, будто и не предмет, а так, невесть что, кружилось с умопомрачительной скоростью и кромсало огромные бревна, как остро наточенный нож — рыбу цимори. И сохрани бог прикоснуться к этой бешено вращавшейся чертовине. Она так бы изрубила и искромсала любой предмет, что человек и глазом моргнуть бы не успел.
Разве знает ишак, что за плод хурма (турецк )
Однажды, когда рабочие занимались своим обычным делом, под навес, где стояла эта адская машина, забрела коза начальника станции (начальник станции был родом из Мегрелии и коровьему молоку предпочитал козье). Козе почему-то не понравилось странное нечто, она сперва изучающе смотрела на пилу, потом разбежалась, со всего маху налетела рогами... и тут же упала бездыханная, с рассеченной надвое головой и шеей. Один рог с половиной головы и шеи упал по одну сторону, второй — по другую.
Разъяренный начальник станции вне себя примчался на лесопилку, учинил страшнейший скандал, кричал и бранился на чем свет стоит, пока не ощутил в своем кармане хрустящие купюры, во много раз превосходившие стоимость козы.
После того случая остервенелое чудовище со всех трех сторон огородили плетеной изгородью, к которой никого близко не подпускали.
Откуда только не приходили люди поглядеть на диво.
Часами стояли, вылупив глаза, самебцы и кехиджварцы, хведуретцы и летэтцы, цромцы и гомийцы, саголашенцы и руиссцы, санэбельцы и урбниссцы, стояли стар и млад и глазели на небывалое зрелище.
Дизель гудел, шумел, а пила то пронзительно визжала, то протяжно ревела басом. Эту пилу, как и лесопилку, тоже прозвали «Годердзиевой» и иначе не поминали.
На лесопилке вечно было полно народу. Всякий, кому нужны были балки, стропила, длинные прогоны или чисто распиленные доски, срубал в лесу дерево, окоривал его, пробивал в комлевой части сквозное отверстие для цепи, второй конец которой прикреплял к ярму буйволиной пары и таким образом отволакивал бревно на Годердзиеву лесопилку.
Злые языки поговаривали, мол, зять с тестем такую деньгу зашибают на своей лесопилке, что, захоти они, дворец себе отгрохают и от крыльца до калитки всю дорогу персидскими коврами устелют.
Очевидно, доход и вправду был велик, потому как замкнутый Какола, по виду которого обычно трудно было что-нибудь понять, сейчас не мог скрыть радости и удовлетворения.
Была у Каколы тайна, которую, кроме Дареджан, ни одна живая душа не знала: старую маслобойку, висевшую у них в темном углу погреба, Какола доверху наполнил новенькими «червонцами». Хитер был старик: сам работал на лесопилке с Годердзи, а оба его сына продолжали землепашествовать.
Так что уже к середине нэпа Шавдатуашвили снова вошли в силу.
И скот заметно умножили.
И пашню увеличили...
И виноградник.
И покосы себе прирезали.
Дом Каколы снова наполнился достатком...
Однако Годердзи не зря любил повторять слышанную от Каколы пословицу: «Времена царствуют, но не человеки»,— вот и Каколе недолго довелось «царствовать»: в деревне прошел слух, что нэп кончился и все должны вступить в колхоз.
В ранее пустовавший сельсовет и комячейку народ снова повалил валом. До поздней ночи не гас свет в окнах старой канцелярии.
Вскоре в Самеба объявился слесарь-партиец из Тбилиси Вардэн Бибилури,— районный центр прислал его сюда председателем вновь создаваемого колхоза.
О Вардэне говорили, что он — «двадцатипятитысячник». Что означало это «тысячник», никто толком не знал. Председателем сельсовета тоже нового человека прислали, из заречной деревни, Вано Камкамидзе. Люди отзывались о них хорошо, но Какола при одном упоминании проклинал их на чем свет стоит и каждый день твердил одно и то же: такого зла, как эти революционеры, Грузии не причиняли ни Ага-Магомет-хан, ни Буга-турок, ни Джалал-эддин, ни Тамерлан.
Прошло еще немного времени, и Шавдатуашвили раскулачили, как и других самебских богатеев.
Не помогло Какодя, что лесопилка на имя зятя была записана... Все имущество — движимое и недвижимое, отобрали, и остался Какола без двора, без кола. Обоих его сыновей, Софрома и Карамана, тоже кулаками объявили и вместе с Каколой выслали куда-то в чужедальние края.
Дородная Дареджан не вынесла разорения и поругания семьи и в день вынужденного отъезда из Самеба скоропостижно скончалась.
Какола же, сломленный духом и телом, не выдержал трудностей дальней дороги и умер в пути.
Лишь спустя время до Самеба дошла печальная весть: на каком-то богом забытом сибирском полустанке тело бывшего старосты снесли с вагона и похоронили там же, возле железнодорожного полотна, похоронили без гроба, завернутого в драное байковое одеяло.
— Никого из близких при нем не было, умер одиноким, холодным, голодным, беспризорным! Горе мне, горе!.. В чужой земле, неоплаканного похоронили несчастного! — рыдала, горючими слезами обливалась осиротевшая Малало.
Дом и имущество Годердзи, правда, не тронули, но лесопилку отобрали. Отобрали, объявили ее государственным предприятием, однако, поскольку в дизеле и пиле никто, кроме Годердзи, ничего не смыслил, заведующим опять-таки его поставили и положили ему ежемесячное жалованье.
Годердзи и сам не ожидал, что после всего того, что случилось с тестем, он заживет безбедно.
Трудился он в поте лица, охоты и энергии у него даже поприбавилось. И кутил с прежней удалью, с блеском руководя застольем, и полузабытые песни с прежним огнем распевал, а иногда,
разошедшись вовсю, и в пляс пускался, вольно раскинув могучие руки.
— Чему ты радуешься, несчастный, чего песни распеваешь, подожди немного, хоть из приличия подожди, пусть кончится траур по моим родителям,— срамила его плачущая Малало.
А деревня менялась день ото дня и час от часу.
Прошло еще некоторое время, и Самеба стала районным центром. Если прежде самебцам по любому делу приходилось ездить в Гори, сейчас власти находились здесь же, на месте. Недавние сельчане гордо задрали головы — мы, мол, нынче райцентр!
В господском доме обосновался исполком.
В доме бывшего генерала, коренного самебца, князя Давида Кирилловича — райком.
Шавдатуашвилевский дом занял райпотребсоюз.
В усадьбе Эдишера Гогичайшвили разместилась контора «Заготзерно».
Всевозможные учреждения вылуплялись, как цыплята, одно за другим. Кооперативный магазин, лимонадный завод, МТС, суд, прокуратура, милиция, райземотдел, читальня, амбулатория, агитпункт...
Рядом со старыми зданиями вырастали новые: выстроили двухэтажный клуб, библиотеку, детский сад, больницу. Самеба изменилась, навсегда утратила былой покой, тишину и свой деревенский облик. Теперь село было уже не село, однако и городом не стало.
Жизнь не ключом била — водопадом мчалась, и нельзя было отстать от ее бешеного бега.
И Годердзи старался не отстать. Все дни от зари до темна проводил на лесопилке. Лишь глубоким вечером отворял скрипучую дверь своего дома и как подкошенный падал на постель. Богатырь, человек-гора, от усталости он порой и ужинать был не в состоянии.
— Чего ради убиваешься, кого ради! Детей у нас нет, а нам много не надо, если себя не жалеешь, хоть меня пожалей. Одичала я от одиночества... Чины и награды они тебе все равно не дадут, памятник тоже не поставят, что же ты из сил выбиваешься, из кожи лезешь? Думаешь, спасибо скажут? Как бы не так! Они же неблагодарные, им что хочешь сделай, добра не помнят,— приговаривала Малало.
Годердзи хорошо видел, как изменилась от всех невзгод и бед, так неожиданно и сразу свалившихся на ее голову, миловидная и в сущности отце молодая жена. Осунулось ее лицо, глаза утратили былую живость, в волосах появилась седая прядка...
«Неблагодарные» все же оценили труд Зенклишвили: объявили его ударником, на Доске почета его фотографию повесили и даже в газете самебской МТС «Красное Самеба» напечатали про него целую статью.
Годердзи никогда так не радовался деньгам, которые с удивительной точностью отсчитывал и вручал ему покойный Какола, как обрадовался этой неожиданной чести.
Он ходил по улице с высоко поднятой головой, и все знали, что правительство смотрит на него благосклонно. И молва о нем шла хорошая. «Порядочный человек»,— говорили люди.
Лесопилка работала беспрерывно. Если, случалось, одна пила выходила из строя, ее тотчас заменяли другой, если у круглой пилы зубья затупевали, Годердзи моментально подсаживался к ней с напильником в руках и так натачивал, так выправлял зубья, что после этого она разгрызала огромные дубовые бревна, как тростинки.
Так в трудах и делах проходили дни. И вдруг Годердзи вызвал к себе сам председатель райсовета, грозный и неприступный Пета Цховребов.
Годердзи это не понравилось. Где-то в тайниках души встрепенулся страх. До этого он ни разу в жизни не переступал порог ни райкома, ни райсовета, и вот, нате вам, сам председатель его зовет!
«Ежели он прошлое мое ворошить станет,— размышлял по дороге Годердзи,— какие такие грехи есть за мной? Да, была у меня собственная лесопилка, да государство отобрало! Вотчины не имел, домов тоже. Какого же черта им от меня надо? В черной сотне не состоял, в черном списке не числился. Если спросят, почему в меньшевистской гвардии служил, во-первых, служил-то без году неделю, а во-вторых, не я к ним пошел, а они меня обманом залучили. Почему, мол, на дочери кулака женился? Вот еще, женился, и все тут! А чем она плоха? Если скажут, где, мол, деньги, которые ты и твой тесть накопили, так я-то при чем, деньги Какола у себя держал, я и по сей день не знаю, нашли они их при обыске или нет, может, и сейчас где-то лежат...»
Годердзи, опустив голову, шагал по дороге и размышлял, пытаясь предугадать все те вопросы, которые мог бы задать ему Пета.
«Эге-ге, жизнь-то какая штука,— саркастически улыбнулся он.— Пета-батрак целым районом заправляет, треснула бы твоя башка, Пета, а!..»
Но неожиданно для Годердзи Пета Цховребов встретил его очень приветливо и вежливо, встал ему навстречу, сесть предложил, справился о здоровье, о делах.
Удивленный приемом, Годердзи сдержанно отвечал на вопросы председателя и исподлобья его разглядывал. Пета держался просто. Разговаривал спокойно. Время от времени открыто улыбался и, опираясь локтями о свой огромный резной письменный стол, внимательно глядел на заведующего лесопилкой.
Поговорили о том о сем, потом Пета вдруг встал, подошел к Годердзи и спросил другим тоном:
— А знаешь, товарищ Годердзи, в чем у нас нынче самая большая нужда?
— В чем? — простодушно спросил Зенклишвили.
— В кирпиче.
— Чего? — не понял Годердзи.
— Кирпич, говорю, необходим, строить больно много надо, а кирпича и нет. Потому решили мы выстроить кирпичный заводик возле большого урочища и обжигать свой собственный кирпич. Глину дали знающим людям посмотреть, они очень даже одобрили, сказали, первосортный кирпич получится. Так вот, дело это поручаем тебе. Руководить, значит, будешь заводом.
— Да ты что, Пета, разве ж я в кирпиче смыслю?!
— А ты не боись! Сперва ты дело изучишь, а потом оно само тебя научит, что к чему, само поведет.
— Нет, братец ты мой, только не это, а так — хоть голову с плеч!
— А мы этот вопрос уже решили, назначили тебя директором, и делу конец. Больше того — и помощников тебе подобрали: восемь человек из местных евреев выразили желание заняться физическим трудом, тебе их и дадим.
— Ты что говоришь, Пета, дорогой, для чего мне евреи, кто слышал, чтоб евреи физически работали, да еще глину месили! Что они мне за помощники!
— На первых порах глину ногами придется месить, пока специальные машины привезем. Не станешь ведь ты сам глину месить!
— Зачем мне ее месить, милый ты человек, сроду я грязь не месил.
— То-то и оно-то, евреи займутся этой глиной. Мы им и бригадира назначили, Мордэха Манашерова, знаешь, небось?
— Как не знать, знаю, плут, каких мало... Торгует вишней и дикими яблоками в поездах. Что это за рабочий!
— Ты, Годердзи, на людей другими глазами посмотри, по-новому на них взгляни. Старые взгляды ты теперь отбрось. Люди жаждут труда, свободного труда, понял, товарищ Зенклишвили? А что до евреев, ты вот говоришь, они физически не работали, да, на земле не работали, а какие они труженики —- сам небось знаешь, ремесленники первой руки, за это их у нас издревле уважают. А знаешь ли ты, сколько чего они миру дали, да и нашей Грузии сколько добра принесли!
— Да что ты, Пета, разве я могу что-нибудь против них иметь! Только глина, если меня спросить, не их ума дело. Да и Мордэх твой — пройдоха, они и сами его знают, он им головой не сгодится.
— Ты, друг Годердзи, человеку с ходу приговор не выноси. Ежели так судить, мы и тебя звать не должны бы, и за тобой грешки водятся. Однако ж теперь мы так смотрим: трудовой народ объединить надо, спаять надо, и кто старое помянет — тому глаз вон. Словом, даю тебе еще день на размышления, а сейчас ступай и обдумай все.
Провожая Годердзи до дверей, Пета завел речь о специалистах, мол, вынуждены мы к старым спецам обращаться за помощью, но не на всех них положиться можно, некоторые вредительством мол, занимаются. Годердзи не понял: не его ли имел в виду председатель?..
Сколько раз вспоминал потом Годердзи эту встречу, сколько раз удивлялся и недоумевал, что дало такую силу недавнему батраку Пета Цховребову и откуда в нем появилось столько уверенности. Он так твердо говорил с Годердзи, казалось, заранее в подробностях продумал всю беседу, взвесил все вопросы и ответы.
А дня через два Годердзи, загоревшись ему самому непонятным азартом, вместе с приехавшим из Гори инженером подыскивал место для строительства кирпичного завода. Впервые в жизни переживал он такие горячие дни, полные забот, волнений, труда. Он сам не мог понять себя, не понимал причины своего поведения. Он наставлял рабочих, спорил, ругался с начальством, бегал за материалами, и все это под страхом не провалить порученное дело, причем дело-то было не свое, личное, а чужое, общественное. И когда он об этом вдруг подумал, он сам себе удивился. Это было ново и странно. Ведь никакой личной выгоды он не искал, а работал с таким увлечением, с такой самоотдачей, будто строительство завода было кровной его заботой.
Вместе с тем жило в нем какое-то ожидание. Что-то радостное, светлое предвещало ему сердце.
И свершилось удивительное: в тот самый день, когда завод выдал первую партию кирпича, Малало почувствовала первое движение ребенка!
Супруги в изумлении смотрели друг на друга и не могли поверить, что счастье, о котором долго и страстно мечтали, так неожиданно взошло на их порог...
На следующий же день, ранним утром, повез Годердзи сияющую жену в Хашури, к известному врачу Григолу Цицишвили. Вечером супруги Зенклишвили с еще более сияющими лицами возвратились домой. Ни муж, ни жена не скрывали радости. Они не ходили — летали, не говорили друг с другом — ворковали.
С той поры никто не слыхал, чтобы Годердзи говорил с Малало повышенным голосом.
Шутка ли, сколько лет тщетно ждали они этого, и вот теперь, когда и муж, и жена перешагнули в четвертый десяток, судьба послала наконец сына (а в том, что родится сын, Годердзи ни на миг не сомневался).
И правда, родился сын!
Крупный, пухленький, большелобый мальчик...
— Вылитый отец! Ну до чего похож, до чего похож на твоего богатыря, а?! — щипая Малало (чтобы не сглазить младенца), дивились соседки, приходившие поздравить роженицу.
А Годердзи на радостях тряхнул стариной: загулял, закутил. Несколько дней даже на работу не ходил. Домой возвращался до того упившись, что на ногах еле стоял. Войдет, бывало, в комнату, первым делом Малало расцелует, спросит, как ребенок, потом подхватит с полу колыбель, себе на плечо поставит и пройдется в пляске «Багдадури».
— Осторожно, сумасшедший, упаси господь, упадешь и колыбель уронишь, погубишь всех нас! — обмирая со страху, молила Малало.
Но Годердзи не слышал — плясал. Сам пел, сам плясал. Мальчика нарекли Малхазом, что одновременно означает и быстрый, и красивый.
...Когда дело доходило до сына, нить размышлений Годердзи обрывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Подручные не обижались и отвечали всегда одинаково: «Если бы и мы были такими богатырями, как ты,— эгей, в один день все, что тут есть, перепилили бы».
Знали, шельмы, что «хозяину» эти слова приятны.
В один прекрасный день на Годердзиевой лесопилке появился дизель, работающий на мазуте. Через короткое время залетный немец-специалист привез неизвестную здесь и никем не виденную круглую пилу Вскоре визг и скрежет этой пилы стал раздаваться в самом отдаленном районе Самеба. Дизель шумно дышал, пыхтел, точно человек, работающий какую-то тяжелую работу, и с такой быстротой вращал пилу, что самой этой пилы глазу-то не видать было. В воздухе кружилось что-то блестящее и непонятное, будто и не предмет, а так, невесть что, кружилось с умопомрачительной скоростью и кромсало огромные бревна, как остро наточенный нож — рыбу цимори. И сохрани бог прикоснуться к этой бешено вращавшейся чертовине. Она так бы изрубила и искромсала любой предмет, что человек и глазом моргнуть бы не успел.
Разве знает ишак, что за плод хурма (турецк )
Однажды, когда рабочие занимались своим обычным делом, под навес, где стояла эта адская машина, забрела коза начальника станции (начальник станции был родом из Мегрелии и коровьему молоку предпочитал козье). Козе почему-то не понравилось странное нечто, она сперва изучающе смотрела на пилу, потом разбежалась, со всего маху налетела рогами... и тут же упала бездыханная, с рассеченной надвое головой и шеей. Один рог с половиной головы и шеи упал по одну сторону, второй — по другую.
Разъяренный начальник станции вне себя примчался на лесопилку, учинил страшнейший скандал, кричал и бранился на чем свет стоит, пока не ощутил в своем кармане хрустящие купюры, во много раз превосходившие стоимость козы.
После того случая остервенелое чудовище со всех трех сторон огородили плетеной изгородью, к которой никого близко не подпускали.
Откуда только не приходили люди поглядеть на диво.
Часами стояли, вылупив глаза, самебцы и кехиджварцы, хведуретцы и летэтцы, цромцы и гомийцы, саголашенцы и руиссцы, санэбельцы и урбниссцы, стояли стар и млад и глазели на небывалое зрелище.
Дизель гудел, шумел, а пила то пронзительно визжала, то протяжно ревела басом. Эту пилу, как и лесопилку, тоже прозвали «Годердзиевой» и иначе не поминали.
На лесопилке вечно было полно народу. Всякий, кому нужны были балки, стропила, длинные прогоны или чисто распиленные доски, срубал в лесу дерево, окоривал его, пробивал в комлевой части сквозное отверстие для цепи, второй конец которой прикреплял к ярму буйволиной пары и таким образом отволакивал бревно на Годердзиеву лесопилку.
Злые языки поговаривали, мол, зять с тестем такую деньгу зашибают на своей лесопилке, что, захоти они, дворец себе отгрохают и от крыльца до калитки всю дорогу персидскими коврами устелют.
Очевидно, доход и вправду был велик, потому как замкнутый Какола, по виду которого обычно трудно было что-нибудь понять, сейчас не мог скрыть радости и удовлетворения.
Была у Каколы тайна, которую, кроме Дареджан, ни одна живая душа не знала: старую маслобойку, висевшую у них в темном углу погреба, Какола доверху наполнил новенькими «червонцами». Хитер был старик: сам работал на лесопилке с Годердзи, а оба его сына продолжали землепашествовать.
Так что уже к середине нэпа Шавдатуашвили снова вошли в силу.
И скот заметно умножили.
И пашню увеличили...
И виноградник.
И покосы себе прирезали.
Дом Каколы снова наполнился достатком...
Однако Годердзи не зря любил повторять слышанную от Каколы пословицу: «Времена царствуют, но не человеки»,— вот и Каколе недолго довелось «царствовать»: в деревне прошел слух, что нэп кончился и все должны вступить в колхоз.
В ранее пустовавший сельсовет и комячейку народ снова повалил валом. До поздней ночи не гас свет в окнах старой канцелярии.
Вскоре в Самеба объявился слесарь-партиец из Тбилиси Вардэн Бибилури,— районный центр прислал его сюда председателем вновь создаваемого колхоза.
О Вардэне говорили, что он — «двадцатипятитысячник». Что означало это «тысячник», никто толком не знал. Председателем сельсовета тоже нового человека прислали, из заречной деревни, Вано Камкамидзе. Люди отзывались о них хорошо, но Какола при одном упоминании проклинал их на чем свет стоит и каждый день твердил одно и то же: такого зла, как эти революционеры, Грузии не причиняли ни Ага-Магомет-хан, ни Буга-турок, ни Джалал-эддин, ни Тамерлан.
Прошло еще немного времени, и Шавдатуашвили раскулачили, как и других самебских богатеев.
Не помогло Какодя, что лесопилка на имя зятя была записана... Все имущество — движимое и недвижимое, отобрали, и остался Какола без двора, без кола. Обоих его сыновей, Софрома и Карамана, тоже кулаками объявили и вместе с Каколой выслали куда-то в чужедальние края.
Дородная Дареджан не вынесла разорения и поругания семьи и в день вынужденного отъезда из Самеба скоропостижно скончалась.
Какола же, сломленный духом и телом, не выдержал трудностей дальней дороги и умер в пути.
Лишь спустя время до Самеба дошла печальная весть: на каком-то богом забытом сибирском полустанке тело бывшего старосты снесли с вагона и похоронили там же, возле железнодорожного полотна, похоронили без гроба, завернутого в драное байковое одеяло.
— Никого из близких при нем не было, умер одиноким, холодным, голодным, беспризорным! Горе мне, горе!.. В чужой земле, неоплаканного похоронили несчастного! — рыдала, горючими слезами обливалась осиротевшая Малало.
Дом и имущество Годердзи, правда, не тронули, но лесопилку отобрали. Отобрали, объявили ее государственным предприятием, однако, поскольку в дизеле и пиле никто, кроме Годердзи, ничего не смыслил, заведующим опять-таки его поставили и положили ему ежемесячное жалованье.
Годердзи и сам не ожидал, что после всего того, что случилось с тестем, он заживет безбедно.
Трудился он в поте лица, охоты и энергии у него даже поприбавилось. И кутил с прежней удалью, с блеском руководя застольем, и полузабытые песни с прежним огнем распевал, а иногда,
разошедшись вовсю, и в пляс пускался, вольно раскинув могучие руки.
— Чему ты радуешься, несчастный, чего песни распеваешь, подожди немного, хоть из приличия подожди, пусть кончится траур по моим родителям,— срамила его плачущая Малало.
А деревня менялась день ото дня и час от часу.
Прошло еще некоторое время, и Самеба стала районным центром. Если прежде самебцам по любому делу приходилось ездить в Гори, сейчас власти находились здесь же, на месте. Недавние сельчане гордо задрали головы — мы, мол, нынче райцентр!
В господском доме обосновался исполком.
В доме бывшего генерала, коренного самебца, князя Давида Кирилловича — райком.
Шавдатуашвилевский дом занял райпотребсоюз.
В усадьбе Эдишера Гогичайшвили разместилась контора «Заготзерно».
Всевозможные учреждения вылуплялись, как цыплята, одно за другим. Кооперативный магазин, лимонадный завод, МТС, суд, прокуратура, милиция, райземотдел, читальня, амбулатория, агитпункт...
Рядом со старыми зданиями вырастали новые: выстроили двухэтажный клуб, библиотеку, детский сад, больницу. Самеба изменилась, навсегда утратила былой покой, тишину и свой деревенский облик. Теперь село было уже не село, однако и городом не стало.
Жизнь не ключом била — водопадом мчалась, и нельзя было отстать от ее бешеного бега.
И Годердзи старался не отстать. Все дни от зари до темна проводил на лесопилке. Лишь глубоким вечером отворял скрипучую дверь своего дома и как подкошенный падал на постель. Богатырь, человек-гора, от усталости он порой и ужинать был не в состоянии.
— Чего ради убиваешься, кого ради! Детей у нас нет, а нам много не надо, если себя не жалеешь, хоть меня пожалей. Одичала я от одиночества... Чины и награды они тебе все равно не дадут, памятник тоже не поставят, что же ты из сил выбиваешься, из кожи лезешь? Думаешь, спасибо скажут? Как бы не так! Они же неблагодарные, им что хочешь сделай, добра не помнят,— приговаривала Малало.
Годердзи хорошо видел, как изменилась от всех невзгод и бед, так неожиданно и сразу свалившихся на ее голову, миловидная и в сущности отце молодая жена. Осунулось ее лицо, глаза утратили былую живость, в волосах появилась седая прядка...
«Неблагодарные» все же оценили труд Зенклишвили: объявили его ударником, на Доске почета его фотографию повесили и даже в газете самебской МТС «Красное Самеба» напечатали про него целую статью.
Годердзи никогда так не радовался деньгам, которые с удивительной точностью отсчитывал и вручал ему покойный Какола, как обрадовался этой неожиданной чести.
Он ходил по улице с высоко поднятой головой, и все знали, что правительство смотрит на него благосклонно. И молва о нем шла хорошая. «Порядочный человек»,— говорили люди.
Лесопилка работала беспрерывно. Если, случалось, одна пила выходила из строя, ее тотчас заменяли другой, если у круглой пилы зубья затупевали, Годердзи моментально подсаживался к ней с напильником в руках и так натачивал, так выправлял зубья, что после этого она разгрызала огромные дубовые бревна, как тростинки.
Так в трудах и делах проходили дни. И вдруг Годердзи вызвал к себе сам председатель райсовета, грозный и неприступный Пета Цховребов.
Годердзи это не понравилось. Где-то в тайниках души встрепенулся страх. До этого он ни разу в жизни не переступал порог ни райкома, ни райсовета, и вот, нате вам, сам председатель его зовет!
«Ежели он прошлое мое ворошить станет,— размышлял по дороге Годердзи,— какие такие грехи есть за мной? Да, была у меня собственная лесопилка, да государство отобрало! Вотчины не имел, домов тоже. Какого же черта им от меня надо? В черной сотне не состоял, в черном списке не числился. Если спросят, почему в меньшевистской гвардии служил, во-первых, служил-то без году неделю, а во-вторых, не я к ним пошел, а они меня обманом залучили. Почему, мол, на дочери кулака женился? Вот еще, женился, и все тут! А чем она плоха? Если скажут, где, мол, деньги, которые ты и твой тесть накопили, так я-то при чем, деньги Какола у себя держал, я и по сей день не знаю, нашли они их при обыске или нет, может, и сейчас где-то лежат...»
Годердзи, опустив голову, шагал по дороге и размышлял, пытаясь предугадать все те вопросы, которые мог бы задать ему Пета.
«Эге-ге, жизнь-то какая штука,— саркастически улыбнулся он.— Пета-батрак целым районом заправляет, треснула бы твоя башка, Пета, а!..»
Но неожиданно для Годердзи Пета Цховребов встретил его очень приветливо и вежливо, встал ему навстречу, сесть предложил, справился о здоровье, о делах.
Удивленный приемом, Годердзи сдержанно отвечал на вопросы председателя и исподлобья его разглядывал. Пета держался просто. Разговаривал спокойно. Время от времени открыто улыбался и, опираясь локтями о свой огромный резной письменный стол, внимательно глядел на заведующего лесопилкой.
Поговорили о том о сем, потом Пета вдруг встал, подошел к Годердзи и спросил другим тоном:
— А знаешь, товарищ Годердзи, в чем у нас нынче самая большая нужда?
— В чем? — простодушно спросил Зенклишвили.
— В кирпиче.
— Чего? — не понял Годердзи.
— Кирпич, говорю, необходим, строить больно много надо, а кирпича и нет. Потому решили мы выстроить кирпичный заводик возле большого урочища и обжигать свой собственный кирпич. Глину дали знающим людям посмотреть, они очень даже одобрили, сказали, первосортный кирпич получится. Так вот, дело это поручаем тебе. Руководить, значит, будешь заводом.
— Да ты что, Пета, разве ж я в кирпиче смыслю?!
— А ты не боись! Сперва ты дело изучишь, а потом оно само тебя научит, что к чему, само поведет.
— Нет, братец ты мой, только не это, а так — хоть голову с плеч!
— А мы этот вопрос уже решили, назначили тебя директором, и делу конец. Больше того — и помощников тебе подобрали: восемь человек из местных евреев выразили желание заняться физическим трудом, тебе их и дадим.
— Ты что говоришь, Пета, дорогой, для чего мне евреи, кто слышал, чтоб евреи физически работали, да еще глину месили! Что они мне за помощники!
— На первых порах глину ногами придется месить, пока специальные машины привезем. Не станешь ведь ты сам глину месить!
— Зачем мне ее месить, милый ты человек, сроду я грязь не месил.
— То-то и оно-то, евреи займутся этой глиной. Мы им и бригадира назначили, Мордэха Манашерова, знаешь, небось?
— Как не знать, знаю, плут, каких мало... Торгует вишней и дикими яблоками в поездах. Что это за рабочий!
— Ты, Годердзи, на людей другими глазами посмотри, по-новому на них взгляни. Старые взгляды ты теперь отбрось. Люди жаждут труда, свободного труда, понял, товарищ Зенклишвили? А что до евреев, ты вот говоришь, они физически не работали, да, на земле не работали, а какие они труженики —- сам небось знаешь, ремесленники первой руки, за это их у нас издревле уважают. А знаешь ли ты, сколько чего они миру дали, да и нашей Грузии сколько добра принесли!
— Да что ты, Пета, разве я могу что-нибудь против них иметь! Только глина, если меня спросить, не их ума дело. Да и Мордэх твой — пройдоха, они и сами его знают, он им головой не сгодится.
— Ты, друг Годердзи, человеку с ходу приговор не выноси. Ежели так судить, мы и тебя звать не должны бы, и за тобой грешки водятся. Однако ж теперь мы так смотрим: трудовой народ объединить надо, спаять надо, и кто старое помянет — тому глаз вон. Словом, даю тебе еще день на размышления, а сейчас ступай и обдумай все.
Провожая Годердзи до дверей, Пета завел речь о специалистах, мол, вынуждены мы к старым спецам обращаться за помощью, но не на всех них положиться можно, некоторые вредительством мол, занимаются. Годердзи не понял: не его ли имел в виду председатель?..
Сколько раз вспоминал потом Годердзи эту встречу, сколько раз удивлялся и недоумевал, что дало такую силу недавнему батраку Пета Цховребову и откуда в нем появилось столько уверенности. Он так твердо говорил с Годердзи, казалось, заранее в подробностях продумал всю беседу, взвесил все вопросы и ответы.
А дня через два Годердзи, загоревшись ему самому непонятным азартом, вместе с приехавшим из Гори инженером подыскивал место для строительства кирпичного завода. Впервые в жизни переживал он такие горячие дни, полные забот, волнений, труда. Он сам не мог понять себя, не понимал причины своего поведения. Он наставлял рабочих, спорил, ругался с начальством, бегал за материалами, и все это под страхом не провалить порученное дело, причем дело-то было не свое, личное, а чужое, общественное. И когда он об этом вдруг подумал, он сам себе удивился. Это было ново и странно. Ведь никакой личной выгоды он не искал, а работал с таким увлечением, с такой самоотдачей, будто строительство завода было кровной его заботой.
Вместе с тем жило в нем какое-то ожидание. Что-то радостное, светлое предвещало ему сердце.
И свершилось удивительное: в тот самый день, когда завод выдал первую партию кирпича, Малало почувствовала первое движение ребенка!
Супруги в изумлении смотрели друг на друга и не могли поверить, что счастье, о котором долго и страстно мечтали, так неожиданно взошло на их порог...
На следующий же день, ранним утром, повез Годердзи сияющую жену в Хашури, к известному врачу Григолу Цицишвили. Вечером супруги Зенклишвили с еще более сияющими лицами возвратились домой. Ни муж, ни жена не скрывали радости. Они не ходили — летали, не говорили друг с другом — ворковали.
С той поры никто не слыхал, чтобы Годердзи говорил с Малало повышенным голосом.
Шутка ли, сколько лет тщетно ждали они этого, и вот теперь, когда и муж, и жена перешагнули в четвертый десяток, судьба послала наконец сына (а в том, что родится сын, Годердзи ни на миг не сомневался).
И правда, родился сын!
Крупный, пухленький, большелобый мальчик...
— Вылитый отец! Ну до чего похож, до чего похож на твоего богатыря, а?! — щипая Малало (чтобы не сглазить младенца), дивились соседки, приходившие поздравить роженицу.
А Годердзи на радостях тряхнул стариной: загулял, закутил. Несколько дней даже на работу не ходил. Домой возвращался до того упившись, что на ногах еле стоял. Войдет, бывало, в комнату, первым делом Малало расцелует, спросит, как ребенок, потом подхватит с полу колыбель, себе на плечо поставит и пройдется в пляске «Багдадури».
— Осторожно, сумасшедший, упаси господь, упадешь и колыбель уронишь, погубишь всех нас! — обмирая со страху, молила Малало.
Но Годердзи не слышал — плясал. Сам пел, сам плясал. Мальчика нарекли Малхазом, что одновременно означает и быстрый, и красивый.
...Когда дело доходило до сына, нить размышлений Годердзи обрывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51